|
Об авторе | Юрий Евгеньевич Ряшенцев родился в 1931 году в Ленинграде. Отец был репрессирован и погиб в 1938 году, отчим арестован в 1949-м. Поэт, переводчик, прозаик, эссеист. Окончил Московский педагогический институт. В 1962 году был приглашен в качестве литсотрудника и члена редколлегии в отдел поэзии журнала «Юность», и вплоть до 1990-х работал в редакции с молодыми поэтами. С 1973 года пишет для театра и кино, автор хитов к спектаклям и песен для кинофильмов. Премия имени Булата Окуджавы, Международная премия имени М.Ю. Лермонтова, Национальная премия «Музыкальное сердце театра», орден «Русская звезда» имени Ф.И. Тютчева. Живет в Москве.
Юрий Ряшенцев
В кружащей лодке
* * *
Мне с тобою, голубое удалое весло,
не скажу, что жизнь — хоть в петлю, а — не повезло.
Ты сломалось, зацепившись за гиблый порог,
о каком предупреждал меня залётный нырок.
Вот кружит на месте лодка над донной травой.
Как зовут-то эту реку — отзовись, кто живой.
Под крылом гнилого пара ты вода иль беда?
Отплывал — звалась Сакмара. Так ведь это когда...
В нашем царстве, вольном, диком, как поймёшь, что — потом?
И Урал, вон, был Яиком. Емельян был Петром.
Здесь и смерть ещё не выход. И жизнь — не мёд.
И сидишь в кружащей лодке, ни жив, ни мёртв.
* * *
Это только лишь преамбула, введение —
мишки, мячики, пижамная фланель.
Но вот что вам подарили при рождении?
Мне — винчестер и отрез на шинель.
После детские нестрашные хворобы.
Но ясней во тьму ушедших милых лиц
эти кубики и шпалы, эти ромбы —
в голубых и алых выпушках петлиц.
Я вдыхал тогда с восторгом (вот к добру ли?)
пусть недолго, лет так до шести–семи,
дивный запах ременной военной сбруи
на исчезнувших потом друзьях семьи.
Круг нормальных детских тем был невелик, но
новостей повсюду было — чрез край.
Раньше многих русских важных слов возникло
желтозубое словечко «самурай».
Уж не помню, в зимний день, а может, в летний,
я сложил, семью ввергая в лёгкий шок,
тот свой первый и, боюсь, последний,
тот «патриотический» стишок:
«Над сопкой Заозёрной
взвился наш красный флаг.
Под сопкой Заозёрной
лежал разбитый враг»…
* * *
Что-то больно плохой телевизор у друга.
На экране партийная вьётся обслуга.
Вот хоть сводка погоды... Увы!
Этот август, похоже, дойдёт и до града.
Небо серое, низкое, как пропаганда
на российском ТиВи.
Что за славная книжка на полочке, слева.
Это — бездна любви и весёлого гнева
к тем, ловящим с листа,
к тем, кто каждую чушь принимает мгновенно
и готов за неё целовать вдохновенно
власть в любые места.
И неважно, что, может быть, век наш немерян.
Этот сивый красивый приталенный мерин,
он нормальной идеей ведом:
всё пространство вранья велико и едино —
есть Корея и Сирия, есть Украина.
Был бы день, а уж пищу найдём.
В оны дни вот таким по естественной моде
полагалась бы плеть, не дуэль, а — по морде.
Ну так это — когда! «В оны дни»
«В оны!» — это когда-то, когда-то, когда-то.
Там девицы сознанья лишались от мата.
Там июнь был — за тридцать в тени.
* * *
Вновь по радио — марши. И снова
в свежий утренний час за стеной
особиста, давно отставного,
скорбно шкаф заскрипел платяной.
То ли старые раны не парят,
то ли вовсе их нету, хоть плачь —
ишь как он притулился — на память
шефом спьяну подаренный плащ.
По делам его, страшным и скучным,
можно долго его обличать.
Но не им же, ребятам подручным,
за священный-то долг отвечать!
Породнились и кровью, и водкой...
Но в душе-то ведь он не таков.
Жаль, у Родины, тихой и кроткой,
слишком много священных долгов.
Потакая прорехам и дырам,
тщетно балуя то, что мертво,
здесь с сыновним сержантским мундиром
дотлевает одежда его.
А Угодник — невьянская школа —
ни словца. Конфискованный, чай...
Что же ты отвернулся, Никола?
Твой разбойничек-то... Отпущай!
Демонстрация
Мы по красным числам приходили.
Помнится, приветливый такой,
он стоял на собственной могиле,
нам маша здоровою рукой.
Шли мы за колонною колонна,
свой восторг не в силах превозмочь,
каждый пятый или сын шпиона,
или же вредителева дочь.
Та зима была жестка, лохмата.
Лёд на спусках — ног не повреди.
Пятое просроченное марта
телепалось где-то впереди.
* * *
Ветер предместий силён.
Сгинули запахи центра.
У пролетевших ворон
слышатся ноты акцента.
То ли акцент пришлеца,
вросшего в Русь печенега,
то ли акцент приплывца,
кока команды Ковчега.
Люди смуглы и смешны.
И никакие святыни,
кажется, им не нужны,
кроме арбуза и дыни.
Нелучезарных недель
зимняя ждёт перспектива.
Ни обязательств, ни дел...
Дай пару евро на пиво!
Кто там у вас у руля?
Мрак!.. И куда нам деваться
от групповухи рубля,
доллара и карбованца?
Конец отпуска
Счастье юга кончилось. По сути
это распоследние часы.
Кошка с профилем Орнеллы Мути
трогает напольные весы.
Горлица кричит своё «в психушку...»
Да уж еду! Только вот налью
в битую фарфоровую кружку
порцию прощальную свою.
В лайнере у нас какие роли?
Часто неизвестно нам, увы,
и тревожно направление воли
недопокорённой синевы.
Понимаю, хоть и не приемлю
этот обоюдный интерес
неба, тщетно ищущего землю,
и земли, пропащей для небес.
* * *
Дни до морозов считать не резон.
Ранний сентябрь роскошен.
В небе станицы, глубоком, как сон,
бомбардировщиком — коршун.
Сводки всё хуже. Рыдания баб
неистощимы и громки.
Голос старух и охрип, и ослаб —
похоронки.
Пьяный разбой поминальных столов.
Яростный вдовий припадок.
Вялое тягло колхозных волов,
смены казачьих лошадок.
Небо беспечно. В нём будет кружить
нынче, и присно, и впредь
коршун, который всё знает про жизнь
и ничего — про смерть.
Возвращение в Москву
Оренбургские степи. Колёс чуть живое вращенье.
Возвращенье — куда и откуда? — в Москву возвращенье!
Там сейчас, что ни вечер, победно, кроваво и люто
возникают над выжившей Родиной гроздья салюта.
Нас тогда разделили не боги наживы, не Молох,
а предтеча грядущих жестоких гражданских размолвок:
— Что ж вы, суки, сбежали, засранцы, бздуны, отщепенцы?
— Что ж вы, гниды, остались: в расчёте, пожалуют немцы?..
Что за сила живёт в нашем сложном недружном народе,
что — хребет сокрушил этой гидре, незыблемой, вроде...
* * *
Как я мог не узнать, что за птица там пела, на ветке...
Но откуда я мог бы узнать, где здесь взять знатока?
Я три эти вечерние ноты запомнил навеки.
Что такое «навеки»? Ну, стало быть, помню пока.
Убеждённость, с которой она толковала о жизни,
так печальна была, что отвлечь от неё не могли
ни газета, ни кошка, крадущаяся, словно рысь, ни
самолётик, готовый развеяться, только моргни.
Я с друзьями опять разругался, орал, как обычно.
Мы сглотнули комки в наших горлах и — по мировой...
Как прекрасно, что птица печальна, но аполитична
и такая живая на этой осине живой.
А весеннее русское небо темнеет не сразу.
С этой птицей мы будем друг другу видны с полчаса.
Редкий случай на нашей земле оказаться вдруг с глазу
на глаз, чтоб наконец воедино слились голоса.
Впрочем, я помолчу. Пой же, тихая грустная птица.
Кто ты? Иволга, чиж, свиристель или пращур мой — щур?
Сколько помню стихов — ни один из них не пригодится.
Разве только сгодившийся вдруг дыр, бул, щил, обещур.
* * *
О, сколько талантов погибло средь наших льдин.
Они прошумели естественно, как листва.
Из них ни один, вы слышите, ни один
не внятен косматому слухалу большинства.
Но что — большинство? Ему же не до того.
Оно и так платит порою по лишним счетам.
А всё, что потребно, и так уже есть у него:
Пушкин, Есенин, Ахматова и Мандельштам.
Но, слушай, какие цитаты нашёл я вчера
у мне не известного критика в тихой статье!
Какая подкожная правда! Какая игра!
Какие открытья в, казалось, забытом старье!
Кто этот поэт? Да его уже нет на земле.
Но — имя? Тут тоже беда: опечатка, видать.
Корректор — незрячий, наборщик ли — навеселе.
Спи, друг мой, на озере нашем сейчас тишь да гладь.
Поэзия с озером схожа. У кромки сиди,
жалея о том, что прошляпил добычу такую.
Теперь мы её никогда не достанем, поди, —
серебряную, краснопёрую, злую, тугую.
* * *
Последний из алеутов, последний из могикан, последний из удеге...
Сделан, может, последний шаг на последней ноге.
Предпоследнюю ногу отъел ли медведь, откусил ли кит —
но скорее — облитерирующий эндартериит...
Он сидит в ожиданьи точащих свои железки врачей,
может, вправду великих шаманов, а может — простых сволочей,
у которых в их круглых глазах, хоть они и светлы,
а полуденный свет не скрывает полуночной мглы.
За окошком всхрапнула машина, как давеча раненый морж.
Молодая старушка-жена прокалила разделочный нож
и ушла в пустоту... Два больших санитара с каталкой в дверях
ненадолго застряли... Бессмысленный маленький страх
за себя, за народ свой пропащий проник под халат...
И меняли бельё... И профессор, как толстый их жрец,
прямо с белого неба возник... В этот миг наконец
и наркоз заработал... Дела подвигались на лад...
* * *
Прочтут иль не прочтут — не в этом дело,
а в том, чтобы строка летать умела,
не опускаясь в жижу тех болот,
где тоже — жизнь, но ей живёт лишь тело,
людской души пленительный оплот...
А впрочем, этот ход мой — тоже плод
мозгов.
Перо не этого хотело.
Перо? При чём оно, когда давно
рождение стихов сопряжено
с холодным чётким шрифтом на айпаде.
И превращение воды в вино,
свершённое когда-то веры ради,
теперь, к всеобщей, видимо, досаде,
должно забытым делом стать.
Должно!
Но не становится. И в этом — Бог.
Айпад, папирус, устная ль основа —
пространство услыхать тебя готово.
Ты звук прогнал, а он вернулся снова.
Бери хоть лист, хоть с дерева листок,
и пропадите, Запад и Восток!
Прав Иоанн:
вначале было Слово!
| 
