НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

Московский наблюдатель. Статьи номинантов литературно-критической премии. I-й сезон / Сост. Д. Файзов, Ю. Цветков; Отв. ред. Д. Бак, Н. Николаева. — М.: Издательство «Литературный музей», 2017

Тема сегодняшней «Скорописи» — целое во фрагментах, фрагменты как подступы к целому, усилия понять его, трудноообозримое, через отдельные разрозненные его части (не это ли — верный способ говорить о большом и общем, не впадая в малодоказуемые обобщения?).

Составители сборника «Московский наблюдатель» Данил Файзов и Юрий Цветков — ведущие фигуры проекта «Культурная инициатива» — дерзнули охватить почти неохватное — зато живое, сиюминутное — и тем самым неохватное еще более. Попросту говоря, литературную жизнь (правда, только московскую, и то не всю, а лишь ту, что происходит в рамках «Культурной инициативы») и текущее книгоиздание, по преимуществу тоже московское.

Средство для их понимания, для прослеживания общих тенденций изобретается по ходу дела. То есть нам обещано ни больше ни меньше как создание нового жанра. Сами составители называют его «новым жанром литературной журналистики, балансирующим на грани репортажа, художественного эссе и критического разбора». Вообще-то очень похоже на то, что здесь на наших глазах складывается (еще и) новая форма литературной критики. Предмет ее — не только писанный текст, но и его восприятие и обсуждение (тоже, в конце концов, текст): интеллектуальное, эмоциональное, социальное событие, для которого текст становится порождающим, собирающим центром; и стоило бы говорить скорее не о «балансировании на грани», как это, вероятно, из скромности, называют составители сборника, но об объединении жанровых черт, об их синтезе.

Все опыты в этом жанре публиковались на сайте «Культурной инициативы» вскоре после описываемых событий: поэтических вечеров, круглых столов, презентаций книг, книжных серий, журналов… — и теперь собраны под одной обложкой, а читателю дана возможность задуматься о том, что эти тексты объединяет. Кроме, конечно, того, что все это — портрет времени, его интонаций, настроений, ритуалов, поведенческих практик («Ну а потом, как положено у Файзова с Цветковым, пили водку. Стилистика московской кухни начала 80-х была выдержана до конца», — характерным образом заканчивает Марк Шатуновский рассказ о чтении стихов Юрием Арабовым в «Даче на Покровке».)

Формально перед нами — хроника двух московских литературных сезонов 2010/2011 и 2011/2012 годов (уже история; надо думать, следующие сезоны еще дождутся своего описания): статьи о литературных событиях, номинированные на премию «Московский наблюдатель» (на самом деле — вообще все, которые были опубликованы на сайте в соответствующих сезонах, так что картина получается и полная, и разносторонняя). Правда, хроника не описательная, а — во все более проясняющемся замысле — аналитическая; с оценками, в том числе — проекта в целом (как, скажем, в отчете Леонида Костюкова о поэтическом вечере Владимира Гандельсмана).

Общей модели, по которой бы все это писалось, нет — по крайней мере, пока. Иногда это вполне традиционные рецензии на представленные книги (как, например, статья Дарьи Суховей о поэтическом сборнике Дмитрия Веденяпина «Что значит луч» — вообще без упоминаний о его событийном контексте). Иногда — просто репортажи с литературного вечера (как, скажем, открывающий книгу текст о презентации второго номера «Воздуха», подписанный прозрачным псевдонимом Р[азум] Коллективный, за которым скрываются, не особенно и скрываясь, сами организаторы «Культурной инициативы»).

Что эти статьи все же объединяет? Прежде всего непосредственность реакции, осмысление события по горячим следам — и верные их спутники, неизбежные их следствия: неформальность и образность, разговорность и ироничность, постоянные отсылки к личному восприятию и опыту, беглость и случайность, оценочность и пристрастность. Но они — признаки все-таки внешние, а есть и более глубокие. Самым важным из них видится мне краткость, почти афористичность, плотная спрессованность характеристик обсуждаемых текстов (в некоторых статьях оценка их, не теряя содержательности, свернута буквально до нескольких предложений) — диктуемая тем, казалось бы, простым обстоятельством, что на небольшом пространстве необходимо сказать сразу многое.

Жанровые черты, как видим, проясняются постепенно, по мере движения от простого репортажа к репортажу аналитическому: к рецензии на литературное событие в целом. Есть надежда, что в следующих сборниках «Московского наблюдателя» мы найдем их уже сложившимися.

Гражданин мира: Лауреаты литературной премии имени Марка Алданова 2007–2016. Сборник прозы. — New York: The New Review Publishing, 2017. — (Современная литература Зарубежья).

Составители сборника прозы «граждан мира» — живущих в разных частях света, но пишущих по-русски — поставили перед собой куда более труднодостижимую цель: создать образ русской литературы, пишущейся поверх барьеров и помимо границ. По крайней мере тех, что разделяют государства.

Издание такого сборника — само по себе рефлексия, выходящая далеко за рамки скромной задачи обозреть творчество лауреатов одной эмигрантской премии. Это осмысление феномена космополитизма, «гражданства мира», в его русском изводе. Именно в нем, потому что, вы не поверите, — даже здесь нет ничего универсального: космополитизмов, похоже, на свете ровно столько, сколько национальных, исходных культур, лежащих в основе каждого из них.

В сборнике произведений писателей, удостоенных премии Марка Алданова за все время ее существования (2007–2016), представлены разные варианты русской всемирности. В ее культивировании — смысл премии, присуждаемой нью-йоркским «Новым журналом» начиная с года пятидесятилетия со смерти Алданова (умершего в 1957-м): учреждена она, пишет в предисловии главный редактор журнала Марина Адамович, «во имя сохранения и развития традиций русской литературы в контексте мировой культуры и призвана поддержать писателей многонациональной русскоязычной диаспоры в ее рассеянии».

Назвать эмигрантскую часть русской словесности окраинной — в отличие от центральной, «ядерной», пишущейся в России, — язык не поворачивается: исторические процессы вкупе с новейшими технологиями давно уже так устроили мир, что центр его везде, а периферия нигде. Но, надо думать, от того, что пишется в метрополии, эта часть литературы на нашем языке отличается. Окруженная инокультурными, инолитературными влияниями, она — по идее — наиболее проницаема для них и тщательнее всего ими проработана.

Так ли это?

В какой мере сказалось воздействие немецкой литературы в работе живущего с 1995 года в Германии Владимира Батшева и живущего там же, уехавшего, когда ему было уже за пятьдесят, Бориса Хазанова? Как отразилось американское мировосприятие на том, что пишет живущая в США с 1993-го Александра Свиридова? Сильнее ли оно у Натальи Червинской, живущей там же с 1977-го? (В повести «Предел» русского — точнее, белорусского — американца Бориса Роланда ничего американского нет вообще.) Затронуло ли влияние тайской культуры работающего в университете Бангкока Леонида Сторча? Есть ли что-нибудь казахское в прозе живущего в 1992-го в Кахахстане Василия Колчина и киргизское — у жителя Бишкека Владимира Лидского? Можно ли найти украинские особенности у мариупольца Анатолия Николина? Искать ли следы арабской культуры у поселившегося в Объединенных Арабских Эмиратах Дмитрия Исакжанова? В какой степени различны отношения с русским словом и с матрицами русского самосознания (есть и такие!) у живших за пределами русскоязычного ареала с рождения, как Андрей Иванов, и у тех, кто уехал совсем взрослым и сложившимся? Исследователям предстоит это выяснить (задача интереснейшая!); мы же, читатели, имеем перед собою не менее интересную задачу: догадываться.

Во всяком случае, тема отношений с Россией, с русской памятью, русским символическим наследством, самочувствия русских в инокультурном окружении так или иначе волнует — поверите ли? — всех авторов книги. Всех, включая «природного» русского эстонца Андрея Иванова: его, живущего в Эстонии с самого начала, тоже не оставляет чувство собственной инаковости. Даже когда она отрицается. «Не понимаю, — раздраженно говорит он устами своего героя, — зачем русских отделять от эстонцев и устраивать канитель с паспортами. Между нами нет никакой разницы: одинаково лицемерны». Что говорить об уехавших взрослыми! «Америка любит русских, — с заметным внутренним напряжением признает героиня Александры Свиридовой, — они легче поддаются соблазнам, слаще ласкают, охотнее других пьют яд любви и реже других умирают наутро. Они с утробы прикормлены ядами всех сортов, и доза, пригодная для других, совсем не смертельна для многих русских».

Кстати: рассказа или повести целиком из жизни немцев, американцев, эстонцев, арабов… — без всяких отсылок к русскому опыту — здесь не написал никто.

Очень похоже на то, что космополитизм в его русском варианте — никак не всепринадлежность. Да, он — способ создания дистанции: между собой-нынешним и своей исходной страной и культурой. Однако он — еще и способ создания дистанции между собой и культурой принимающей, между собой и, наверное, любой другой культурой. Очевидно одно: на полную свободу от изначального надеяться нечего.

POETRY. Пятнадцать имен: стихи / Герман Власов, Лилия Газизова, Владимир Гандельсман, Ирина Евса, Александр Кабанов, Бахыт Кенжеев, Андрей Коровин, Константин Кравцов, Виктор Куллэ, Александр Переверзин, Владимир Пучков, Юрий Ряшенцев, Владимир Салимон, Алексей Цветков, Ганна Шевченко, Лиля Панн, Соломон Волков; сост. О.В. Кравцова, предисл. Г.Г. Туз. — Ставрополь: Ставролит, 2017.

Задача ставропольской поэтической антологии «Пятнадцать имен», по всей видимости, отчасти родственна той, которую ставили перед собой составители сборника прозы лауреатов премии Алданова: представить современную русскую поэзию, где бы та ни писалась, в некоторых ее особенно чувствительных точках. Правда, составитель сборника, поэт и литературовед Ольга Кравцова в своем стремлении охватить неохватное пошла еще дальше: границы, разделяющие пишущих по-русски, ее не волнуют вообще. Здесь нет деления на укорененных и эмигрантов — в принципе безразлично, где поэт пишет русские стихи: в России ли, в Украине, в Америке… Не так важно даже, когда он их пишет: сюда вошли стихи разного времени (почти все они, правда, не датированы, но читательская память подсказывает, что, например, по меньшей мере одно стихотворение пишущего по-русски киевлянина Александра Кабанова относится к началу 1990-х). Датировано единственное стихотворение — того же Кабанова, и дата знаковая: 17–20 марта 2014 года, накануне войны. Но эта тема в сборнике не развивается.

Зато в последней части книги внимание резко смещается в направлении, противоположном универсальности: помещенный здесь разговор Лили Панн и Соломона Волкова посвящен особенностям русской эмигрантской поэзии в Нью-Йорке, «гудзонской ноте», а состоялся он, судя по тексту, аж в конце прошлого века (и впервые опубликован в «Арионе» в 2000-м): Гандельсману тут едва исполнилось пятьдесят (а было это в 1998-м), Глеб Шульпяков числился в молодых поэтах, которым до тридцати, еще живы Марина Георгадзе и Константин Кузьминский… Словом, совсем другая поэтическая ситуация, не говоря об исторической. Интересный сам по себе, этот диалог не обнаруживает с составом сборника никаких связей.

Какая же тема тут все-таки развивается? И почему из необозримого множества ныне живущих русских стихотворцев выбраны именно эти пятнадцать авторов? Вряд ли все сводится к тому, чтобы иллюстрировать персональный вкус составителя, которая, по словам Галины Туз в предисловии, собрала в книге «славную компанию своих друзей по Фейсбуку, прекрасных авторов, делающих честь русской поэзии одним своим присутствием в ней». Тут сразу — множество вопросов: почему NN, чьи стихи в сборник вошли, делает честь русской поэзии, а XX, YY и ZZ, которых явно не хватает для полноты картины, что, чести не делают? Нарочно не называю имен, чтобы никого не обидеть, но, поверьте, для хоть какого-то приближения к полноте картины недостает многих. Значит, дело не в полноте картины?

Это, конечно, некоторая программа, — догадывается читатель. И оказывается не так уж и неправ, хотя догадаться о сути этой программы непросто (а напрямую она не заявлена). Вообще, при первом прочтении сборник производит впечатление эклектичного: ведь и эстетически представленные в нем поэты заметно разные.

Стремлению выявить его концепцию не помогает и предисловие Галины Туз — длинное, но полное столь же волненьем и красочными образами, сколь и общими словами, которые можно отнести к чему угодно: «Мы открываем книжку, начинаем читать, и... На нас обрушивается целое сонмище мыслей, образов, страсти, грусти, поэты не жалеют для нас красок, карандашей и слов, слов, слов... И, если не торопиться и прочитать все эти слова внимательно, мы постепенно обретем новую мудрость и новую проницательность, мы познаем с поэтами истину, становясь им ближе, совсем близкими — вот кто-то из них кладет тебе на лоб прохладную руку, как мать, вот говорит жестокую правду, как друг, вот обнимает и окутывает лаской, как возлюбленная...».

Дело отчасти проясняют краткие комментарии-послесловия, (нетипичным образом) сопровождающие каждую подборку: в них какой-нибудь другой поэт, а то и не один, дает оценку собрату по цеху. Среди комментаторов — люди масштаба Иосифа Бродского и Томаса Венцловы. Увы: иногда из сказанного ими для книги выбраны обескураживающе-общие слова. (У Сергея Гандлевского взята цитата о том, что «Кенжеев — настоящий поэт, этим все сказано». А мы-то и не догадывались.) Тех, для кого не нашлось ни одного равномощного ему комментатора, охотно разъясняет читателям Галина Туз. При всей разнородности этих послесловий, не уступающей разнородности стихов, тут уже можно нащупать к нашему собранию текстов некоторые ключи.

Стихи Гандельсмана, говорит Бродский, «ошеломляют голой своей метафизичностью». «…это, безусловно, катакомбная поэзия, — пишет Григорий Кружков  о Германе Власове, — своего рода “христианство” (то есть самоограничение) в мире языческой экспансии вещей и страстей». Наталия Черных замечает у Константина Кравцова «уходящее в древнюю глубину зрение, воспринимающее мертвых как живых».

Скорее всего, перед нами — сборник тех, кого составитель считает современными поэтами-метафизиками, притом таких, для кого инструментами метафизического видения становятся повседневные предметы, ближайшая вещная среда. Тех, у кого, как замечает Галина Туз в связи с Юрием Ряшенцевым, «из быта само собой прорастает бытие». Концепция страшно интересная. Но будь она более внятно артикулирована — это пошло бы и ей, и книге только на пользу.