NOMENCLATURA

Об авторе | Сергей Иванович Кормилов родился в 1951 году в Москве. Доктор филологических наук, автор многих книг и статей по теории и истории литературы. Профессор Московского государственного университета. Читает курс истории русской литературной критики ХХ–ХХI веков.

Сергей Кормилов

Никита Хрущев как литературный критик

Из всех советских руководителей Хрущев был самым безграмотным, имел только начальное образование. Рассказывали, что перед государственным визитом в США он спрашивал свою свиту: кто умеет говорить по-американски?

Что и как именно вещал Хрущев о литературе, определить по печатным версиям его речей невозможно. Он часто отрывался от бумажки, и его «несло». Иной раз аппарату ЦК приходилось по многу дней приводить выступления Первого секретаря в удобочитаемый вид. Но, например, в опубликованном выступлении на III съезде писателей 22 мая 1959 года сохранены теплые человеческие интонации. Это был единственный случай личного присутствия первого лица государства на таком писательском форуме. Хрущев и поблагодарил своих слушателей и даже попросил у них снисхождения: «Позвольте выразить вам благодарность за ваше внимание, за то, что вы меня выслушали. Если я что-либо сказал не так, думаю, что вы мне простите это. Признаюсь, я очень волновался и беспокоился.<…> Я, конечно, не застрахован от оговорок. Поэтому прошу не быть строгими судьями, а если какие оговорки вы и заметили, то не судите слишком строго».

В своем кругу Хрущев признавался, что в культуре он сталинист. Это не совсем так. Известно, как противоречива и непоследовательна была культурная политика времен оттепели. Например, давшая название этому периоду повесть Ильи Эренбурга (1954) сразу подверглась критике, сам Первый секретарь через девять лет осуждал ее, словно новинку, не принимая даже такого заглавия: оттепель — это непостоянство, незавершенность, температурные колебания, а у нас происходят принципиальные изменения. Критиковались и воспоминания Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь». Но призывов не допускать старого писателя в печать не было. Хрущев, кажется, вообще был против «упреждающих» запретов. Сразу трудно разобраться, что печатать и что не печатать, говорил он на том же писательском съезде. «Самый легкий путь — ничего не печатать, тогда не будет никаких ошибок, а человек, запретивший печатать то или иное произведение, будет выглядеть умным человеком. Но это было бы глупостью.

Поэтому, товарищи, не взваливайте на плечи правительства решение таких вопросов, решайте их сами по-товарищески». Однако мягкости тут не предполагалось: «Если это подлинная литературная критика, то для нее сваты и братья не указ, она должна заботиться о главном — об идейном и художественном достоинствах литературного произведения». Разумеется, первое ценилось гораздо выше второго, хотя и второму некоторое значение придавалось: в этой же речи был приведен тот факт, что одну украинскую колхозницу приняли в Союз писателей, а «толку не вышло, потому что человек она малокультурный, незрелый. Она умела только рифмовать, но ведь одна рифма — это еще не поэзия». Талант не развивается в тепличных условиях. Тут же аналогия из сельского хозяйства: кукуруза, высаженная из теплицы, зачахнет, не даст хорошего урожая. Хрущев вспомнил слова Л. Соболева, сказанные на I писательском съезде в 1934 году: «Партия и правительство дали советскому писателю решительно все. Они отняли у него только одно — право плохо писать» (впрочем, двадцать лет с лишним советские писатели пользовались отнятым правом чем дальше, тем больше), — и добавил: «На мой взгляд, народ отнял у писателя не только право плохо писать, но прежде всего писать неверно. Произведения могут быть написаны, так сказать, на невысоком уровне. Ну и что ж, читатель даcт свою оценку плохому произведению. Другое дело, если произведение написано неверно, то есть в произведении взяты неправильные исходные позиции. Этого никак нельзя допускать, потому что это литературный брак». Он, по Хрущеву, хуже, чем брак производственный: тот выбрасывают, а книга с ошибками выходит в свет, принося много вреда. Не раз в своих выступлениях Никита Сергеевич применял к писателям сталинскую метафору «инженеры человеческих душ» и называл их помощниками партии, то есть фактически какой-то самостоятельной, специфической роли в обществе за ними не признавал. Народ и партия для него всегда едины и всегда правы, нельзя противопоставлять партийность и народность. «Кто хочет быть с народом, тот всегда будет с партией. Кто прочно стоит на позициях партии, тот всегда будет с народом», — провозглашал он в 1957 году.

Вместе с тем на съезде писателей Хрущев все-таки дважды подчеркнул, что он не литературный критик, и в разных выступлениях признавался, что за неимением времени мало читает. Но понятие о том, какой должна быть критика и зачем она существует, у него имелось. В 1959 году он пенял профессионалам: «Некоторые факты свидетельствуют о том, что вы и сами не очень охотно друг друга критикуете. Не думаю, что вы хотите, чтобы это неприятное занятие было возложено на мои плечи. Сами пишете, вам самим, прежде всего, следует и критиковать написанное». Призывал определять, кому что следует — «одному конфетку, другому — две, а третьему — горькую пилюлю». То есть понимал критику и в положительном смысле тоже («конфетка»), но раз это «неприятное занятие», то в основном, конечно, как осуждение недостатков и провинностей и даже в первую очередь не на почве художественного творчества. Коммунистов нельзя обвинить в боязни критики, говорил Хрущев в 1957 году. В 1959-м добавлял, что недостатки прежде всего вскрывает ЦК: «Разве кто нас за язык тянул делать доклад на XX съезде партии о культе личности и его последствиях <…>?». Но во имя чего критиковать? — спрашивал реформатор и отвечал себе: во имя движения вперед. Подразумевалось улучшение существующего. Полное отрицание чего бы то ни было из порожденного социализмом не допускалось. Преимущество социализма перед капитализмом, его абсолютная правота в непримиримой идеологической борьбе не подлежали ни малейшему сомнению.

В 1957-м Хрущев еще поддерживал недоброй памяти постановления ЦК ВКП(б) 1946–1952 годов: «В решениях партии по идеологическим вопросам определены задачи и основные принципы политики партии в области литературы и искусства, сохраняющие свою силу в настоящее время». Но конкретно он выделял лишь положение из постановления «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению» (1946) насчет необходимости уделять всемерное внимание современным темам, не уходить в прошлое (тогда театрам это казалось безопаснее, и с официозом не надо было связываться). «Настойчивее обращайтесь к современности», — говорил он на приеме «в честь советской народной интеллигенции 8 февраля 1958 года», мотивируя свой призыв тем, что излишнее увлечение прошлыми веками сказывается на репертуаре театров — художник, уходя от больших тем современности, «неизбежно отрывается от жизни, уходит от большого искусства». Но то была уже инерция, увлечения историческими темами в период оттепели и не наблюдалось. В станице Вешенской 30 августа 1959-го, всячески хваля Шолохова, Хрущев ему говорил: «Советские люди, у которых хороший аппетит на духовную пищу, ждут от вас, дорогой Михаил Александрович, как и от всех писателей, новых ярких, высокохудожественных произведений о нашей современности». Наверно, очень уж хотелось несолидно смотревшемуся руководителю (характеристику по контрасту, данную неким неназванным лицом, записал К. Симонов: «Конечно, был культ, но была и личность»), чтобы дела его эпохи были воспеты подобно делам эпохи Сталина. Шолохов не оправдал надежд, ничего о хрущевских временах не написал. Даже окончание «Поднятой целины» он дотянул до 1960 года, видимо, не желая расписывать счастливую колхозную жизнь и превращаться в Бабаевского. Правда, вторая книга романа неисторично пронизана чисто оттепельной проблематикой. Ее главы, предварительно печатавшиеся в «Правде», Хрущев одобрил, между тем как секретарь ЦК по идеологии Л.Ф. Ильичев верно указывал, что председатель колхоза Давыдов в них совершенно не занимается своим прямым делом, а только разглагольствует и устраивает собственную личную жизнь.

Редакционная статья «Вопросов литературы» (1960, № 1) «Год 1959-й» совсем в духе позднего сталинизма отмечала, что в спорах о состоянии критики «прозвучали своего рода “вегетарианские” нотки: больше говорилось о том, что критики не должны “обижать” писателей, и меньше о том, что они обязаны вести серьезный разговор с народом о литературе и быть требовательными к качеству книг, непримиримыми к идейному браку». Хрущев мог разъяриться и накричать даже на женщину, как было с Маргаритой Алигер во время его встречи с писателями в мае 1957 года (об этом хорошо писал В. Тендряков в рассказе «На блаженном острове коммунизма»), но и не раз сочувственно произносил слово «обида». На приеме в Большом Кремлевском дворце 5 февраля 1958 года он сказал: «Появилось немало новых хороших книг. Я не буду их называть, — и вдруг, противореча только что произнесенным словам, объяснил: — потому что если я назову роман Михаила Стельмаха, но не упомяну повесть Вадима Кожевникова, — тот обидится, назову роман Галины Николаевой, но не упомяну новую книгу Петруся Бровки, — тот обидится. <…> А все хорошие книги назвать просто невозможно!» Вкус, разумеется, ужасный; тут же, опять противореча самому себе, Хрущев поставил в один ряд — но от своего лица, а не от имени партии — несопоставимые вещи, сообщив, что ему понравились «Судьба человека» Шолохова, главы из новой поэмы Твардовского («За далью — даль»), напечатанные в «Правде», публицистические выступления Н. Грибачева. Но, повторил оратор, все нельзя перечислить, не упомянутые обидятся. Вместе с тем обиженным, по его мнению, справедливо он отнюдь не сочувствовал. На III съезде писателей он требовал «вести решительную идейную борьбу с теми, кто делает наскоки на партийную линию. Конечно, в пылу борьбы бывает так, что достается каждому, кто в нее вступает». Разнимающие тех, кто дерется в схватке, тоже бывают обижены. «В этой борьбе нейтральных не может быть, а если ты хочешь быть нейтральным — отойди дальше, когда активные дерутся, а то попадает тебе и от тех и от других». Это уже ново, при Сталине «драться» обязывали каждого. Но среди «дерущихся» по-прежнему обязательно должен был быть виноватый. Некоторые, говорил Хрущев, хотят сделать вид, что их напрасно обидели, и жалуются. «Но на подобные жалобы можно ответить вопросом: “А за что вас били?” И следует добавить: “Правильно вас били. Мало, значит, вас били, если вы так себя ведете”».

При Сталине, однако, «враг» и делающий уступки «вражьей» идеологии частенько отождествлялись, а Хрущев не уничтожал и тех, кого разносил в пух и прах. Даже перед их фамилиями он, как правило, произносил слово «товарищ». У него и только что низвергнутые, резко осуждаемые участники «антипартийной группы» — это «т. Маленков», который стал орудием в руках Берия (но уж этот-то «враг») и пользовался слабостями Сталина, и «т. Каганович, который подхалимничал и все делал для раздувания культа личности Сталина», а потому «стал изображать Максима Рыльского как буржуазного националиста», поскольку в его патриотическом стихотворении «Мать», «воспевающем Советскую Украину», имени Сталина не было. Основная функция настоящей, справедливой критики представала как очистительная. Неизвестно, читал ли постоянно занятый руководитель «Баню» Маяковского (упоминаний нет), но смысл ее названия он использовал. «Хороший литературный критик даже для самого видного писателя может сделать очень многое: умная критическая статья — это как бы своего рода березовый веник для человека, который любит ходить париться в баню: он парится, и веничком себя похлопывает, а если сам себе не хочет этого делать, то сделает ему другой, — расслабился Никита на съезде писателей. — А париться с веничком — дело неплохое, потому что открываются поры и тело начинает лучше дышать, жить становится легче». Любителей парки-порки от этой рекламы не прибавилось, и через год с небольшим на очередной встрече с творческой интеллигенцией Хрущев решил ее повторить, опять назвал баней принципиальную партийную критику, образец которой дал XX съезд КПСС. «Мы за такую освежающую «баню», которая помогает людям держать себя в чистоте. (Веселое оживление. Аплодисменты)». И, как не раз бывало, этот оратор тут же напрямую связал литературу с практикой хозяйствования, обратившись к автору романа «Русский лес» (в 1957 году он был среди первых произведений, отмеченных Ленинской премией): чистку леса время от времени надо проводить, «нельзя просто воспевать в том виде, как он есть. <…> Не правда ли, товарищ Леонов?» — и уточнил, что чистку проводить нужно разумно. Теоретически это означало критику с искренним желанием человеку добра.

В 1957 году Первый секретарь ЦК признал: ошибаться может каждый — и напомнил, что критиковали замечательного поэта Твардовского. Еще при Сталине осуждалась его книга прозы «Родина и чужбина», слишком пессимистичной считалась поэма «Дом у дороги». Это было несправедливо, но для Хрущева, видимо, критика все равно полезна: «Дружеские беседы с тов. Твардовским дают основание надеяться, что этот художник слова сделает необходимые выводы и порадует читателей новыми хорошими произведениями».

Выступления главного строителя коммунизма по вопросам литературы и искусства в принципе повторяют одно и то же: в нашей советской истории хорошего гораздо больше, чем плохого, а современность и вовсе величественна, так как мы идем к коммунизму; значит, нельзя к тем, кто славит такую историю и такую современность, применять новейшее словечко «лакировщики» (оно особенно раздражало Хрущева), положительные задачи — основные задачи деятелей искусства; главные судьи — партия и народ, самый великий человек — Ленин; выпячивать наши недостатки в советском прошлом или настоящем — значит радовать наших врагов. Но все-таки выступления лидера разнились между собой в зависимости от исторической ситуации и частных обстоятельств.

После XX съезда довольно скоро появился ряд остро-критических, особенно по тогдашним меркам, произведений, прежде всего выделялось среди них самое крупное, роман дотоле неизвестного Владимира Дудинцева, названный евангельской цитатой — «Не хлебом единым», о талантливом изобретателе, который никак не может пробиться через советские бюрократические рогатки. Едва ли не более смелыми по проблематике были рассказы Даниила Гранина «Собственное мнение» и Александра Яшина «Рычаги», но малый жанр привлекал меньше внимания. Писатели обсуждали и эти произведения, и общее положение в литературе. Критический настрой был особенно силен в Московском отделении писательского Союза. Но в течение целого года с «критицистами» спорили лишь их консервативные коллеги, в республиканских организациях более многочисленные. Наконец, последних поддержало партийное руководство. В журнале «Коммунист» (1957, № 3) появилась редакционная статья «Партия и вопросы развития советской литературы и искусства». Там провозглашалась поддержка постановлений 1946–1948 годов, но отмечалось, что в них есть устаревшие и неточные положения, в частности неоправданно резкие оценки некоторых писателей; обвинялись «верхогляды и конъюнктурщики», которые не поняли «глубоко указаний партии» и навязывали «свое убогое о них представление». Вместе с тем упоминались чиновники от искусства (практически единственный раз в органе ЦК они прямо так были названы), признавалось, что к некоторым замечаниям насчет бюрократизации литературы надо прислушаться: не все последствия культа личности, мелкая опека и администрирование изжиты. Писателям вменялось в обязанность делать упор на позитивные задачи.

Выступления «критицистов», однако, не прекращались. Тогда Хрущев с мая 1957 года стал высказываться о культуре лично. 13 мая он в основном славил хозяйственные успехи и ставил новые задачи, а 19-го вдруг заговорил о Сталине значительно более мягко, чем в своем закрытом, но многим известном докладе на XX съезде. В его деятельности он выделял гораздо больше хорошего, чем плохого. Плохое объяснялось личными недостатками руководителя страны, проделавшей тем не менее грандиозный путь. Пережить критику культа его личности было трудно. «Из писателей же особенно глубоко переживали те товарищи, которые были ближе всего к партии, к Центральному Комитету и, следовательно, к Сталину. Это была близость к народу, ко всему, что делал народ под руководством нашей партии. В произведениях этих писателей правдиво, с искренним чувством рассказывалось о борьбе и победах партии и народа. В этих произведениях часто встречался и образ товарища Сталина. Авторы таких произведений делали доброе дело, они хотели хорошего нашей партии, вместе со всем народом, под руководством партии боролись за высокие коммунистические идеалы». Правда, признавалось, что «в ряде случаев» заслуги И.В. Сталина преувеличивались, а «роль партии, роль народа не получала достойного отображения». Но после критики культа личности, по словам Хрущева, некоторым писателям показалось, что вся их творческая деятельность в прошлом была неправильной. Они «стали поносить и порочить работников литературы и искусства», прославлявших наши достижения, наклеивать на них ярлык «лакировщиков».

В то время не раз ставился вопрос о Сталинских премиях. На II съезде писателей в декабре 1954 года выступавший с основным докладом А. Сурков говорил, что были случаи присуждения премии за безусловно слабые вещи. Высказывалось и мнение, что так было в большинстве случаев. Действительно, с 1940 по 1952 год за произведения литературы и искусства было присуждено более 2000 премий (лауреатов оказалось поменьше — 1735, так как некоторые становились таковыми неоднократно, например, самый знаменитый конъюнктурщик Семен Бабаевский получил три премии за два произведения — идеализирующий послевоенную действительность роман «Кавалер Золотой Звезды» и его еще более сусальное продолжение «Свет над землей» в двух книгах), а это был период максимального упадка советской художественной культуры. В принципе Хрущев хотя бы в кинематографе не мог не видеть «сусальных, подслащенных картин». В июле 1957-го он утверждал: «Советские люди отвергают и такие, по существу, клеветнические сочинения, как книга Дудинцева “Не хлебом единым”, и такие слащавые, приторные фильмы, как “Незабываемый 1919 год” или “Кубанские казаки”». Но в мае, возражая «некоторым», он говорил: «Если бы я имел Сталинскую премию, то я носил бы почетный знак лауреата. В деле присуждения Сталинских премий были допущены ошибки, когда в ряде случаев премии получали люди недостойные. Но это частности. За редким исключением Сталинские премии работники науки, литературы и искусства получили заслуженно». Впоследствии не только ничего не писавший для печати, но и ничего не читавший Брежнев не рефлектировал по аналогичному поводу, а просто носил среди других золотых медалек значок лауреата Ленинской премии по литературе, полученной за его собственную биографию, которую написали для него несколько талантливых журналистов. На июльском партийном активе 1957 года Хрущев продолжал заступаться за писателей, показывавших поступательное развитие советского общества. «К числу тех, кого называют презрительной кличкой «лакировщик», отнесен проработчиками, например, такой писатель, как тов. Грибачев и некоторые другие». Н. Грибачев в конце 1940-х получил две Сталинские премии за поэмы о сельскохозяйственных достижениях «Колхоз “Большевик”» и «Весна в “Победе”», в начале 1950-х резко спорил с тезисом Ольги Берггольц о самовыражении поэта (хотя и как сына своего народа), но иногда писал неплохие стихи. Критики, осуждавшие хороших в понимании Хрущева писателей, как он считал, не знали жизни. На июльском активе он дважды вспомнил М. Алигер, продолжавшую защищать позицию редакторов альманаха «Литературная Москва. Сборник второй» (1956). Во второй раз он сказал, что ему как секретарю ЦК КПСС «в вопросах партийности в литературе гораздо ближе позиция беспартийного писателя тов. Соболева, чем члена партии тов. Алигер, которая занимает фальшивую позицию и неправильно относится к критике ее ошибок». Руководитель СССР поддержал идею создания Союза писателей многонациональной РСФСР (раньше русской литературой и литературами народов России непосредственно управляло общесоюзное писательское руководство). Как выразился автор рассказа «На блаженном острове коммунизма» Владимир Тендряков, Л. Соболев лебезил перед Хрущевым и выпросил специально под него созданный Союз писателей РСФСР.

Про Дудинцева теперь было объявлено, что он показывает действительность в кривом зеркале, злорадствует по поводу недостатков и что его роман «пытаются использовать против нас реакционные силы за рубежом». Никита Сергеевич как «борец за мир» и за торжество дела социализма во всем мире напомнил, что враги пытаются использовать идеологический фронт для ослабления сил социализма: ведь использовали писателей во время событий 1956 года в Венгрии. Держать порох сухим!

Но ближе к концу мероприятия страстный коммунист, видимо, несколько остыл. Примеры А. Твардовского и Ф. Панферова, которые после критики в их адрес держались тихо, побудили его и к Дудинцеву отнестись великодушно. «Наш советский строй, Коммунистическая партия не раз возвращали к жизни, к активной деятельности даже людей, которых считали пропащими и безнадежными. <…> Если говорить о тов. Дудинцеве, то я считаю, что и он при нашей помощи и его желании может стать на правильный путь и будет вместе со всем коллективом писателей плодотворно трудиться на благо народа, на благо социалистической Родины». Ту же надежду Хрущев выразил 14 ноября в беседе с американским журналистом Генри Шапиро.

Плохим пророком оказался идеолог построения коммунизма при жизни одного поколения. Владимир Дудинцев вскоре надолго замолчал, лишь во время перестройки опубликовал свой второй и последний роман «Белые одежды» — о лысенковщине, о преследовании при Сталине талантливых и честных ученых-биологов демагогами от науки и их покровителями-политиками. Но находящемуся при власти преобразователю очень хотелось быть в своем роде инженером человеческих душ. Высказываясь о литературе, Дудинцева он упоминал чаще всех. Особенно распространился на III съезде писателей. Поставив вопрос о том, каких героев поднимают на щит борцы с «лакировщиками», обратился не к текстам (произведений, естественно, не разбирал), а к позиции автора несколько лет назад обсуждавшегося романа.

«Конечно, не все там было плохо сказано. Я читал эту книгу и, надо сказать, без булавки читал». То есть не засыпал во время чтения. В начале речи, подразумевая скучную писанину, Хрущев говорил: «Чтобы все-таки прочитать книгу, берешь иной раз булавку, делаешь себе уколы и тем подбадриваешься, чтобы прочитать книгу до конца». Напомнив про эту свою шутку, высокопоставленный остряк продолжал: «Там есть некоторые страницы, заслуживающие внимания». Любопытно, как это мотивировалось. «Анастас Иванович Микоян, который раньше меня прочитал это произведение, говорил мне — прочитай, у него есть такие рассуждения, которые он словно у тебя подслушал!

Да, Дудинцев ловко подметил некоторые отрицательные явления, но изобразил в преувеличенном, нарочито обобщенном виде. Я уже говорил о том и теперь считаю, что Дудинцев никогда не был нашим врагом и не был противником советского строя». Перед пассажами о «ревизионисте» (определение 1957 года), который, впрочем, не был врагом, прозвучали грозные выкрики насчет неизменной большевистской линии с цитатой из Горького («Если враг не сдается, — его уничтожают»), однако с добавлением уже совсем не в духе сталинских времен: «Но есть правильная поговорка — лежачего не бьют. И если в идейной борьбе противник сдается, признает себя побежденным и выражает готовность встать на правильные позиции, не отмахивается от него, поймите его, подайте руку, чтобы он мог в ряд встать, вместе работать». Истинные и мнимые противники Сталина должны были раскаяться в своих чаще всего выдуманных прегрешениях, облить себя грязью с ног до головы, восславить своего палача, изъявить готовность «в ряд встать», быть полезными везде, где прикажут, — и пойти под расстрел.

III съезд писателей, стоит повторить, проходил в мае 1959 года. За семь месяцев до того шельмовали Пастернака. Но главный коммунист — все про Дудинцева да про Дудинцева, а о прогремевшем на целый свет «предателе» — ни слова. Почему?

Ни стихов Пастернака, ни «Доктора Живаго» Хрущев не читал. Кампанию против нового лауреата Нобелевской премии организовали цековские идеологи. Сам факт публикации романа за границей замолчали, но прославление советского писателя «врагами» замолчать было нельзя. Хрущеву представили тенденциозно надерганные цитаты. Он пришел в ярость. В это время в Лужниках проходил пленум ЦК комсомола. Первому секретарю ЦК ВЛКСМ В. Семичастному Первый секретарь ЦК КПСС приказал при всех его подчиненных и прочих присутствующих на пленуме сказать, что свинья не станет гадить там, где ест, а Пастернак сделал именно так. Семичастный, конечно, послушался. Хрущев со всем Президиумом ЦК партии аплодировал собственным словам, услышанным из уст главного комсомольца (точнее, коммуниста, спущенного на работу в комсомол), но лично высказываться об этом деле во всеуслышание, для публикации не стал. Дудинцев был свой, местный «ревизионист», способный, по мнению Хрущева, исправиться. Вот он и пытался помочь заблудшему. Пастернак же получил высшую писательскую награду от «врагов», подобно Бунину, ненавидевшему революцию. Значит, он сам враг, враг неисправимый. Может быть, Никита даже и постеснялся публично говорить о произведении, которого не читал. В общем, полностью доверился штатным идеологам. Не говорится о Пастернаке и в воспоминаниях Хрущева. Но на пенсии он прочитал запрещенный роман и сказал, что надо было напечатать, ничего бы не случилось. А великого поэта из-за своей занятости государственными делами, не позволявшими ему много читать, погубил.

Сделавшему быструю карьеру (чего, конечно, не могло быть до революции) Хрущеву советское прошлое виделось главным образом в радужном свете. «Удивление вызывает, — говорил он в 1963 году, — когда в иных произведениях литературы, кинофильмах и спектаклях всячески расписываются унылые и тоскливые переживания людей по поводу трудностей их жизни. Так изображать картины жизни могут только люди, которые сами не участвуют в созидательной деятельности народа, не увлечены поэзией его труда и смотрят на все со стороны. По личному опыту могу сказать, как участник событий в те годы, которые изображаются иногда в мрачных картинах и серых тонах, что это были счастливые, радостные годы, годы борьбы и побед, торжества коммунистических идей. (Продолжительные аплодисменты)». Поэтизировалась даже гражданская война: «И сейчас люди моего поколения, когда встречаются в праздничной обстановке, с удовольствием вспоминают свое прошлое в годы гражданской войны и поют песни Демьяна Бедного потому, что эти песни и теперь звучат свежо и современно. (Аплодисменты) Прелесть их в том, что они напоминают о временах хотя и тяжелых, но хороших и красивых <…>». Демьян наряду с Маяковским представлен и образцом правильной сатиры в речи на совещании работников сельского хозяйства Казахстана в городе Целинограде (нынешняя столичная Астана) 22 ноября 1961 года, часть которой печаталась под названием «Сатира делает свое полезное дело». Как обычно, литературные жанры и тут напрямую связывались с практической, хозяйственной деятельностью: «Когда я работал на Украине, то часто обращался к тов. Олейнику. Помню, в ряде областей запаздывали с уборкой кукурузы. Я попросил его написать фельетон.

Он написал хороший фельетон об Одесской области. Художники сопроводили фельетон карикатурой. Это оказало сильное воздействие на тех, кто должен был ускорить уборку кукурузы». Вывод: сатира свое дело делает, Михалков и многие другие «охотно возьмутся за свое острое перо и будут смело изобличать недостатки работы в деревне». Вот это можно и должно было смело изобличать. Тут же Хрущев сказал, что надо бы и сатирические киножурналы выпускать. Упомянутый им С. Михалков послушался и создал киножурнал «Фитиль». Как сатирик он был еще раз назван в речи на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства 8 марта 1963 года, когда было уточнено, что важно «срезать вредный нарост и не повредить организм, не причинить ему вреда». Прославляя ранние советские годы, Хрущев обращался и к ранней советской литературе, в той же речи говорил, что то, как трудящиеся проходили в борьбе школу политического воспитания, показали в своих произведениях Д. Фурманов, А. Серафимович, А. Фадеев, Н. Островский. Не всегда высокий художественный уровень этой литературы лидера страны не смущал. На съезде писателей он даже процитировал стихи неведомого Пантелея Махони, убитого петлюровцами, и пояснил: «Не хочу быть судьей этого стихотворения с точки зрения поэзии, да и вы, наверно, не будете слишком строгими судьями. Автор — начинающий поэт, рабочий-шахтер, талант которого раскрылся бы полнее, если бы жизнь его не была трагически оборвана».

Из здравствовавших старших писателей Хрущев неоднократно называл Шолохова, Твардовского (в основном положительные примеры) и Эренбурга (пример отрицательный). На II съезде писателей Шолохова упрекали в том, что он слишком затягивает окончание своих романов. Приехав в Вешенскую, Хрущев по этому поводу только и сказал, что спешить не нужно, но и затягивать не следует, а «Судьбу человека», «первую часть» романа «Они сражались за родину» и опубликованные новые главы «Поднятой целины» похвалил. В 1963 году Хрущев сообщил во всеуслышание, что Шолохов писал Сталину о возмутительных действиях тех, кто приводил коллективизацию на Дону, в частности о пытках, применявшихся к колхозникам. Сталин, отвечая Шолохову, упрекнул его в односторонности: будто бы виновные не так уж безобидны, «как могло показаться издали». «И это говорилось писателю, который был в гуще народа и создал лучшую, правдивую партийную книгу о коллективизации — “Поднятую целину”», — сказал оратор под аплодисменты.

Твардовского Хрущев ценил как правильного советского поэта. Его напечатанное в «Правде» стихотворение «Почти полвека…», по словам первого лица страны, «выражает душевные переживания каждого человека, который любит свою социалистическую Родину, любит Советское государство и гордится его достижениями».

Эренбургу же больше всех из писателей досталось в пространной речи на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства 8 марта 1963 года. Он-де в мемуарах все изображает в мрачных тонах, а ведь гонениям не подвергался в отличие от Г. Серебряковой, которая «создает произведения, нужные народу и партии. (Бурные аплодисменты)». Отбывшая изрядный срок писательница специализировалась на романах о Марксе и Энгельсе. Хрущев припомнил, что Эренбург в свое время ездил к Ленину в Париж, но потом отошел от партии и непосредственного участия в социалистической революции не принимал, занял позицию постороннего наблюдателя. Позициям Эренбурга противопоставлены подлинно партийные позиции Шолохова и — опять — беспартийного Л. Соболева. Припомнил Хрущев и то, что было несколько месяцев назад. «Прошлый раз тов. И. Эренбург говорил, что идея сосуществования высказана в письме в виде шутки. Допустим, что так. Но тогда это — злая шутка. В области идеологии так шутить нельзя. Давайте разберемся, что бы на самом деле произошло в советском искусстве, если бы верх захватили сторонники мирного сосуществования различных идейных направлений в литературе и искусстве. Как первый шаг, был бы нанесен удар по нашим революционным завоеваниям в области социалистического искусства». Подобно всем партийным идеологам, Хрущеву не приходило в большую, но неотесанную голову, почему при сосуществовании разных идеологий проиграть должна была именно социалистическая. Идеологические и художественные принципы неразрывно связывались, почти отождествлялись: «<…> те, кто думает, что в современном искусстве могут мирно уживаться и социалистический реализм, и формалистические, абстракционистские течения, те неизбежно сползают на чуждые нам позиции мирного сосуществования в области идеологии».

Из представителей других видов искусства Хрущев особенно долго отчитывал Марлена Хуциева, режиссера фильма «Застава Ильича» (авторское название — «Мне двадцать лет»). В связи с ним всплыло имя Виктора Некрасова. «Иногда идейную ясность произведений литературы и искусства атакуют под видом борьбы с риторичностью и назидательностью. В наиболее откровенной форме такие настроения проявились в заметках Некрасова «По обе стороны океана», напечатанных в журнале «Новый мир». Оценивая еще не вышедший на экран фильм «Застава Ильича», он пишет: «Я бесконечно благодарен Хуциеву и Шпаликову, что они не выволокли за седеющие усы на экран все понимающего, на все имеющего четкий, ясный ответ старого рабочего. Появись он со своими поучительными словами — и картина погибла бы».

Возгласы: Позор!

И это пишет советский писатель в советском журнале! Нельзя без возмущения читать такие вещи, написанные о старом рабочем в барском пренебрежительном тоне».

Барский тон инкриминирован писателю-фронтовику, фактически основоположнику целого направления советской военной прозы, выступившему сторонником того, чтобы его современники, в том числе молодые, старались самостоятельно разобраться в сложных вопросах жизни. Виктор Некрасов был вторично упомянут среди писателей, которые идеологически неправильно себя вели в заграничных поездках: «Неприятное впечатление оставила поездка писателей В. Некрасова, К. Паустовского и А. Вознесенского во Францию. Неосмотрителен был в своих заявлениях В. Катаев во время поездки по Америке». Та же претензия предъявлялась Евгению Евтушенко, ездившему во Францию и Западную Германию. В. Некрасова Хрущев вдобавок решил высмеять, преподнеся его фамилию на фоне фамилий классиков марксизма и русской литературы:

«Владимир Ильич Ленин любил приводить прекрасные слова поэта Некрасова:

               Он ловит звуки одобренья

               Не в сладком ропоте хвалы,

               А в диких криках озлобленья.

Это написал товарищ Некрасов, но не этот Некрасов, а тот, которого все знают. (Смех в зале. Аплодисменты)».

Хрущев хотел, чтобы советских писателей встречали в капиталистических странах дикими криками озлобления, а добился того, что В. Некрасов услышал их от своих соотечественников и коллег.

В 1958 году Первый секретарь ЦК констатировал, что среди интеллигенции выдвинулось много молодых, и призвал уделять им больше внимания, по завету Ленина заботливо поддерживать таланты. В дальнейшем его забота о молодых проявилась главным образом в проработках. На обширном мероприятии 1963 года он говорил: «Здесь выступал поэт Р. Рождественский. Он полемизировал со стихотворением Н. Грибачева «Нет, мальчики!..». В выступлении тов. Рождественского сквозила мысль о том, будто бы только группа молодых литераторов выражает настроения всей нашей молодежи». Такой упрек уже стал постоянным в официальной критике применительно ко многим молодым поэтам и прозаикам. И литераторы старшего поколения, и их вдохновитель были уверены, что это «совсем не так. Наша советская молодежь воспитана партией, она идет за партией, видит в ней своего воспитателя и вождя. (Бурные аплодисменты)». На самом деле молодежь времен оттепели, а потом и «застоя» все дальше отходила от советского официоза, не желала, чтобы ее воспитывала партия, в которой поколения фанатиков революционной идеи сменялись поколением приспособленцев и карьеристов.

«На нашей встрече в прошлый раз в защиту абстракционизма выступал товарищ Евтушенко, — завелся Хрущев. — Он пытался обосновать эту свою позицию тем, что хорошие люди бывают и среди реалистов и среди формалистов, сославшись при этом на пример из жизни двух кубинских художников, которые резко расходились во взглядах на искусство, а погибли затем в одном окопе, сражаясь за революцию. Такой факт в жизни мог быть, как частный случай». В порядке возражения лидер самой большой страны мира не нашел ничего умнее, как противопоставить частному случаю совсем уж единичный пример: автор формалистического памятника в Артемовске Кавалеридзе вел себя во время фашистской оккупации недостойно… Но тут же была и традиционная апелляция к мнению масс: «Мне хотелось бы посоветовать тов. Евтушенко и другим молодым литераторам дорожить доверием масс, не искать дешевой сенсации, не подлаживаться к настроениям и вкусам обывателей. (Продолжительные аплодисменты) Не стыдитесь, тов. Евтушенко, признавать свои ошибки. Не бойтесь того, что будут говорить о вас недруги. Вам надо ясно осознать, что если мы вас критикуем за отход от принципиальных позиций, то противники начинают вас хвалить. Если противники нашего дела начинают вас восхвалять за угодные им произведения, то народ справедливо вас будет критиковать. Так выбирайте, что для вас лучше подходит. (Аплодисменты)». Хрущев не понимал, насколько он сам заблуждался. Народ в отличие от него вовсе не критиковал Евтушенко. В период оттепели он был самым популярным литератором до появления Солженицына.

Ему досталось от организатора мероприятия и за стихотворение «Бабий Яр». Хрущев отметил, что во время оккупации Киева фашисты расстреливали в Бабьем Яру не только еврейское население, но и русских, украинцев, советских людей других национальностей. Без видимой связи было сказано также, что в некоторых произведениях извращенно изображается положение евреев в нашей стране, что их не ущемляют и еврейского вопроса у нас нет. Возможно, сам Хрущев в это верил.

Далеко не все, что им было сказано и выкрикнуто 8 марта (тогда это был рабочий день) 1963 года, попало в сборник его выступлений «Высокое призвание литературы и искусства». Тогда он, например, злобно орал на А. Вознесенского, не давая ему сказать ни слова. Пробовал и В. Аксенова обвинить в том, что он мстит «нам» (коммунистическим руководителям) за расстрелянного отца, но тот, наоборот, выразил Хрущеву благодарность: «Вы же его реабилитировали». Никита растаял. После этого Аксенов покаялся в «Комсомольской правде», признал критику Хрущева в свой адрес, а Вознесенский устоял, не опозорился.

В тот день на писателей и художников обрушилось столько негатива, что сейчас некоторые считают март 1963 года концом оттепели. Но не будем забывать, что в 1962-м Хрущев разрешил печатать Солженицына и печатался он в «Новом мире» до начала 1966 года, а это для общественных настроений в СССР и в мире было поважнее, чем эстрадная поэзия Евтушенко или Вознесенского. Обращаясь к временам культа личности, Хрущев говорил: «Появились произведения, в которых правдиво, с партийных позиций освещается советская действительность тех лет. Можно было бы привести как пример поэму А. Твардовского “За далью — даль”, повесть А. Солженицына “Один день Ивана Денисовича”, некоторые стихи Е. Евтушенко, кинофильм Г. Чухрая “Чистое небо” и другие произведения». Все-таки он и Евтушенко не только ругал. Правда, предостерегал писателей от увлечения лагерной темой как очень опасной. Но не запрещал ее: «Тот, кто хочет служить делу нашего народа, делу нашей партии, — он возьмет такую тему, посмотрит, взвесит ее и если чувствует силу, что с этим материалом справится, напишет нужное народу произведение, так подаст материал, что он будет укреплять силы народа, помогать нашей партии сплачивать народ и ускорять его шаг к великой цели». Солженицын действительно «чувствовал силу», отчего и угодил в число авторов произведений, написанных «с партийных позиций». И народу он действительно хотел помочь, но, как вскоре стало ясно, отнюдь не по-коммунистически.

Даже в самых разгромных пассажах Хрущев совмещал с донельзя заезженными идеологическими штампами элементы живой, естественной народной речи, что было не менее ново, чем содержание наиболее острых высказываний. Ни до, ни после него ни один советский лидер так не выступал. «Заблуждающихся» Хрущев критиковал с использованием поговорок. «Не следует поминать их злым словом, подчеркивать их былые ошибки, не надо постоянно указывать на них пальцем. <…> Напоминать об этом не надо, но и забывать тоже не следует. Как говорится, следует на всякий случай «узелок завязать», чтобы при необходимости посмотреть и вспомнить, сколько там узелков и к кому эти узелки относятся»; критикуемым писателям надо не падать духом, «а в упорном труде добиваться успехов, помня, что сегодня блин вышел комом, а завтра будет хороший пирог». Позиция недальновидных писателей трижды подряд определена горьковским каламбуром «кочка зрения». На неологизм «лакировщики» Хрущев ответил своим неологизмом «дегтемазы». Широко использовал, как правило, нелестные метафоры: любители изображать отрицательное в жизни будут «ковыряться в мусорных ямах», такой писатель заходит к человеку «не с парадного подъезда, а с заднего двора, с черного хода <…>». «Но на кляче отрицательного не только из болота нельзя выехать, а и по хорошей дороге далеко не уедешь». Поскольку в романе Дудинцева обнаружен «пахучий букет», естественна реакция наших врагов: «Поднялось такое зловоние, что нормальный организм не мог его вынести без нашатырного спирта». «На <…> “жареное”, как на падаль, мухи набросятся, огромные жирные мухи, поползет всякая буржуазная нечисть из-за рубежа». Сравнения не хуже метафор. Архитектор товарищ Мельников (конструктивист) построил в Сокольниках клуб имени Русакова. «Это уродливое неудобное сооружение, похожее на всех чертей. (Оживление в зале)»; абстракционизм в живописи — «грязная мазня, которую может намалевать любой осел своим хвостом. (Аплодисменты)». Зато правильных писателей «можно сравнить с дальнобойной артиллерией, которая должна прокладывать путь пехоте». Если так говорилось на самом верху, это наверняка способствовало избавлению речи и мышления людей от газетных штампов, в которые накануне оттепели превратился и язык беллетристики.

Хрущев не оправдал свое имя (Никита по-гречески значит «победитель») ни в отношении составленных им величественных планов, ни хотя бы в политической игре: его свергли и попытались предать забвению те люди, которые были всем ему обязаны. Но то, что он не остался среди них, объективно стало его нравственной победой. Да и на практике возглавленная им оттепель, хоть он и не признавал этого слова, явилась началом прозрения тех самых масс, мнение которых он считал критерием истины.