НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Треск перемолотых костей

Жернова: Памяти жертв политических репрессий. — Сарапул: ООО «Сарапульское полиграфическое предприятие», 2017.

В то время как улицы и площади наших городов то и дело покрываются довольно странными, на взгляд здравомыслящего человека, памятниками и изображениями историче­ских личностей, место которых (в смысле — личностей) скорее у позорного столба Истории, нежели на всеобщем и почетном обозрении, — в маленьком, затерянном в Предуралье удмуртском городе Сарапуле выходит эта книга. Изданная, прямо скажем, на славу. В том смысле, что и автор ее концепции — Т.Б. Пеганова, помощник главы города, — и Удмуртская «Ассоциация жертв политических репрессий», и Управление по делам архивов, и масса других учреждений-организаций, причастных к ее изданию, приложили поистине неимоверные усилия к тому, чтобы она стала памятником.

Как раз таким, какие бы должны стоять по всей России, да вот беда какая — именно они-то и не стоят. И как бы беду эту не пришлось расхлебывать нашим потомкам.

Не знаю, о потомках ли думали составители книги либо их интересовала прежде всего история их города, с давних пор бывшего местом ссылки «политических», да это и неважно. Потомки, равно как и нынешние сарапульцы, этот труд оценят. Пройдут по улицам родного города, по-иному взглянут, например, на здание бывшего особняка купца Николая Смагина, где в 1930-е размещалась, как сказано в повести петербургского писателя Вадима Фролова «Жернова», тогдашнего сарапульского ссыльного, «самая могущественная, окутанная почти мистической тайной организация», попросту — НКВД. И узнают, что за дела вершились там руками тех, кто искал «врагов народа» везде, в каждом доме, в каждом кружке, пусть даже театральном, в каждой семье, особенно, не дай Господи, с иноземными корнями, а уж про ссыльных и говорить нечего. Те — враги подколодные с самого своего рождения. Иначе за что их сослали за тридевять земель из своих столиц, где, написано у В. Фролова как бы от лица сотрудника сарапульского НКВД, они «жили за счет своих папаш — изменников Родины, жрали в три горла доппайки с ветчиной, икрой и семгой поступали учиться на дипломатов, писателей, арцис-с-стов по блату, по блату поступали изменники Родины, чертовы сволочи!». А «он, Серега Матвеев, рабочий парень, еще не так давно перебивавшийся с хлеба на квас он должен их жалеть?!».

Ничего не скажешь — точно ухваченная картинка, за которой — целый пласт схожих судеб и историй, приоткрывающий завесу над тайной того, из каких щелей повылезали десятки тысяч тогдашних «законников» и чем они себя взвинчивали, расправляясь с «арцис-с-тами» даже уровня Всеволода Мейерхольда. Хотя до конца ее, скорей всего, никто не откроет. По-разному это было, сказала как-то Анна Ахматова Лидии Чуковской. Иным это занятие просто доставляло удовольствие, вне зависимости от того, из каких кругов они происходили. История закрутила тут такой тугой узел, что за какую ниточку ни потяни — вытянешь трагедию.

…Или — вернемся в Сарапул — вспомнят нынешние его жители, особенно старожилы, ту баню, где, согласно изысканиям местных краеведов, жил в ссылке тот самый знаменитый сестрорецкий рабочий Николай Емельянов, в чьем шалаше под Петроградом скрывался в 1917-м вместе с Григорием Зиновьевым наш Ильич. Два косца в светлых париках старательно изображали финнов, ни слова не знавших по-русски, напоминает нам эту историю очерк Т. Пегановой «Сарапул — место жительства поневоле». Емельянов, вместе с тремя сыновьями, расстарался на славу: устроил Ильичу около шалаша «зеленый кабинет» (не забыть, как нам, в советские времена, с упоением расписывали эту романтику подполья), один из его сыновей «ухал совой», когда к шалашу приближались чужие, а другой привозил мыслителям-революционерам газеты и корреспонденцию. После окончания уборочной страды рабочий «с риском для жизни» вел обоих вождей через лес с торфяниками, с тем чтобы переправить их в Финляндию. Вел не один — вместе с «опытными подпольщиками» А.В. Шотманом и Эйно Рахьей.

Любопытна судьба всех героев знаменитого подполья. Шотман 25 июня 1937 года был арестован «за участие в антисоветской троцкистской организации» и вскоре расстрелян. Эйно Рахья, автор высказывания «Талантливых людей надо резать, потому что ни у какого человека не должно быть никаких преимуществ над людьми. Талант нарушает равенство» (цит. по книге Ф. Шаляпина «Маска и душа»), умер в 1936 году от злоупотребления алкоголем и вызванного им туберкулеза. Сам Н. Емельянов, после своего крайне неосторожного участия в книге «Последнее подполье Ильича» (1934), в конце того же года был арестован вместе с женой и осужден на 10 лет лишения свободы. Следом за ним в Воркуту отправился и его сын, тот самый мальчишка, что собирал некогда для вождей хворост, кашеварил и ловил рыбу. Другого его сына расстреляли в сентябре 1937-го. Третьего расстреляли в декабре того же года.

Самому рабочему повезло больше: «наказание» ему через пару лет заменили ссылкой в Сарапул.

Так что сегодняшним его жителям, ознакомившимся с этими судьбами, будет на что посмотреть и о чем подумать. И название книги — «Жернова» — становится в этом контексте шире и глубже непосредственно повести Вадима Фролова, по которой она названа. Хотя именно эта повесть, в которой автор рассказал, главным образом, о страшной судьбе обитателей ленинградского «Дома политкаторжан», что по сей день стоит на Троицкой (бывшей Революции) площади Санкт-Петербурга, рядом с Соловецким камнем, стала и смысловым центром книги, и отправной точкой для исторических изысканий неутомимых и дотошных сарапульцев.

Вадим Григорьевич Фролов (1918–1994) был сыном эсерки, политкаторжанки Розы (Розалии) Исааковны Рабинович, расстрелянной в подвалах ленинградского «Большого Дома» в 1938 году. Дело историков — разбираться в хитросплетениях тогдашней политической борьбы, сотрясавших несчастную Российскую империю на всем протяжении ее существования. И свое слово об эсерах, среди которых было очень много достойных людей, погибших в послереволюционную эпоху, пусть скажут тоже они. Историки, как правило, оставляют психологию за скобками, апеллируя к документам и свидетельствам, да мало ли еще к чему. А в контексте литературном куда интереснее как раз психология. Точней, психологический портрет такого неутомимого революционера, как эсер, чей отчаянный порыв к справедливости и — шире — к народному счастью приводил их ко всякого рода террористическим актам, заканчивающимся тем, чем такого рода вещи всегда и заканчиваются.

Роза Рабинович, по признанию не только своего сына, но и своих друзей и знакомых, была человеком поразительным. Умным, честным, храбрым, добрым, почти, говорит в повести один из героев, святым. В том самом Доме-коммуне политкаторжан, построенном в начале 1930-х вернувшимися с каторги и из ссылки народовольцами, эсерами, анархистами, бундовцами, меньшевиками и большевиками, ее любили все. А жили там люди знаменитые, вроде народовольца Александра Прибылева, упокоившегося на Литераторских мостках Волкова кладбища, или полярника, профессора, исследователя Арктики, руководителя множества экспедиций, а ранее ярого большевика Рудольфа Самойловича. За 80-летним Прибылевым чекисты приходили спустя два года после его смерти, — заело что-то в тогдашней истребительной машине, заклинило ее почти бесперебойный ход. Самойлович умер в тюрьме летом 1938-го, жене его, рассказывается в повести, зачем-то вернули окровавленную одежду. Его имя высечено на мемориальной доске вместе с именами других многочисленных жертв, чьим пристанищем был этот дом. Общее число репрессированных семей — более 130, притом что всего в доме было 144 отдельные квартиры.

Там же, на доске, — и имя Розы Рабинович, чья трагичнейшая судьба вызывает множество чувств самых разных, среди которых первое и главное — сострадание. Ее сыну, сосланному после гибели матери в Сарапул, довелось узнать, какими были последние ее часы. Давняя подруга Розы, тоже арестованная, которую тогда вели по коридору тюрьмы, рассказала ему, спустя годы, как его 57-летнюю мать «тащили под руки два конвойных, голова ее бессильно свешивалась, неподвижные ноги волочились по полу. Скорее всего, она была без сознания». Возможно, пишет В. Фролов, невольной свидетельнице специально решили показать, что делают с человеком на допросах… «И ЭТО ДОЛЖЕН БЫЛ УВИДЕТЬ Я…» — выделено в повести так, что не забудешь.

Роза Рабинович… Отчаянная, бесстрашная, ярая защитница обездоленных, прежде всего крестьян, — ведь эсеры, напомню подзабытый исторический факт, были прежде всего партией прокрестьянской, — и вместе с тем борец против того дикого антисемитизма, что захлестывал тогда Россию, прикрываясь экзальтированной любовью к императору, а также красивыми названиями своих погромных организаций — «Союз русских людей» и «Союз русского народа». Кто, впрочем, про них не знал, — известные были ребятки. Несомненным их сторонником был петербургский градоначальник Владимир Федорович фон дер Лауниц. Легальных, дозволенных средств борьбы с этими организациями изыскать было почти невозможно: покровительствовали им, хотя и не слишком открыто, в самых высоких кругах, хотя настоящие интеллигенты шарахались от них, как от чумы. Но — терпели. А что было еще прикажете делать людям умным, образованным, законопослушным, — не на кулаках же драться с полубандитами, чувствующими себя хозяевами не только русской земли, но и положения?

А Роза Рабинович со своими товарищами из боевой организации терпеть это не хотела и не могла. Что поделать — натура!.. Кто-то терпит притеснения и издевательства безропотно, а для кого-то это — нож острый. Кто-то вздыхает и разводит руками, даже занимаясь работой, нужной всем, а кто-то берется не за топор, так за бомбу. И бросает ее в того, кто на данный момент кажется ему воплощением зла.

В многочисленных покушениях на Лауница, убитого-таки в конце концов, после пятнадцати неудавшихся попыток, членом «Боевой организации эсеров», — Розе Рабинович отводилась роль метальщицы. Нет, она не была непосредственной исполнительницей зловещего замысла, ее арестовали раньше. Ее биография пестрит не только словами «организатор», «пропагандист», «агитатор», но и — «арест», «ссылка», «заключение». Довелось ей и посидеть в Петропавловской крепости, страшней которой тогда, до Соловков и ГУЛАГа, придумать что-то было трудно, и стать заключенной Виленской каторжной тюрьмы, и отправиться на Акатуйскую каторгу.

В «Жерновах» В. Фролов пишет о том, что нынче, на рубеже ушедшего века, стало модным «объявлять преступными все виды революционного движения», и под эту негативную гребенку «стригут социал-демократов, эсеров, анархистов, а идя еще глубже — народников, петрашевцев, декабристов». «И вырисовывается в модели прошлого для незрелых умов, — написано в повести, — этакая благостная матушка — феодальная Россия, которая бы жила себе, жила да процветала, если бы не мутили народ разные-всякие…» Он тут прав безусловно: не было у нас в истории никакого «золотого века», как грезится нашему худо образованному, зато идеологически сильно накачанному населению. И действительно — те, кто, по словам писателя, «избрал террор», пусть даже казня при этом себя, надеясь «пробить глухую стену самодержавия», — они и в самом деле «ничего не хотели для себя лично», как утверждается автором.

Но они шагнули по той лестнице, о которой сын эсерки Розы Рабинович не сказал, и понятно, почему: в глазах у него стояла та самая страшная картина, что нарисовала перед ним подруга его убитой матери. Да, в конце концов, и потому, что неудавшаяся террористка, бывшая политкаторжанка Роза Рабинович была его матерью. Отнестись к ней как к представительнице одного из течений русского революционного движения он не мог, иначе он просто не был бы человеком.

А лестница эта вела в ад. И пока мы только играем со злом, каковым, безо всякого сомнения, является преднамеренное убийство, пусть даже безусловно виновного либо просто злого, недостойного человека, — мы вроде бы зла не совершаем, ибо — не для себя лично чего-то хотим, а для блага народа. Чтобы пробить стену. Чтобы разбудить народ. Меж тем шаг уже сделан. Потому что потеряно, как сказал однажды Фазиль Искандер, «святое чувство брезгливости», данное нам свыше. И перейдена та грань, переходить которую невозбранно не удавалось еще никому и никогда.

Об этом, а вовсе не только о том, какие люди сосланы были в Сарапул и кто из местных жителей погиб там в годину террора, рассказывает нам эта книга. Они ведь недаром собрались тут под одной обложкой — погибшие уже очень старыми людьми народовольцы, идущие им вослед эсеры, анархисты и бундовцы, и далее — старые большевики ленинской еще «гвардии», сметенные в 1937–1938-м… Словно и впрямь жернова нехитрой, но чудовищной мельницы, перемоловшей миллионы жизней, крутятся тут прямо на наших глазах, перемалывая поколение за поколением. Притом и лучших людей, и худших, и всяких разных: террор есть машина неразборчивая.

Действительно — за какую нитку ни потяни, вытянешь сплошную жуть.

Не страшна ли была судьба, например, жены «всесоюзного старосты» М. Калинина, отсидевшей в лагерях немало лет и, по рассказу знавшего ее Льва Разгона, осколком стеклышка выбиравшей гнид из белья своих сокамерников? Да тут и спорить не будешь. А в этой книге рядом с портретом Екатерины Ивановны Калининой приведен кратенький рассказ о том, как она в 1924-м, будучи молодой женщиной непримиримо революционных взглядов, написала письмо в ОГПУ с обвинениями своего родного брата в контрреволюционной деятельности. Брата расстреляли. Саму ее те же самые «жернова» стали перемалывать спустя четырнадцать лет. Пока не выбросили, изможденную и замученную, на руки дочери, в чьем доме она и умерла.

Надо отдать должное составителям книги: они не поленились тщательно и очень скрупулезно откомментировать почти каждое имя, упомянутое в повести В. Фролова и в других материалах об эпохе, включив в этот скорбный перечень имена не только жертв, но и палачей. Это тем паче ценный материал для раздумий, что одни нередко становились другими. С одной из фотографий, например, глядят на нас полубезумные, жуткие глаза Степана Гаранина, творца знаменитых по солженицынскому «ГУЛАГу» «гаранин­ских расстрелов». Могилу он себе нашел, рассказывает справка о нем, в Печорском исправительно-трудовом лагере.

И тут же — судьбы Павла Дыбенко, Августа Корка, Михаила Тухачевского, имена людей прославленных, чей прах и пепел перемешались с прахом ими же нередко и убиенных.

Надо же — задумывалась книга как памятник погибшим и сосланным в далеком удмуртском городке, а вышла — память чуть ли не обо всей России.

Думать надо над ней, думать и думать. Сострадать, вспоминать, ворошить прошлое, узнавать, обвинять тех, кто виноват, и жалеть невинных, погибших, коим нет числа, — и все-таки в первую очередь сострадать. Судьбе не только людей — судьбе страны, которая так никак и не выпутается из пут, куда сама себя и загнала.

Евгения Щеглова