|
|
|
Дмитрий Псурцев
Привиденья великанов
Дмитрий Псурцев
Привиденья великанов
Житель Третьего Рима
Мне приятно зимой себя чувствовать толстым и тёплым,
Обряжаться в две пары портов, сапоги, рукавицы,
Полушубок носить меховой, даже пусть не совсем настоящий,
Уши шапки мохнатой спустить, завязать, от мороза и ветра.
Этот ветер свиреп — очень кстати мне глаз половецкие щели,
И жестокий мороз под татарские скулы мои не проникнет,
Лишь усы индевеют да кровь как холодная водка.
Вот я, житель весёлый последнего, Третьего Рима,
Переплавленный варвар, потомок, а может, и будущий предок,
Начертавший дыханье моё в его воздухе быстром и вечном.
* * *
Не пил я чай в малиновом трактире,
Где кошка беспородная, с крысиной
Смешною шёрсткой млеко пьёт
из блюдца
Или, поймав когтями на лету,
Ест золотистый блин, тогда как чай
Извозчики лихие пьют из блюдец,
И жизнь поёт
под солнцем самоварным.
Но влёк меня малиновый автобус
С шофёром лысым, старым по дороге
Негладкой среди спящих деревенек;
Входили, выходили бабы в серых
Платках пуховых и посеребрённых
Тончайшим снегом, вечности налётом, —
И по причине этой на равнине,
Где жили до меня и умирали,
Жить стоило, а после умереть.
Поздняя готика
Как некий человек в метро
По кольцевой весь день гоняет!
Он ноги вытянул в проход,
Чтоб люди шли и чертыхались;
Он в куртке ветхой плащевой,
Поверх капроновой надетой
Для утепления; лицо
От ускорений, перегрузок
Заассиметрилось, а веки,
Как две сургучные печати,
На неотосланном лице,
И прошлогоднею травой
Растут волосья из-под шапки;
С татуировкой блёклой “Витя”
Набрякла правая рука
От бигудёво-безымянной,
Но чёрно-роковой резинки,
Что не на пальце — на запястьи...
То великаншино кольцо.
Залогом верности пребудет
Оно, покуда по орбите
Вокруг её подземна сердца
Стремится мёртвый человек.
В сне незабвенном...
В сне незабвенном, забвенье несущем,
Холод и грусть тают будущей жизни,
И проступает спокойная радость,
Как ход реки из-под долгого снега.
Рощи и чащи, манившие раньше,
Чащи и рощи, пугавшие прежде,
Манят, уже не пугая, под своды,
Отклики коих мой сон оглашают.
Здравствуйте, пальцы, отдельные руки,
Простынь бумажная, перьев перина,
Здравствуй, моя молодая подушка,
Сна откровенность, частей единенье.
Пение птичье и мшанник наощупь.
Жажду поящая влага дождевий,
В лужицах леса стоявшая чистой.
Хвоя, налипшая на голенища.
Пенье русалок, куренье туманов,
Паданье яблок и паданье снега,
Валенок скрип по морозной дороге,
Валенок скрип по дороге морозной.
В сне незабвенном, забвенье несущем,
Жизни загадка моей разъяснится,
В зреньи сольются словесные рощи
С рощами детскими, так же, как чащи,
Запах которых умом я услышал,
С чащами, где я стоял средь забвенья,
Липкие ниточки с век обирая...
* * *
Дух времени летает над заводом,
Дух времени мне шепчет с этой башни,
Ступай сюда, мои концы изведай,
В казахску пыль скорлупкой ляг
пасхальной.
Стихает ветер, сладкий от полыни,
Стихает ветер, от полыни сладкий,
И тихо ночь своё вздымает пламя,
Молчанием гудит необычайным.
Привет, гудбай, привязчивые дали,
Изменчивые словно отраженья
И неизменные, как стол из камня.
Какие-то растреснутся составы,
И бред сменится отсверками тайны,
Которой всё на свете предстояло.
* * *
Ты здесь стоишь, богиня Амерзида,
Белея стройными, покатыми слегка
Плечами; ноги твои — чудо, но живот
Чрезмерно выпукл,
грудь рудиментарна,
Невольно как бы втягивает взгляд;
Лицо, вот странность,
вовсе не скульптурно,
А лишь двухмерно, — и к тому же так
Смазливо-смазано,
что глаз не разглядеть:
Большие чувственные угли
с выраженьем
Невнятным, не умеют отразить
Они мир Божий, словно появились
До осознания Единобожья...
Играет музыка весёлая в садах,
И гоношится публика в аллеях
Каких-то, где-то, но совсем не здесь.
Здесь нет, увы, деревьев никаких,
И нет аллей — грунтовые дороги
В степи бескрайней,
где стоишь ты ночью,
А днём тебя вообще не увидать.
* * *
Как реостатные лампы в театре
Медленно гаснут, так быстрое солнце
В восемь секунд,
соскользнувши за бурых
Трав окаём, подготовило место
Для полуявных продуктов сознанья.
Выползут карлики, выйдут пингвины,
Кто-то плывёт в позолоченной лодке,
В стройности грузной стоит Амерзида,
Реет Сонильда, душа её, рядом,
Влажная вся от волны сновидений.
Света ночного не виден источник,
Так же, как зритель полночный
не виден.
В этом таинственном стихотвореньи
Я наступил на хвосты многих ящериц,
Прежде чем в комнату вахты вернулся.
Друг мой единственный,
вечный и верный,
Эта трава так была клочковата,
Днём воздух сух,
ночью влажно-горчащ был,
Не для того ль, чтобы где-то ладоней
Дальних твоих закололо мизинчик?
Не для того ли и звери роились,
Карлики пели, маячили лодки,
Влагою волн исходила Сонильда,
Солнце в театре гасило окрестность,
Чтобы за этим твой образ явился?..
* * *
О вещь в себе, ты, полная соблазнов,
Когда ударит ветер и песок
Горячий в чресла кинется мои,
Ты непочатая на этом перепутье,
Где нет людей, лишь ветер и песок;
Округла ты и вся в себе сокрыта,
Мне внутрь не проникнуть; но не зря
Загадочною силой своевластной,
Я, полый червь, изъеденный песком
Снаружи и внутри, к тебе притянут.
Ты набирала тайны и давно
Ждала, когда созреют великаны,
Достойные отцами этих тайн
Соделаться; но я лишь пред тобою.
Впусти, впусти меня, и ты узнаешь,
Что в этом назначение моё.
Я тысячью ходов тебя изрою,
Взобью недвижность стиснутых холмов
Твоих, и тихи стоны я исторгну
Из уст твоих, и тайны явишь миру.
* * *
Имеет глубочайшее безумье
Вид полного душевного здоровья.
Но, накопившись в небе бронзовевшем,
Наступит вдруг такая темнота,
В которой мне уже не притвориться.
Кот Кузя замирает на окне,
Вперяя взгляд в мышины тайны мира.
Будильник громко тикает вокруг,
Вот вдруг умолк. Похоже, что теперь
Нам утром не проснуться.
В стекле, на полированном столе,
Я вижу все слова, что написать
Мне предстоит, хватило б только лет.
Хватило б только сил себя забыть,
Хватило б сил чужие тайны
вспомнить...
* * *
Этот ветер не острит и не свежит головы,
Хоть и мчится он насквозь, словно вовсе нас нет.
По спине сбегают быстро мурашки песка.
Лунный всадник пролетает чрез тени ресниц,
Держит путь туда, где светел в черепах частокол.
Ты скажи мне, моя куколка, что делать, коль
Ночь длиннее, чем мгновенье наслажденья, и вот
Из билибинской из сказки выплывает Яга:
Пустота, косматый холод, но и от неё
Не яснеет, не свежеет в моей голове.
Что бывает с теми, кто остаётся в ночи,
Кто не верит, что страданьям счастливый конец?
Это хуже или лучше, чем упасть на песок,
Очарованною дамой оплаканным быть
И потом уехать в латах из цинка домой?
* * *
Я ощутил себя паршивым
Постмодернистом, а потом
Подумал вдруг: “И что за дело
Мне до того, когда стихи
Так сами пишутся случайно,
Что ни унять их, ни понудить
Скорей рождаться — не могу?
Случайность — главное обличье,
В каком закон своё явленье
Средь нас свершает. Знаю, зреют
Младые зёрна классицизма
Во мне, ведь чем-то похожу я
На всех, кто шёл дорогой этой
И у обочины однажды
Присел зимою отдохнуть”.
* * *
Глаза в окошко поднимаешь: как дирижабль среди звёзд
Повис, урчит, трясётся мелко автобус, ты полулежишь
В котором; едешь же куда или откуда, непонятно
Средь неба чёрного; зачем — лишь знаешь, но не скажешь. Вянет
Фантазия искусственная, и
Состарился постмодернизм с бородкой
юношеской, руки на груди
Скрестил и как бы стоя умер.
Неоклассицизм
Стучится в уши, как прибой о берег
российской Атлантиды, хоть Негрессы
Зелёные* в наушниках поют какие-то,
французские собаки.
Здесь пахнет морем и болотом, как
после Потопа, мы тут будем
Селиться где-то средь пологих
холмов подводных,
Бывших
русалок в жёны брать,
Крестить детей,
растить сады, и плакать, и смеяться.
* * *
Пью воду пыльную и ем
прозрачный хлеб
Под небом, чья голубизна тоской
и зноем
Наполнена до вздёрнутых краёв
Степного блюдца, навзничь
павшего с стола
Богов и не разбившегося чудом.
Все оболочки сняты, и покров
Последний лишь, с вещей
не совлечённый,
Остался предо мною, он незрим
И взгляду моему не проницаем,
Не проницаем телу моему.
Всё чаще повторенья — узнаванье
Того, что было, в том, что есть; и чаще
Неистовая тайна здешней жизни
Мне кротким представляется цветком,
Растущим где-то там, в саду великом.
И только через собственный покров
Пройдя, я попаду за все покровы,
И только там смогу я всё узнать.
Безжалостно сжимает любопытство
Мне сердце — больше страха и любви.
* * *
Сей Карлик, как бегущая могила,
Преследует меня повсюду...
Его три сотворили чародея
В лесистом мясопарке у ручья,
В тот час, когда, сырую землю-мать
Насилию подвергнув, своих тел
Глаголы с ней спрягали, с придыханьем
Санскритским тяжким жарким,
с окончаньем,
Как будто в небо падающим с уст
Её распятых. И куда б теперь
Ни повернулся я с моим глаголом —
Всё Карлик, как разверстая могила,
Меня подстерегает, в небесах
Он под ногами путается, страшно
В него упасть — могучей пуповиной,
Прозрачным стеблем связан он
с землёю
(Хоть от земли бежал за облака), —
А ну как полечу в прозрачном лифте
Обратно в чрево матери-земли?..
Сияющего праха благодать
Ох, миру, вылепленному из праха,
В глазу бы, покачнувшись, не поплыть
По тёмным этим водам, отражаясь
Всё глубже в них и растворяясь
в них...
Сияющего праха благодать
Дана нам для того, чтоб Небо славить,
И Небо позаботится о нас.
Мы словно привиденья великанов
Былых времён, когда был полон дол.
Мы жизнию наполнить дол пустой
Обязаны, извечну песнь пропеть
И о себе в ней временам поведать
С пристрастием, но также и с любовью,
Со всякой правдой, всякую ж неправду
Отбросить да за левое плечо,
Семь раз к востоку
грудь перекрестивши.
* * *
Боже, Твои облака надо мной,
Вдаль уплывающие от меня.
Знать хорошо, но блаженней не знать,
Где нам ошибку дано совершить,
Где наступают грядущие дни,
Где дней минувших кончается сон.
Сколько их нынче в далёком дыму,
Певших, шумевших, смеявшихся нам
Дней, позабывших про нас не вполне,
Нас навещающих странной толпой
Пёстро-прозрачных видений и слов,
Столь же реальных, как степь из воды.
Л.
Воздух горячий и пыльную медь
Мы призываем, чтоб славить Тебя.
Но под водою прольются водой,
Донной прохладой по телу земли
Жаркие звуки и пыльная молвь.
Значит, так нужно, и нужно молчать.
Главная тайна в ошибках и в снах,
Счастье — в смешении снов и земли.
В землю ложатся и тают слова;
Те, что сказать нам ещё предстоит,
Знать хорошо,
но блаженней не знать...
* * *
Где новая страна, чтоб к ней пристать
и жить
Колонией; пахать, и в землю прятать
Отжилое под снег, как семена,
Чтоб проросло весною в виде новом?
Где новая страна, чтоб не претендовать
На имя тех, кто был до нас, и чтоб они
На наши жизни не претендовали?
Чтоб беззаботно пу лесу свистать,
Когда берёзы майскими жуками
Овеяны. Мы просто жить хотим!
Но просто ль жить, когда свербит
в мозгу,
Что в прошлом наше будущее; оба ж
Лишь в настоящем можно отыскать, —
Вот и скажи, где утка, где медведь,
А где яйцо, и где в яйце иголка...
Плывя на этом странном корабле,
Надежды не имея на успех,
Не зная берегов, не зная моря,
Страдая от болезни от морской —
Почуять вдруг, что твердь давно стоит
Уж под ногой, качанье ж ног
от пьянства,
А не от качки... это ведь и есть
Чудесный остров, вовсе не корабль,
А может, даже целый континент,
Из вод морских
утопленник восставший
Для жизни новой, новая страна
Терра Инкогнита...
* * *
“Ветер-ветрило, мороз-морозило,
Утешь и согрей мя.
А как встану я, раб Божий, посередь чиста поля,
То и говорю я таковы слова:
Как крутень он вихорь снежный
Не сожжёт корзней живых в земле,
Так огонь сей жизни бренной
Да не спалит души моей.
Все сомненья суетныя отдалитеся,
И все страхи неправедныя отлепитеся,
Обиды на жизнь мелкия забудьтеся,
Обиды на жизнь крупныя превратитеся
В силу, смиренье, любовь.
Пусть дано б мне было во мои земныя дни
Совершить дела мне предназначенныя;
Жене, детям моим пусть была бы радость и покой,
Стране моей величье и покой,
Человекам всем щастье и покой.
Сие слово моё крепко и твёрдо,
Запираю я его ключом заповедным,
Ключ заброшу на высокое облако,
Облако вкруг звезды ходить пойдёт.
Аминь”.
Дмитрий Владимирович Псурцев родился в 1960 году под Москвой; в 1982 году окончил Московский инъяз, где преподает ныне. Занимался художественным переводом. Имеет две неизданные книги стихов — “Ex Roma Tertia” (1991—1993 гг.) и “Тенгизская тетрадь” (1994—1998 гг.). Стихи не публиковались. Живет в Лобне, Подмосковье.
|
|
