В кружащей лодке. Стихи. Юрий Ряшенцев
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Об авторе | Юрий Евгеньевич Ряшенцев родился в 1931 году в Ленинграде. Отец был репрессирован и погиб в 1938 году, отчим арестован в 1949-м. Поэт, переводчик, прозаик, эссеист. Окончил Московский педагогический институт. В 1962 году был приглашен в качестве литсотрудника и члена редколлегии в отдел поэзии журнала «Юность», и вплоть до 1990-х работал в редакции с молодыми поэтами. С 1973 года пишет для театра и кино, автор хитов к спектаклям и песен для кинофильмов. Премия имени Булата Окуджавы, Международная премия имени М.Ю. Лермонтова, Национальная премия «Музыкальное сердце театра», орден «Русская звезда» имени Ф.И. Тютчева.  Живет в Москве.




Юрий Ряшенцев

В кружащей лодке


* * *

Мне с тобою, голубое удалое весло,
не скажу, что жизнь — хоть в петлю, а — не повезло.

 Ты сломалось, зацепившись за гиблый порог,
о каком предупреждал меня залётный нырок.

 Вот кружит на месте лодка над донной травой.
Как зовут-то эту реку — отзовись, кто живой.

 Под крылом гнилого пара ты вода иль беда?
Отплывал — звалась Сакмара. Так ведь это когда...

 В нашем царстве, вольном, диком, как поймёшь, что — потом?
И Урал, вон, был Яиком. Емельян был Петром.

 Здесь и смерть ещё не выход. И жизнь — не мёд.
И сидишь в кружащей лодке, ни жив, ни мёртв.



* * *

Это только лишь преамбула, введение —

мишки, мячики, пижамная фланель.

Но вот что вам подарили при рождении?

Мне — винчестер и отрез на шинель.

После детские нестрашные хворобы.

Но ясней во тьму ушедших милых лиц

эти кубики и шпалы, эти ромбы —

в голубых и алых выпушках петлиц.

Я вдыхал тогда с восторгом (вот к добру ли?)

пусть недолго, лет так до шести–семи,

дивный запах ременной военной сбруи

на исчезнувших потом друзьях семьи.

Круг нормальных детских тем был невелик, но

новостей повсюду было — чрез край.

Раньше многих русских важных слов возникло

желтозубое словечко «самурай».

Уж не помню, в зимний день, а может, в летний,

я сложил, семью ввергая в лёгкий шок,

тот свой первый и, боюсь, последний,

тот «патриотический» стишок:


         «Над сопкой Заозёрной

         взвился наш красный флаг.

         Под сопкой Заозёрной

         лежал разбитый враг»…



* * *

Что-то больно плохой телевизор у друга.

На экране партийная вьётся обслуга.

Вот хоть сводка погоды... Увы!

Этот август, похоже, дойдёт и до града.

Небо серое, низкое, как пропаганда

на российском ТиВи.


Что за славная книжка на полочке, слева.

Это — бездна любви и весёлого гнева

к тем, ловящим с листа,

к тем, кто каждую чушь принимает мгновенно

и готов за неё целовать вдохновенно

власть в любые места.


И неважно, что, может быть, век наш немерян.

Этот сивый красивый приталенный мерин,

он нормальной идеей ведом:

всё пространство вранья велико и едино —

есть Корея и Сирия, есть Украина.

Был бы день, а уж пищу найдём.


В оны дни вот таким по естественной моде

полагалась бы плеть, не дуэль, а — по морде.

Ну так это — когда! «В оны дни»

«В оны!» — это когда-то, когда-то, когда-то.

Там девицы сознанья лишались от мата.

Там июнь был — за тридцать в тени.



* * *

Вновь по радио — марши. И снова

в свежий утренний час за стеной

особиста, давно отставного,

скорбно шкаф заскрипел платяной.

То ли старые раны не парят,

то ли вовсе их нету, хоть плачь —

ишь как он притулился — на память

шефом спьяну подаренный плащ.


По делам его, страшным и скучным,

можно долго его обличать.

Но не им же, ребятам подручным,

за священный-то долг отвечать!

Породнились и кровью, и водкой...

Но в душе-то ведь он не таков.

Жаль, у Родины, тихой и кроткой,

слишком много священных долгов.


Потакая прорехам и дырам,

тщетно балуя то, что мертво,

здесь с сыновним сержантским мундиром

дотлевает одежда его.

А Угодник — невьянская школа —

ни словца. Конфискованный, чай...

Что же ты отвернулся, Никола?

Твой разбойничек-то... Отпущай!



Демонстрация


Мы по красным числам приходили.

Помнится, приветливый такой,

он стоял на собственной могиле,

нам маша здоровою рукой.


Шли мы за колонною колонна,

свой восторг не в силах превозмочь,

каждый пятый или сын шпиона,

или же вредителева дочь.


Та зима была жестка, лохмата.

Лёд на спусках — ног не повреди.

Пятое просроченное марта

телепалось где-то впереди.



* * *

Ветер предместий силён.

Сгинули запахи центра.

У пролетевших ворон

слышатся ноты акцента.

То ли акцент пришлеца,

вросшего в Русь печенега,

то ли акцент приплывца,

кока команды Ковчега.


Люди смуглы и смешны.

И никакие святыни,

кажется, им не нужны,

кроме арбуза и дыни.


Нелучезарных недель

зимняя ждёт перспектива.

Ни обязательств, ни дел...

Дай пару евро на пиво!

Кто там у вас у руля?

Мрак!.. И куда нам деваться

от групповухи рубля,

доллара и карбованца?



Конец отпуска


Счастье юга кончилось. По сути

это распоследние часы.

Кошка с профилем Орнеллы Мути

трогает напольные весы.

Горлица кричит своё «в психушку...»

Да уж еду! Только вот налью

в битую фарфоровую кружку

порцию прощальную свою.


В лайнере у нас какие роли?

Часто неизвестно нам, увы,

и тревожно направление воли

недопокорённой синевы.

Понимаю, хоть и не приемлю

этот обоюдный интерес

неба, тщетно ищущего землю,

и земли, пропащей для небес.



* * *

Дни до морозов считать не резон.

Ранний сентябрь роскошен.

В небе станицы, глубоком, как сон,

бомбардировщиком — коршун.

Сводки всё хуже. Рыдания баб

неистощимы и громки.

Голос старух и охрип, и ослаб —

похоронки.


Пьяный разбой поминальных столов.

Яростный вдовий припадок.

Вялое тягло колхозных волов,

смены казачьих лошадок.

Небо беспечно. В нём будет кружить

нынче, и присно, и впредь

коршун, который всё знает про жизнь

и ничего — про смерть.



Возвращение в Москву


Оренбургские степи. Колёс чуть живое вращенье.

Возвращенье — куда и откуда? — в Москву возвращенье!


Там сейчас, что ни вечер, победно, кроваво и люто

возникают над выжившей Родиной гроздья салюта.


Нас тогда разделили не боги наживы, не Молох,

а предтеча грядущих жестоких гражданских размолвок:


— Что ж вы, суки, сбежали, засранцы, бздуны, отщепенцы?

— Что ж вы, гниды, остались: в расчёте, пожалуют немцы?..


Что за сила живёт в нашем сложном недружном народе,

что — хребет сокрушил этой гидре, незыблемой, вроде...



* * *

Как я мог не узнать, что за птица там пела, на ветке...

Но откуда я мог бы узнать, где здесь взять знатока?

Я три эти вечерние ноты запомнил навеки.

Что такое «навеки»? Ну, стало быть, помню пока.

Убеждённость, с которой она толковала о жизни,

так печальна была, что отвлечь от неё не могли

ни газета, ни кошка, крадущаяся, словно рысь, ни

самолётик, готовый развеяться, только моргни.


Я с друзьями опять разругался, орал, как обычно.

Мы сглотнули комки в наших горлах и — по мировой...

Как прекрасно, что птица печальна, но аполитична

и такая живая на этой осине живой.


А весеннее русское небо темнеет не сразу.

С этой птицей мы будем друг другу видны с полчаса.

Редкий случай на нашей земле оказаться вдруг с глазу

на глаз, чтоб наконец воедино слились голоса.

Впрочем, я помолчу. Пой же, тихая грустная птица.

Кто ты? Иволга, чиж, свиристель или пращур мой — щур?

Сколько помню стихов — ни один из них не пригодится.

Разве только сгодившийся вдруг дыр, бул, щил, обещур.



* * *

О, сколько талантов погибло средь наших льдин.

Они прошумели естественно, как листва.

Из них ни один, вы слышите, ни один

не внятен косматому слухалу большинства.

Но что — большинство? Ему же не до того.

Оно и так платит порою по лишним счетам.

А всё, что потребно, и так уже есть у него:

Пушкин, Есенин, Ахматова и Мандельштам.


Но, слушай, какие цитаты нашёл я вчера

у мне не известного критика в тихой статье!

Какая подкожная правда! Какая игра!

Какие открытья в, казалось, забытом старье!

Кто этот поэт? Да его уже нет на земле.

Но — имя? Тут тоже беда: опечатка, видать.

Корректор — незрячий, наборщик ли — навеселе.

Спи, друг мой, на озере нашем сейчас тишь да гладь.


Поэзия с озером схожа. У кромки сиди,

жалея о том, что прошляпил добычу такую.

Теперь мы её никогда не достанем, поди, —

серебряную, краснопёрую, злую, тугую.



* * *

Последний из алеутов, последний из могикан, последний из удеге...

Сделан, может, последний шаг на последней ноге.

Предпоследнюю ногу отъел ли медведь, откусил ли кит —

но скорее — облитерирующий эндартериит...


Он сидит в ожиданьи точащих свои железки врачей,

может, вправду великих шаманов, а может — простых сволочей,

у которых в их круглых глазах, хоть они и светлы,

а полуденный свет не скрывает полуночной мглы.


За окошком всхрапнула машина, как давеча раненый морж.

Молодая старушка-жена прокалила разделочный нож

и ушла в пустоту... Два больших санитара с каталкой в дверях

ненадолго застряли... Бессмысленный маленький страх

за себя, за народ свой пропащий проник под халат...

И меняли бельё... И профессор, как толстый их жрец,

прямо с белого неба возник... В этот миг наконец

и наркоз заработал... Дела подвигались на лад...



* * *

Прочтут иль не прочтут — не в этом дело,

а в том, чтобы строка летать умела,

не опускаясь в жижу тех болот,

где тоже — жизнь, но ей живёт лишь тело,

людской души пленительный оплот...

А впрочем, этот ход мой — тоже плод

мозгов.

Перо не этого хотело.


Перо? При чём оно, когда давно

рождение стихов сопряжено

с холодным чётким шрифтом на айпаде.

И превращение воды в вино,

свершённое когда-то веры ради,

теперь, к всеобщей, видимо, досаде,

должно забытым делом стать.

Должно!


Но не становится. И в этом — Бог.

Айпад, папирус, устная ль основа —

пространство услыхать тебя готово.

Ты звук прогнал, а он вернулся снова.

Бери хоть лист, хоть с дерева листок,

и пропадите, Запад и Восток!

Прав Иоанн:

вначале было Слово!




Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru