|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Тех мотыльков ты больше не увидишь
Степан Бранд. Хлеб переехал. — М.: Abramis brama, 2017.
Как вы знаете, Набоков был энтомологом. И, когда представляешь себе, как нежно и трепетно бабочка укладывается под стекло с помощью пинцета, невольно понимаешь, что обратная сторона этой нежности — робость. Современная поэзия могла бы быть разделена на два типа. Один — поэзия робкая, которая в своей лиричности касается самых тонких чувств, она робка в силу своего нежного к ним прикосновения. Другой — поэзия, полная иронии, сарказма, даже цинизма, которые помогают человеку сталкиваться с реалиями жизни в наименее травматичной для него форме. Много раз, затрагивая в беседе со Степаном Брандом темы поэзии, мы приходили к этой дихотомии. Стихи самого Бранда — первого типа.
Есть вещи, прикосновение к которым требует особой осторожности. Они не табуированы, но чуткий человек испытывает робость, прикасаясь к ним. Рильке писал молодому поэту: «Ищите глубину предметов: туда никогда не проникнет ирония». Кажется, Бранду дается эта глубина.
Стихи его касаются вещей, способных исчезнуть от прикосновения:
Лодок нескладных цвет грязный
встречен свеченьем косым,
плеском поверхностной фразы
взвешен в боязни осин.
Страшась поверхностных фраз, автор пытается описать то, что разрушается так же легко, как крылья бабочек или тишина в грибном лесу.
Стихи Бранда — своего рода машина времени для их главного героя. Он — будто наблюдатель из будущего, который смотрит на себя в детстве, в юности и делает тонкие замечания к тому, что ему удалось осторожно собрать, как энтомологу, прикасаясь к этому чутко и робко. В стихах проглядывает попытка сохранить чудесные воспоминания как нить, пронизывающую всю проходящую жизнь, и потому они так точны и отчетливы.
Там сквозь окно — как часть большой таблицы —
ложится свет на добрые страницы
и превращает буквы из рецепта
в размашистых воздушных мотыльков.
Потом звонят друзья: «Ты завтра выйдешь?»
И вдруг ты просыпаешься — здоров.
Тех мотыльков ты больше не увидишь.
Чувство разрушения реальности, ее непрочности, по которой идешь, как по тонкому льду, боясь ступить в тонкое место, рифмуется с детским желанием разбить замерзшую лужу каблуком, чтобы увидеть, что будет.
Иногда можно разглядеть генезис языка Бранда, в котором сочетается и вкус к особенным словам, и ностальгические ноты, и любовь к классической музыке:
Златоглазка на потолке
как маленькая молитва
собирает летательные слова
и садится на свитер.
Фрескобальди и лай собак
встречаются в моем чайнике.
Такие встречи в «чайнике» Бранда делают его стихи филигранно выверенными с точки зрения формы, которая существует в классической, органной гармонии с содержанием. Возможно, на это повлияло обучение автора в Лингвистическом университете, работа с переводом, но я склоняюсь к версии, что дело тут в первую очередь все-таки в любви поэта к академической музыке и в чтении хорошей литературы.
Все в этой книге говорит о прошедшем — от преобладания формы прошедшего времени в глаголах до собственных иллюстраций автора, сделанных на билетиках в метро, которые уже вышли из употребления.
Бранд посещал поэтические студии Дмитрия Веденяпина и Алексея Кубрика, и, наверное, там сложилась компания из поэтов, которых можно назвать близкими Бранду. Это Денис Крюков, Ольга Виноградова, Илья Эш, Виген Аракелян. Все они примерно одного возраста, и в их стихах можно найти взаимные переклички. Но если Степан и Денис Крюков, например, перекликаются своей ностальгической интонацией и в каком-то смысле — выбранным направлением, то Илья Эш, Ольга Виноградова — в большей степени последователи обэриутов, а Илья — в какой-то мере еще и английских модернистов. Лета Югай, например, пишет свои стихи в фольклорном ключе, Денис Крюков и Василий Бородин устраивают blackouts1 , а Бородин — еще и бард. В этом смысле стихи Бранда более традиционны, но от этого они нисколько не теряют в поэтическом напряжении благодаря точности выражаемых переживаний.
В 2010-м, 2013-м и 2015-м Бранд входил в лонг-лист молодежной поэтической премии «Дебют». Из повлиявших на него поэтов сам Бранд называет Фета, Пастернака, Поплавского, из современных — Байтова с Айзенбергом. Действительно, манеру создания лексического вакуума, в котором происходит чудотворение, Бранд почерпнул у Айзенберга, в то же время не взяв у него того чувства боли, которое так характерно для родившихся в середине века и заставших его болезненные разломы. С Байтовым Бранда объединяет способность доверить читателю свою искренность, с надеждой на то, что ее поймут и почувствуют то же самое.
Помимо писания стихов, Бранд преподает перевод в МГЛУ, а также занимается линогравюрой и рисованием. Поэтому его стихи включают в себя, кроме цитат из современных авторов, например, из Николая Байтова, образы из живописи и академической музыки. Однако при этом Бранд дистанцируется от постмодернистского центонного письма и не слишком погружается в ироничное бичевание реальности и самого себя, с осторожностью прикасаясь к тем тонким фактам бытия, которые делают его поэтическую речь хрупкой и гармоничной.
Конечно, нельзя совершенно отказывать поэту в иронической составляющей его стихов, но там, где она заметна, это, скорее, добродушный юмор, чем язвительность, который, кстати, тоже роднит его с Байтовым. Такой юмор берет начало в уютном московском детстве, между собранных из веток шалашей, голубятен, крика детворы:
Там кто-то, отделясь от дачников,
с тележкой дребезжащей тащится,
вот на нее наклеить датчики —
и в мире будет меньше хаоса.
Или совершенно серьезное:
Але? Гленн Гульд играет Баха,
и свет рождается из взмаха,
и вот, ответом на звонок,
возник приплюснутый мирок.
Этот уменьшительно-ласкательный мирок рождается благодаря внутреннему покою автора, который, словно в медитации, пребывает то в Москве, заполненной точками встреч с излюбленными предметами, то в дачно-лесном царстве, и всюду находит нанизываемые на нить грибы средь леса букв.
Никита Данилин
1 Blackout (англ.) — внезапное затемнение; в данном случае, вероятно, — внезапная, обескураживающая читателя утрата текстом ясности. — Прим. ред.
|
