|
Николай Шатров
(1929—1977)
Стихи 1957–1958 годов
Из архива Галины Андреевой1 , хранящегося у ее сестры, Ирины Петровны Андреевой.
Галина Петровна Андреева (5 июля 1933, Москва, — 15 мая 2016, Москва) — русская поэтесса, переводчица. Трудилась с четырнадцати лет (отец был репрессирован, надо было помогать семье, доучивалась в школе рабочей молодежи). Закончила Московский институт иностранных языков и факультет журналистики МГУ. Работала стюардессой-переводчицей, библиотекарем, техническим переводчиком, редактором. С середины 1950-х — участница «Группы Черткова». Ключевыми фигурами группы были ее лидер Леонид Чертков, наиболее яркий поэт группы Станислав Красовицкий и Галина Андреева, хозяйка «мансарды с окнами на запад» на Большой Бронной — квартиры, где все и собирались. В группу входили также Андрей Сергеев, Валентин Хромов, Олег Гриценко.
Единственная книга стихов Галины Андреевой издана соратником по «Группе Черткова» Олегом Гриценко: Стихи. — М.: ВНИРО, 2006.
Впервые он пришел к нам, когда все уже собрались. Снисходительно выслушав наши стихи и их обсуждение, он сказал: «Теперь я вам почитаю». Стихи были такие:
Я — иностранный легион,
зачем вам знать другое имя?
Здесь — преступившие закон,
там — мы считались рядовыми.
Кончались так:
А впрочем, каждому закон
дан свой, и все друг другу звери,
я — иностранный легион,
я в принципы давно не верю.
Можно было ожидать, что начнутся высказывания о дурном подражании плохому Гумилёву, но кто-то сказал: «Спиши слова».
Читал он очень хорошо, немного по-актерски, но без нажима, с четким ритмом и слегка приподнятой интонацией. В его облике также было нечто артистическое, чувствовалась привычка к успеху и уверенность в себе, хотя в профиле его была некая черта, наводящая на мысль о храбрости характера. Он тонко чувствовал обстановку, проницательно понимал собеседника, иногда как бы вступая в игру. Потом рассказывали, как, бывая в различных московских компаниях, он приобрел множество почитателей, и особенно поклонниц. Обе хранительницы музея Скрябина считали его гением и собирали его стихи.
Ко мне он стал приходить пораньше, сразу после моего возвращения из института, и мы шли бродить по переулкам между Никитской и Арбатом и возвращались, когда компания уже была в сборе. Говорили, конечно, о стихах, но часто он непринужденно посвящал меня в свои личные дела. Сначала это удивляло и такая доверительность казалась странной, он был на шесть-семь лет старше нас, а в юности такая разница кажется значительной. В Нижнем Тагиле у него была жена и дочь, которых он привел ко мне, когда они ненадолго приехали в Москву. Приводил он к нам и очень милую Люку, которой посвящалось тогда множество стихов.
Мы часто бывали в музее Скрябина, где устраивались концерты известных исполнителей. Там он познакомился и подружился с Большим музыкантом2 и часто рассказывал мне об этой дружбе. История была такова, что о ней можно было бы написать новеллу, скажем, в стиле Цвейга, но многие свидетели рассказывали о ней совершенно по-разному, так что если уж затрагивать эту тему, то только в рамках чистой беллетристики.
Там же, в музее, вернее, в кабинете Соллертинского, с другой стороны лестничной площадки, иногда собиралась вся компания, устраивая свои вечера.
В подмосковном Очакове у него была комната на первом этаже. В окна заглядывала запыленная сирень, на полках стояли книги, которые мы снимали в поисках нужных цитат. Он говорил, что у Бальмонта многие стихи можно читать с конца без всякого ущерба для смысла. У других поэтов мы такого не находили. Читали Хлебникова и Кузмина. У первого он особенно любил «Созвездие Рака, Овна...» и «Я слышу в плеске дальних вёсел...», отмечая при этом перекличку с Пушкиным. Читал наизусть Пастернака, выделяя интонацией особенно привлекавшие его строки: «А может, и впрямь всю жизнь удаляется, а не длится любовь, удивленью мгновенная дань». Когда я заметила, что рифма фальшивая, сказал, что в хороших стихах рифмы могут быть любые. Мне не нравились военные стихи, и он тут же прочел: «И летят грачей девятки...». Потом, согласившись с тем, что начало четверостишия неудачно, мы вместе сочинили первые строчки.
Коля ходил к Пастернаку, и тот, послушав его стихи, сказал: «Вот смотрю я на вас, вы такой красивый, шли бы вы в актеры». Читал он действительно очень хорошо: «Твои стихи надо читать глазами, — говорила ему я, — а то в твоем исполнении они сильно выигрывают». В его актерском таланте все убедились, когда мы решили поставить «Незнакомку» Блока. Пьесу все знали хорошо, употребляя в разговорах шутливые реплики типа: «Она у дверей дожидает», «Нехорошо пахнет и шевелится». Однако с текстом Незнакомки-персонажа я ничего поделать не могла, не находя там ни образа, ни интонации. Таким же представлялся мне текст Голубого, которого играл Коля. На репетиции, кое-как прочитав свою роль, я не без интереса ждала, что он будет делать. Его игра была свободной и убедительной, слова звучали отрешенно, в интонации слышалось легкое удивление, образ казался возвышенным и отстраненным. Он как бы повел меня за собой, но до такого мастерства мне, конечно, было далеко.
Он любил устраивать маленькие неожиданные провокации, что у него выглядело как актерская импровизация. Это всегда получалось, так как Коля всегда чутко улавливал момент, когда можно вызвать чью-то ревность или неудовольствие. Иногда мгновенно придумывал шутливые реплики во время чтения стихов. У С. К. была строчка, начинавшаяся: «Что я сжимал...». Коля тут же вставил: «того уж не сожму». Моим ребятам, не из числа поэтов, он задавал с небрежным видом такие вопросы, на которые те не могли ответить. Это тоже казалось игрой.
К нашим стихам Коля относился с пренебрежением, настоящего критического разбора, однако, не выстраивая. А мы тогда увлекались подробными разборами после каждого чтения.
Во время наших прогулок он иногда высказывал более определенные суждения. Он говорил: «Ты пишешь стихи ради звука и благозвучия, а твои друзья — ради метафоры. Им только покажи метафору — и стих готов, а на самом деле и то и другое — плохие стихи, в них нет настоящего чувства». Уверял, что все поэты понимают, кто из них самый талантливый, но не говорят об этом, так как не хотят признаться в своей неполноценности. «Ну и кто же лучший поэт?» «Ты это знаешь».
Он писал очень много, иногда по два-три стихотворения в день, а когда ему говорили, что так получается много «пустых», проходных строк, возражал: «Ценность в том, как они связаны между собой. Каждый лирический поэт, — утверждал он, — всю жизнь пишет одну большую поэму. Даже твои стихи выстраиваются в поэму». Однажды предложил, чтобы мы к следующему дню написали обязательное стихотворение, как на заказ. Спускаясь утром в метро, я написала, как стою на эскалаторе. Получилось довольно бесцветно. Он не без гордости прочел свое:
И девочка Лиза вышла во двор
посмотреть, как падает снег.
Тот, кто чистым остался, к концу зимы
поднимается снова вверх.
Это можно увидеть, глядя в окно,
надо только уметь смотреть.
А если три дня не ходить в кино,
тогда наступает смерть.
Он ходил по разным редакциям, но напечатали тогда, не помню где, только одно его стихотворение «про жучка»3 . Много его стихов осталось у хранительниц музея Скрябина. Он надеялся, что со временем их где-нибудь издадут.
Вскоре он сказал, что уезжает в Нижний Тагил и что это связано со смертью Большого музыканта, с которым он дружил. Некоторое время мы переписывались, он присылал много стихов.
Долгое время о нем ничего не знали. Писем не было. Через несколько лет работала на Французской выставке в Сокольниках4 и, выйдя из павильона, увидела его. Мы бросились друг к другу и долго разговаривали, гуляя по аллеям парка. Он очень изменился, отпустил волосы до плеч, бороду и усы, опирался на трость. Я отметила его нарочито богемный вид и сказала, что это ему идет. Он рассказал, что живет в Москве, женился на Маргарите, что попал по пьянке под убирающую машину и теперь приходится ходить с этой тростью. Договорились встретиться. Я дала ему свой новый адрес, телефона тогда у нас еще не было. Через некоторое время, вернувшись домой, я нашла его записку, засунутую под провод дверного звонка. Больше мы не виделись. До сих пор не знаю причины его ранней смерти.
Сейчас его стихи стали появляться в печати. В Америке вышел его сборник. Думаю, интерес к его творчеству будет расти, поэтому могут показаться достойными внимания те отрывки из сохранившихся писем, где он высказывается о поэзии.
«Мои четыре поэмы — один цикл, но можно каждую читать самостоятельно. Автобиография, по-моему, единственная почва для искусства (любого). Но оно должно быть не отражением зеркальным, а выражением ее. Я думаю сейчас, что возможны и необходимы вещи, в которых частушка зазвучит трагическим дифирамбом, может быть, панихидой, какому-нибудь аспекту современности...
Помни, что обойма лирических стихотворений — однородная подборка, сама тяготеет явиться поэмой. Отдельные стихи станут главами ее. Только не насилуй себя, но думай тихонько про себя, чтобы так случилось. Не стоит бояться банальности, лишь бы было прочувствованно. Это совет старшего по ремеслу. Тот не поэт, кто не верит в существование Музы (Ангела творчества). Чем простодушнее будешь в жизни, тем мудрее сверкнет сотворенное. Удивляйся и радуйся всему на свете. Анализирование еще никого не делало художником. Даже Пруст — великий синтетик. Вот мои непрошеные мысли. Молись перед сном: «Боже, пошли мне ассоциации!» — остальное приложится».
«Для кого писать? Каждый — для себя (призванный), а там пусть разбираются. Красовицкий ограничительно хорош (не ограниченно, а ограничительно). Хоть образы какие-то: «гири часов», «витают нарзанные духи» — хорошо. А «бледный хирург» — плохо и «небритый младенец» — дурной Маяковский, или О. Генри — у того где-то есть «гладко выбритая старуха» — это уже лучше... Его (С. К.) про кабак: «Кто там с лицом побелевшим,» — симуляция шизофрениады. Подделка под настоящую трудную болезнь, и Глазков неожиданно проглянул... пакостная личность. Вообще ужас на ужасе. Чудаков5 — ломака. Но может, опростеет с годами. Я в его годы таким не был, и сейчас, впрочем, до глупости наивен. Твои стихи — лучшие (без вранья). «Эта встреча не та, что надо», — сразу быка за рога — молодец! Только вместо «злая ночь» я бы сделал «сука ночь», в смысле — соперница, и вообще — злее. Но может быть, это уже я, а не ты. С «что надо» гармонизировало бы. А кончается стихотворение строчкой «Где не многим скверно, как мне», — дальше лишнее, ослабляет. Можешь мне поверить. Ах, Галочка! Кабы Бог да любовь послал натуральную (по выражению одной моей знакомой), как бы мы все записали! Или бы замолчали. Вопрос — что лучше... Кончаю письмо. Стихов у меня уйма, как обычно, — и потрясающая лирика, и душераздирающая ироника. Приеду, почитаю».
«Получил твое письмо, посылаю 2-ю часть триптиха. В «Солнечном градуснике» несколько кульминаций. Первая: Марсельезы любой полезнее... Вторая: Или ласточки, или листочки... Третья: Будет время — пройдем по звездам... Она (кульминация) — ключи к пониманию довольно сложносонной поэмы. Сонной — в смысле сновидения, ассоциативного по преимуществу. Я, кажется, помешался на этом слове! Лет сорок пять тому назад можно было бы основать школу «аналогистов», например, хоть это и не одно и то же. Умиранье рифмы в поэтике сегодняшнего дня проходит под знаком агонического интереса к ней. Хлебников, Северянин — каждый по-своему любовались и играли рифмой, еще будучи у нее в подчинении. Маяковский сделал из нее домработницу. Принцесса стала Золушкой, обратное превращение! Мои стихотворные опыты — беззаконная попытка авантюриста, нарушающая естественный ход вещей. Разорившуюся принцессу я пытаюсь нарядить в платья прабабушек, перешитые в теперешнем вкусе. Вряд ли у меня будут последователи-ученики. Но мне всегда нравилось идти против течения. Талант оправдывает все, а я продолжаю верить, что он у меня есть. Рифма... Я умею писать без нее, но чувствую ее всегда и везде. Вот миниатюра последних дней:
Мне осталось
На бульваре у фонтана
Взором женщин провожать,
Бойкой песенке Монтана
Неумело подражать.
И еще одно осталось:
Вспоминать твой поцелуй —
Окрыленную усталость
Устремленных к небу струй.
Вот тебе аналогизм в чистом виде! Все органично, вытекает (буквально) одно из другого. Это не игра со сравнениями: бездушная аллегория. Это живое (конечно, с моей точки зрения).
Жалко, что нельзя зарабатывать искусством, но и хорошо. Искушенье халтуры страшней смерти.
Я все чаще забываю правила правописания, смысл для меня все чаще растворяется в звуке. Любить стихи ради их самих — тот же разврат. Поджигая самого себя, убивая самого себя — только так даешь жизнь другому. Что пишется от нечего делать — ублюдочно. Лишь дети любви красивы. Знаешь, если всерьез позвать музу — она придет... Трудность в том, чтобы верить в нее, как в живое существо, отличное от нас, но реально существующее наряду с ангелами, чертями, лешими, домовыми и прочими духами незримой для обычного глаза земной флоры. Не смейся! Гофман, Новалис, Блок, Чурлёнис чувствовали этот мир, и он многое открыл им.
Самое страшное, мертвящее, Кащеево — это... скептицизм. Пошлая улыбочка: «Ангелы? Гм, гм, знаем их». Слишком легко прослыть умным, иронизируя надо всем! Слишком легко — для действительного ума! Дульцинея реальней Альдонсы — из любви к первой родился Дон Кихот. Грин жил в Гель-Гью. Его города — не кусочки Одессы, Севастополя, Батума, как принято думать теперь. Блок умер от отсутствия воздуха (не атмосферного!). Помни, что есть душа — бессмертная часть человека. Это обязывает. Греши чем угодно, но только своими грехами. Тебе понятно?
Я всегда поступал, как мне хочется, и никогда не раскаивался. Даже тогда, когда был несчастлив (в общепринятом смысле). Поэту полезно сознавать себя то подлецом, то жертвой. И то и другое не дает места самодовольству. Очень хорошо также чувствовать себя незаслуженно обязанным. Это сладкое и плодотворное для творчества состояние. Чувствуешь одиночество и невольно жалуешься звездам на то, что тебя не понимают. Я пишу тебе о таких вещах не из тщеславия мальчишки а-ла Ланг; полезно делиться отстоявшимися мыслями с человеком, который талантлив. По-моему, ты созрела для поэмы. Она одна определяет дарование. Можно сочинять более или менее хорошие стихи, но лишь синтез (полюби это слово), умение обобщать, сводить к одному знаменателю сгустки крови и образов, умение (непроизвольное) изолгать свою жизнь так, чтоб не верилось в непроизвольность описания (Пруст) — лишь это отличает художника...
Я желаю... нашей дружбе много лет. Ничто не теряется в памяти. Ты должна это знать.
Живя в безвоздушном пространстве, поневоле усваиваешь свойства анаэроб — существ, обходящихся без кислорода. Главное — не потерять свой ритм. Хочу слышать тебя в поэме. Жду письма со стихами».
Вот такие письма приходили в 1958 году из Нижнего Тагила.
Батарея центрального отопления
(оборванный сонет)
Я — пар, преобразованный в тепло.
Трудящаяся честная турбина.
Всю жизнь не разгибающая спину:
Никто не знает, как мне тяжело.
Когда-нибудь остановлюсь назло.
Сказать точнее — попросту остыну...
Забегают по дому... «В чём причина?»
...Засуетятся... — «Что произошло?»
А ничего. Устала я. Довольно.
У вас есть Солнце. Можете к нему
Идти с поклоном. Все — по одному...
Я кончилась. И больше мне не больно.
12.11.57
Памяти Есенина
Поэзия... о, как старо
Круговращенье этой влаги.
И снова молится перо
Всё принимающей бумаге.
И снова строится сонет,
Как храм неведомому богу...
Чернила кончились... о нет!
В авто... ра ручке крови много.
26.11.57
Блестящая импровизация
Уж мне заботиться не надо
О мастерстве: оно само
Пропитывает строки ядом,
Кусает рифмами письмо.
Я так себе поставил голос,
Что, если крикну — запою...
Мои стихи: безвредный полоз,
Напоминающий змею.
Хотите — то, хотите — это...
Но равно выскользну из рук.
Один увидит здесь поэта,
Другой — проблематичный трюк...
А я? я улыбнусь и — мимо
Своей дорогой потеку:
В бордель иль к женщине любимой,
К шедевру или к пустяку.
6.12.57
Свет снизу6
Так сыт тобой сегодня,
Что даже опустел.
Мираж любви бесплотней
Миража наших тел.
Еще прикосновенье...
Последний отзвук ласк,
Звеня в височной вене,
Оставил синь у глаз.
То траур поволоки,
Твой пол и тротуар...
Но глянь на потолок, и —
Там тени двух гитар!
8.12.57
Музе
Простая музыка прибоя.
Неисчерпаемая явь.
Прозрачной ангельской рукою
Сама стихи свои поправь.
Твоя святая корректура —
Мой наивысший в мире суд.
...А кто на это смотрит хмуро —
Того и боги не спасут!
8.12.57
Горький хлеб
Губ отдающихся изгиб...
Какой-то ангел в них погиб...
Но я ослеп...
Я вижу только ложь и дрожь:
Созревшую чужую рожь —
Мой горький хлеб!
11.12.57
Воплощенье
Еще не остыли уста...
Еще разрывается сердце...
И нижняя ветка куста
Колеблется по инерции...
Еще на атласной спине
Краснеет листвы отпечаток...
А ты уже гаснешь во мне,
Стиха получая зачаток.
11.12.57
Томный след7
Поцелуя томный след,
Словно сломанный браслет,
На руке оставил тень...
Обручальное надень
Неизбежное кольцо,
Хоть на день!
...........................
Я люблю твоё лицо.
11.12.57
Угрюмая музыка8
А! Молчишь ты... ответить нечего...
А когда-то была находчива...
Отравила — сама вылечивай —
Больше нет у нас дома отчего.
За твоими полуулыбками —
Паучок работает лапками...
Тебе саваном счастье выткано,
Но неведомо, итти в ад кому...
14.12.57
Диагноз
Оттепель от ядерного взрыва.
Лживая, притворная весна...
Отрави тепло, что в сердце живо,
Унаследуй всё, чем смерть красна.
Это — ночь темней волны Коцита
К синим венам неба прилила.
Это погибают лейкоциты,
Жёлтым гноем накачав тела.
Оттого такая анемия
И немая мука белых дней.
Светлая агония России
От огня весеннего темней.
В сером сумраке полубезумья
Родина уходит от меня,
И уже неясно, кто здесь умер,
Будущему прошлым изменя!
15.12.57
Вариация на тему свободной любви9
...А яблочко-то было с червячком.
Не с тем, что заморила и ничком
Упала на безлюбую кровать,
Чтоб собственные губы целовать...
...Да, яблочко-то было с червячком...
Уж кто-то подходил к тебе бочком,
Садился на скрипучую кровать
И принимался груди согревать.
...Не яблочко-то было с червячком,
А ты сама! Что ж смотришь новичком?
Ложись теперь на стол, как на кровать:
Мы будем это дело открывать...
О! яблочко-то было с червячком...
Орудовали, видно, тут крючком...
Перенесите снова на кровать,
Её осталось только зарывать.
Ах! яблочко... была б ты с червячком...
И некому возиться с дурачком.
Вы! Погодите выставлять кровать:
Лицо и тело нужно закрывать.
19.12.57
Общая программа
Трещат, грохочут барабаны:
Над миром гром... над миром треск.
Там — золото течёт в карманы,
Здесь — золотых плакатов блеск.
В овальных залах конференций
Не уместится шар земной.
А злые старцы, как младенцы,
Захлёбываются слюной.
Блестя зубами золотыми,
Костлявым кулаком стуча —
Они поносят Божье имя
И славят дело Ильича.
23.12.57
Почти рыданье
Я вернулся к знакомому кругу.
Я собою себя наградил.
Где найти мне на вечер подругу,
Чтоб не очень была крокодил?
И, кому свою грусть принесу я —
Ты принять её в сердце сумей:
Пусть забуду я ножку босую
Улетающей музы моей.
23.12.57
Шедевр
Я вещество на расстоянье
Передам посредством букв,
Дабы узнало мирозданье,
Что значит настоящий звук!
Напластываются идеи,
Приобретая вес... объём.
И вот, первично холодея,
Вторичным дышат бытиём.
25.12.57
«Директорчику»
Попробуй выпрямить пружину —
Не можешь? И поэт таков!
Далёк от твоего аршина
Вершинный облик облаков.
О, не пытайся втиснуть в клетку
Его, мой критик-добродей!
И не орел, и не наседка —
Меж прутьев выскользнет Протей!..
Пойми, смешон любой закон нам:
Уйди-ка лучше от греха.
То ангелом, а то драконом
Летим мы в прихоти стиха.
Нам пустяки — противоречья,
Мы живы тем, что смерть тебе.
Порой прощаемся при встрече
И скромничаем в похвальбе.
Сегодня зной, а завтра вёдро:
Предугадай небес прогноз!
То крылья славим мы, то бёдра,
Но всем глазам натянем нос.
09.01. 1958
В чём вопрос
Ты зовёшь меня поэтом,
Только это всё не в счёт.
Хлеба нету, неба нету,
Между прочим смерть влечёт.
Не зови меня поэтом:
Я такое перерос.
Существует ли «Perpetuum
Mobile» — вот в чём вопрос!
28.01.58
Возвращённый рай
О, ты опустишься на Марс —
Земной разумный человек...
И, завершая жалкий фарс,
Там с форсом выкуришь «Казбек».
Поллитра с другом разопьёшь,
Забьёшь на отдыхе «козла»
Под жизнерадостный галдеж
Властителей добра и зла.
Загадив донельзя Луну,
Венеру догола раздев,
Ты пустишь в космосе слюну
По туалетам полудев.
И заиграет патефон,
И снова заскрипит диван.
И Бог не скажет: «Выйди вон
Из Рая, радостный болван!»
29.01.58
Вариация берёзы10
Берёзка! Русская берёзка —
Ты, если сравнивать цветистей,
Не девушка, а папироска,
Окутанная дымом листьев.
Бог раскурил тебя и бросил.
Вниз осыпается твой пепел,
А дух, он ввысь плывёт без вёсел —
Такого запаха лес не пил...
Слюной Творца блестит на срубе
Прозрачный сок и каплет наземь.
Так погубили, чуть пригубя:
Что делать с этим безобразьем?
Он — Бог... его не оштрафуешь
За нарушенье гигиены...
И ты годишься на строфу лишь,
Прообраз девы убиенной.
31.01.58
Заметка
Довольно с красотой шалили.
Коросты бич неизлечим.
Сегодня мы в Мусе Джалиле
Гомера гомерично чтим.
А почему бы нет, ответьте?
Искусство — выше ли стыда?
Впадающие в старость дети —
Ещё не главная беда!
31.01.58
Лозунг художника
Искушаю судьбу и на месте стою.
Пусть себя погребу, но не в вашем раю,
А в цепи на переднем краю.
Ты терпи, если можешь, и жуй рабский хлеб,
Как буржуй толстокожий, что тоже ослеп.
Боже! Боже! Чем хлев — лучше склеп!
31.01.58
Публикация и комментарии Владимира Орлова
1 Текст воспоминаний Галины Андреевой воспроизводится по компьютерной распечатке из ее архива. Датировка отсутствует, можно предположить, что воспоминания написаны между 1995 и 2003 годами. Стихи Николая Шатрова — по автографам из его писем к Галине Андреевой.
_______________
Шатров Николай Владимирович (17.01.1929, Москва, — 30.03. 1977, там же). Поэт, переводчик. Носил фамилию матери, театральной актрисы. Отец — В. Михин, врач, репрессирован, умер в 1942 году. В 1941году эвакуировался вместе с матерью в Семипалатинск, где поступил в Педагогический ин-т (1945). Работал литсотрудником в областной газете. В 1950 году вернулся в Москву и был принят в Литинститут на отделение поэзии, но из-за болезни вынужден был оставить учебу. Учился заочно в МГУ, но курса не кончил. Был сотрудником Музея им. Скрябина и Третьяковской галереи, зарабатывал переводами поэзии народов СССР. Стихи писал с детства. Был близок к «группе Черткова». При жизни практически не публиковался. Посмертно изданы книги: Стихи. — Нью-Йорк: Аркада-Arch, 1995; Неведомая лира. — Томск-М.: Водолей Publishers, 2003.
2 По сведениям публикатора, имеется в виду В.В. Софроницкий (25.04. (8.05.) 1901, Санкт-Петербург, — 29.08.1961, Москва) — советский пианист и педагог, профессор Ленинградской консерватории (с 1936 года) и Московской консерватории (с 1942 года). Это, однако, противоречит излагаемой далее версии о причине отъезда Шатрова из Москвы.
3 Стихотворение «Про жука» было опубликовано в «Литературной России» от 23 августа 1963 года в составе подборки из четырех стихотворений.
4 Очевидно, в 1961 году.
5 Чудаков Сергей Иванович (1937–1997). Поэт, критик, эссеист. Стихи его были впервые опубликованы в самиздатском журнале «Синтаксис» (1959, № 1). Первая книга вышла посмертно в 2007 году. Подробную биографию см. «Знамя» №№ 10–11, 2014.
6 Авторское примечание в письме: «P.S. Отдать Сергееву на изучение». Имеется в виду Андрей Сергеев (1933–1998), переводчик, прозаик, поэт, входивший в «группу Черткова».
7 Авторское примечание в письме: «Очень нравится это стихотворение самому! Ах, как нравится! Странная музыка в нем».
8 Авторское примечание в письме: «P.S. Вещь безумного совершенства».
9 Авторское примечание в письме: «Памяти Черткова». Такое посвящение («Памяти»), видимо, связано с тем, что Леонид Чертков был арестован и осужден в начале 1957 года по статье 58.10 «Антисоветская агитация и пропаганда» на пять лет лагерей.
10 Первое четверостишие в несколько иной редакции публиковалось в воспоминаниях Андрея Сергеева «Альбом для марок».
| 
