НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Рыночная евхаристия, или Религия рынка

Наталия Черных. Неоконченная хроника перемещений одежды. М.: Эксмо, 2018. — (Новый русский роман).

Как-то так совпало, что одновременно с чтением романа Наталии Черных я оказалась на легендарном рынке в городе Глазго. Там, в снулой столовке, излюбленной сизоносыми пенсионерами на костылях и сосисочными женщинами в цветастых, «роковых» платьях, подавали бледные брикеты картофеля;  измазанные жирным, желтым маслом треугольные ломтики белого хлеба и сиреневатую ветчину.

Когда-то — в тридцатых, в сороковых — тут был бальный зал, тут вершились судьбы и свадьбы, а теперь, рядом с Barrowland Ballroom, раскинулся разбитной рынок под названием Баррас. Роясь в покрытых каким-то неопределимым налетом кожаных сумках и проеденных молью меховых муфтах, я испытывала странное чувство отвращения и любопытства, будто влезла в чужую, не слишком приятную жизнь. И люди, серым утром собравшиеся на барахолку, и неопрятные вещи, будто родившиеся еще в восьмидесятых годах, оставляли в душе пыльный осадок.

Рынок переживал изменения; когда-то тут всеми цветами цвела жизнь, звучала музыка — а сейчас была банальная барахолка, тянувшая всю округу на дно и делавшая из нее мертвеца. Но неожиданно «мертвец» собрал все свои силы и стал выплывать, и на помощь со спасательным кругом уже бежали молодежные артели, выставки, архитектурные конторы, кафе…

То же самое можно сказать и про вещевой Черкизовский рынок в Москве — известный как «Черкизон», — описываемый в полудокументальном, ностальгическом повествовании Наталии Черных от лица героини Ильки-Эльвиры. Очевидно, рынки в разных странах похожи. Страна растет, изменяется, вместе с ней изменяются и фасоны, трансформируется лицо рынка, изменяются вещи и лица людей, лотки, крытые ряды, «туристические столики, туристические стульчики», челноковые сумки.

В своем романе Черных описала девяностые, с их клубами, «подпольными концертами», «мортальными домами культуры». Упоминается ваучер, продав который, можно приобрести пуховик, а также «гуманитарные сосиски и яйца», которые героиня позволяет себе после торговли газетами и «пахоты на лотке» (ее приятели выбирают джентльменский набор из сосисок и водки).

Узнаются реалии прошлого. Мать Ильки работала когда-то в «закрытом городке» на «оборонном химкомбинате» и поэтому получает теперь «ядерную пенсию». Есть ссылки на одежду «оверсайз» из «детдомовских восьмидесятых». Упоминаются — правда, без особой любви — «волосатики восьмидесятых» и «тусовщики девяностых», а также наркотики, барбитураты, сушеные грибы, мезопам («Волна [опиума. — М.М.] примиряла со всем, что есть в мире»). Как подытоживает героиня романа, «все это были жесты умершей уже страны». Тут можно добавить, что «все это были жесты умершего уже рынка»: просуществовавший с начала 1990-x и занимавший территорию больше 49 гектаров, в 2009 году Черкизон был закрыт.

Роман, как кепка-пятиклинка, собран из нескольких частей. В самом начале кажется, что это действительно роман об одежде. Об одежде, которая подразделяется на новую, «живую» — и «мертвецов» (то есть подержанную, из секонд-хенда), мертвецов, которых, если они невостребованы, просто сжигают. Героиня романа Илька предпочитает одеваться необычно: одновременно несколько слоев, три юбки, три кофты… («Желание надеть на себя сразу все кофточки с туристического столика», ибо «одежда охраняет от порчи»). Илька одержима поиском новых вещей, тратя почти все свое время на погоню за пиджаками и платьями, которые она сначала представляет, а потом пытается отыскать в хаосе («На повестке дня была обувь»).

Cловосочетание «на повестке» можно заменить «на поверхности»: дни героини состоят из легкомысленного, но одержимого поиска подходящих вещей. Эта поверхность, даже поверхностность, описывается во всех деталях, как и религиозные устремления героини (а она в равной степени одержима и вещизмом, и воцерковлением): «Прекрасный храм и причастие не забылись, они ушли в глубокие слои».

Перед героиней проходит череда образов; каким-то наитием она ощущает, как, в какие цвета надо одеться, и вкладывает в это многоступенчатое, многослойное одевание религиозный смысл:

«Можно коллекционировать тело. Как хорошо сохранившиеся туфли или пальто. Чтобы в назначенное время вернуть тому, кто их дал. Богу. Или человеку, который пришел от Бога именно за этими вещами. Речь не о любви. Речь о передаче вещи. Передача поднимается высоко, так, что дно лифта уже не различимо».

Вещи можно пощупать, — оказывается, то же самое можно сделать и с верой. В романе ее олицетворяет молитвослов, обложка которого оказывается в тон материи одежды: «На коленях синих вельветовых брюк лежал Новый Завет Обложка почти такого же цвета, что и куртка». Бытовое повествование о покупках смыкается в романе со своеобразной «философией одежды», с сентенциями, которые героиня придумывает, чтобы как-то облагородить свою одержимость. Многие заявления Ильки симпатичны, их хочется цитировать и перечитывать, хотя эти разрозненные кусочки мудрости не всегда складываются в единую, осмысленную картину мира: «Всякая вещь, купленная в комиссионке или секонд-хэнде, — это мертвец». «Одетый в вещи секонд-хэнд человек напоминает ожившего мертвеца». «И тело, и одежду человек создает сам. Выбирает, что есть и что носить».

Помимо вещевого рынка и поисков Бога, третий слой сшитого из многих кусочков романа — наркотики. Несколько приятелей Ильки варят опиум, принимают сушеные грибочки, «вмазываются», ищут скрытые вены у себя на руках. И героиня тоже подвласт­на этой воле наркотиков, уходу в другой мир. К тому же она несколько раз падает в обморок в поезде и в результате оказывается в больнице с неврологическим расстройством, а затем зарабатывает инвалидность. Она влюблена в Никиту-наркомана; Никита умирает от передоза, а ранее погибает и его возлюбленная Нина, и получается, что ничто на свете не вечно, даже любовь и любовники — за исключением, разумеется, рынка.

Живее рынка ничего нет; люди умирают от передоза и исчезают из вида; правители уходят или остаются навсегда; квартиры отнимаются при помощи полузаконных маневров, и даже священники, оказывается, испытывают ненависть к прихожанам и даже ударяют их прямо в лицо, чтобы, очевидно, избавить их от гордыни — стабильности нет, как и стабильного заработка. Однако рынок с его разношерстной одеждой и притоком наперсточников и челночников из всех стран мира всегда предоставляет выбор: черное или красное, белые детские трусы или уродский взрослый бюстгальтер, два слоя или все три, «убойный кожзам» или вискоза, туфельки или «хакинги»…

Илька любовно описывает то, что лежит на прилавке: «Ласковый абрикосовый цвет, сливки с уходом в кофе, бледная бирюза, утренняя роза, ночная сирень». Наркотиков порой не хватает; вера также, подобно опиуму, исчезает — но, как говорит в конце героиня романа, «У меня есть Черкизон». Черкизон, вечный вещевой рынок, жизнь которого не закончилась даже после закрытия. Ведь, как пишет Википедия, «в 2013 году на территории Черкизона был найден подземный город с фабрикой по пошиву, а также жилые помещения, кафе и курятник». Черкизон как утешение чуть ли не религиозного толка, «утешение как подарок», «овеществление и развеществление одновременно», «то, о чем со мной говорит Бог».

Маргарита Меклина