НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«Я белая ворона…»

Елена Ушакова. Ночное солнце. Избранное. СПб.: Геликон Плюс, 2017.

    Я белая ворона, вот я кто, и знала
            Об этом, кажется, с пеленок, сколько себя помню…

Так начинается одно из стихотворений, помещенных под лиловатой с мелкими веточками обложкой в сборнике Елены Ушаковой.

Что ж, поэт и должен быть белой вороной, рожден быть белой вороной. Но как часто мы видим, что пишущий стихи только прикидывается ею оригинальности ради, что оперение его — крашеное! Настоящее своеобразие, настоящее выделение из стаи дается нелегкой ценой.

Стихи Ушаковой далеки от внешней эквилибристики. В них есть своеобразие мысли, всего душевного строя, самой манеры видеть и слышать; умение без рисовки и страха (а может быть, и со страхом) заглянуть в себя; подлинная боль.

   Ошибка произошла, ошибка! Когда? Давно! Прежде,
            Чем я успела задвигаться в байковых тряпицах;
            До первого испуга, пока сладко сомкнуты вежды,
            До света, до первого звука если б можно было остановиться!

    А потом уже поздно, поздно, потому что нет спасения
            От любви и страха, от любви и страха.
            Тщетны адвокатские Твои приемы: растения
            Многоцветные и многострунные увещевания Баха.

Поэт пишет о чем-то очень сокровенном, скрытом в глубине души, непоправимом, определенном генетическим кодом. И мы, даже, возможно, не до конца понимая, о чем именно речь, все же сочувствуем и верим — с такой искренней и сокрушенной интонацией это сказано.

Интонация в стихах Ушаковой определяет очень многое.

Елена Ушакова (и это не секрет, об этом говорится на обложке книги) — одновременно и ученый, филолог Елена Невзглядова, занимающийся изучением особенностей стиховой речи, в частности, именно интонацией, автор нескольких книг на эту тему; Ушакова — ее псевдоним. Иногда ученый начинает вытеснять поэта, стихи становятся слишком декларативными, что упрощает, мельчит тему. Но это случается редко. Чаще всего в основе стихотворения лежит, как обычно и бывает, эмоциональный толчок. Но при этом с тонкими душевными движениями сочетается серьезная мысль, что всегда особенно интересно.

Излюбленный размер Елены Ушаковой, акцентный стих (от которого она, правда, теперь все чаще отходит, и, по-моему, зря, но, видимо, ей необходимо и разнообразие размеров), как нельзя более способствует доверительной, подчас разговорной манере ее общения с читателем. Этот размер был популярен в начале ХХ века, потом о нем словно забыли, пишут им мало. Елене Ушаковой он неожиданно оказался близок. У нее есть целое стихотворение, посвященное этому «волглому», по ее ощущению, размеру.

    Есть волшебная прелесть в звучанье. Но все же запрет и засов,
            Не впускающий штатскую речь, — как акцент иностранный.
            Потому что приструненный голос души, ее зов
            Слишком, что ль, угловат, а сама она слишком туманна.

    И сказаться без слов, как хотел того Фет, норовит,
            Обнаружить младенческие и интимные жесты,
            Не сгибается, гибкая, нет, презирает кульбит
            Переносов, цезур, главным образом, строки ей тесны.

    Ее искренность терпит какой-то неясный урон.
            Или чувства застенчивые вдруг становятся резки?
            Вот и сносит тихонько стопу, разрушает заслон
            И ручонку протискивает в стиховые отрезки…

Акцентный стих подчиняется движениям души, ее «протиснутой ручонке», позволяет разговаривать с читателем так, словно это обычный разговор в прозе — казалось бы, проза, а на самом деле вовсе и не проза: здесь есть как раз угловатость, своя, если хотите, хитрость. Посмотрите, как входит в акцентный стих, например, прозаическая фраза Пушкина:

    «Подали ужинать. Сердце ее сильно забилось». По всем расчетам
            давно пора уже быть ему дома; подгоняют тревогу
            электронные часы с комода, и лифта напрасное гудение
            нехорошее что-то
            нашептывает, накачивает…

Или конец того же стихотворения «Метель»:

    «Бурмин побледнел и бросился к ее ногам» — как счастливо!
            Гений человечности светит нам сквозь снега и строчки!

В этом стихотворении реальная, сегодняшняя метель с ее «белыми оводами» под фонарем смешивается, сливается с метелью пушкинской, когда все перепуталось, все занесено белыми вихрями и «не добраться из Ненарадова в Жадрино», и поневоле возникает болезненная тревога, которая разрешается и у Пушкина, и здесь, в реальной жизни, так счастливо. Вот оно — структуралистское единство текста!

Акцентный стих при его «угловатости» — напевен, как колыбельная, как завывание метели, это стихи с какой-то особой, непривычной для нас, непритязательной ритмической прелестью…

Смерть — неминуемая тема поэзии. Елена Ушакова с годами все больше размышляет о смерти. Стихи о музыке Шостаковича начинаются ссылкой на его собственные слова:

    Как говорил Шостакович, страх смерти не надо
            Гнать от себя, лучше свыкнуться мысленно с ним.
            Лучше писать, сочинять о нем, смерть только рада,
            Если как будто навстречу ей сами летим.

    Но при советском режиме не мог он позволить
            Страху открыто слетать со своих партитур.
            Гения трудно к чему-то склонить, приневолить:
            Смерть он торжественно ввел в громогласный c-dur.

    Кто бы сказал, отчего мы ее прозреваем,
            Страшную поступь в мажоре его узнаем?
            Звуки литавр, их дыхание соединяем
            С волнами страха, как будто купаемся в нем?

    И отчего мне почти что победой над нею
            Кажется хор диссонансов и пауз пробел,
            Словно сумел приручить ее, как Галатею,
            Тот, кто под дудку свою ей плясать повелел?

Прирученная смерть, победа над смертью в симфонии — наверное, трудно точнее и своеобразнее выразить суть этого самого c-dur’а, который обычно поверхностно сравнивают с железной поступью фашистских войск.

О самоубийстве Ушакова пишет в одном из стихотворений сборника как о чем-то почти невозможном, недопустимом: «…собственное полноправное участие в уничтожении… самого себя?», но в другом, посвященном памяти талантливого поэта Бориса Рыжего, она принимает и такой исход. Сначала она рисует мрачную картину старости, несовместимую с этим человеком, подводя ей неутешительный итог:

    Есть ли что жалчее (или жальче?)
            Лучше шнур и крепкий узелок.
            Ты был прав в то утро, храбрый мальчик!
            Только юность — подходящий срок
            Для решительного, злого дела,
            За которым воля и покой.
            Что ж, душа ведь этого хотела
            И теперь любуется тобой.

Ушакова утверждает правоту Бориса Рыжего, стараясь понять и объяснить его поступок изнутри.

Смерть присутствует в сборнике, как в жизни, вторым планом, фоном, усугубляя трагизм происходящего — «всегда с нами, почти родня, у, сводня!».

Стихотворение «Брожу ли я по улицам шумным, тесным…» целиком почти ложится в русло пушкинского «Брожу ли я вдоль улиц шумных…», но написано другим размером — все тем же акцентным стихом.

    День каждый, каждый день пытаюсь приподнять завесу —
            Примериваю то одну, то другую концовку бесславную…

И — неожиданный конец с иронией по отношению к самой себе и все же с пушкинской ноткой:

    Ну, хорошо. Кончим с этим. Перейдем к следующему этапу, делу.
            Хотя, казалось бы, в холодной последней постели
            Не все ли равно где — бесчувственному телу, —
            Рядом с тобой хочу быть! Как это устроить заранее, в самом деле?

Литературных реминисценций, легко угадываемых параллелей в стихах Ушаковой множество, она живет в мире культуры, это ее мир, облегчающий существование. И не только литературный, но и музыкальный, как мы видели уже в стихотворении о музыке Шостаковича и в других стихах, например, «Чудесна в музыке способность к мимикрии!», «Пожалуй, музыка — одно из тех искусств…».

И так во многом… То вдруг блеснет набоковский зеркальный шкаф из «Дара», который вынесли на улицу, то утешат нас предсмертные слова великих людей, то зазвучит снова музыка — «еще она нежней стиха». А то, наконец, просто будет пересказана замечательная сцена из «Войны и мира», где Болховитинов послан ночью курьером к Кутузову с сообщением об уходе наполеоновских войск из Москвы. И две финальные строчки, приближающие радостное событие к нам:

    По цепочке, в ночное время, выныривая из сновидений…
            Вот так добирается к нам исполнение желаний!

Книга Ушаковой в полной мере несет в себе трагизм бытия. Но за этим трагизмом стоит внутренняя твердость в принятии неизбежного, а иногда прорывается, несмотря ни на что, робкая радость, умение улыбнуться жизни:

    «Какие грустные стихи!» — читатель скажет
            Непосвященному, ему и невдомек,
            Что тень вечерняя, лужайка, и овражек,
            И мячик, пущенный детьми наискосок,
            Тогда замечены, когда к душе прижаты,
            Она участлива, внимательна была
            И, значит, счастлива, и дачный пес лохматый
            Претендовать бы мог на часть ее тепла.

    И только пристальный и вдумчивый читатель,
            Который чувствует стихи и сам — поэт,
            Поймает, выловит, как цель — видоискатель,
            Мгновенье радости — их истинный сюжет.

Жизнь в стихах Ушаковой многоцветна, ярка и трагична: то воспоминание об отце, ведущем маленькую дочь за руку по Эрмитажу и останавливающемся у бюста Веспасиана, то расцветшая три дня назад сирень, то синий цвет в его разнообразной символике, то семейка фиалок у крыльца, а то бессонница…

И как «ночное солнце», вынесенное в заголовок книги, поэт добирается до смысла и преображает мир по-своему:

    Как мерцает мрак, многозначителен, многоэтажен,
            Словно светится головешками, и все вещи подарками
            Представляются…

Книга Елены Ушаковой дарит нам эти подарки.

Ирина Муравьева