|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
«Но я — живу и буду жить, работать…»
Наталья Громова. Ольга Берггольц: смерти не было и нет. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017.
«Смерти не было и нет» — звучит как заклинание. Иллюзия, в которую истово хочется верить? Нет. Правда. И подтверждение тому — память. История Ольги Берггольц, бережно сотканная из личных дневников писательницы, — о победе над временем и обстоятельствами.
Книга о жизни поэта охватывает примерно три четверти XX столетия. Основная часть повествования приходится на 1930-е, 1940-е и 1950-е годы. Эта биография интересна не только с художественной и исторической точек зрения, она еще и вписывается в актуальный дискурс. Речь идет об интересе к истории женщины, переживающей войну и другие катаклизмы. Понятно, что каждая история индивидуальна, но у всех таких историй обязательно есть общие черты. Как и у Гузели Яхиной в романе «Зулейха открывает глаза», и у Фазиля Искандера в повести «Софичка» (по ней в 2017 году был снят фильм режиссером Кирой Коваленко), героиня Громовой, переживая тяготы и невзгоды, остается за старшую в мире, где классический главный персонаж — мужчина. Несмотря на новую роль, которую ей отводит жизнь, она остается хранительницей старых устоев.
Усталая, измученная, но не сломленная жизнью героиня наблюдает новое поколение, понимает, что оно уже иное, и стоит перед выбором, который, в любом случае, предполагает предательство или собственных интересов, или традиции. Такой сложный, болезненный выбор появляется благодаря новой морали и потребности в лучшей жизни. Главная героиня наблюдает эту трансформацию сознания, но не может на нее повлиять и в итоге уходит непризнанной и непонятой.
Особое значение автор придает тому, что главная героиня — обычная женщина. В тоталитарном государстве ей особенно трудно быть не только заметной, но еще и услышанной. Такой шаг со стороны автора несколько меняет взгляд на историю: очевидно, что в ней есть место не только героям или предателям.
Вряд ли я задумалась бы над этим, читая биографию Цветаевой или Ахматовой, хотя в их жизни было не меньше боли. Ольга Берггольц — все-таки особенная как раз своей скромностью и даже аскетичностью. В ней нет легкой театральности, ощущения избранности и сопричастности к «узкому кругу». Она народная. Может быть, от того и при чтении книги сердце сжималось, как за родную.
Автор, Наталья Громова, во вступлении говорит о том, как готовилась писать биографию. Есть в этих строках и трепет, и тонкое понимание сложных реалий, и волнение от соприкосновения с глубоко личным. Однако, несмотря на искреннее сопереживание создателя книги, вышло сдержанно, без прикрас, с оголившимися неудобными подробностями, которые обычно стараются не афишировать. Перед автором и не стояла задача написать биографию выбеленную или, наоборот, маргинальную. И то, и другое не было бы честным. Громова выбирает роль медиатора. Она как будто за руку проводит читателя по всем этапам жизни Берггольц в ритме, свойственном главной героине. Нужна остановка? Переварить? Осознать? Нет времени на чувства, продолжаем путь! Это не игра, здесь все по-настоящему. Иногда кажется, что повествователя вовсе и нет. Ольга как будто сама рассказывает о себе, заново переживая каждый поворот, уготованный судьбой. Может быть, оттого так выразительно звучат стихи, цитируемые в книге.
Первые главы романа посвящены семье Берггольц и становится очевидным, что чувственность и безоговорочное служение высшим идеалам девочка переняла от матери, а от отца ей достались вольный дух и бесстрашие. Довольно рано Ольга начинает вести дневник, который навсегда останется бесстрастным и преданным свидетелем ее истории. В нем она фиксирует и первые потери — уход бабушки и дедушки. Автор цитирует эти строки, наполненные внутренней силой и решительным желанием жить: «23 сентября 1925. …Я плачу, но редко и скупо. Ах, я хотела б плакать до обморока. Ушло мое детство. Он меня очень любил, дедушка-то… Нет, зачем я так пишу. Так пишу, как сочиняю… Какая я гнусная. Дедушка, дедушка… Теперь все, все должно пойти по-новому. И я, я буду мертва?! Нет!..» Это сопротивление и определит ее отношение к реальности, не обрастая со временем ни пафосом, ни трагедией.
Потеря самых близких, тюрьма, мучительные переживания, блокада, предательство, многолетнее пристрастие к алкоголю… Такие повороты обычно вызывают желание вырвать плохо написанные страницы, переделать без помарок. Но щедра ли жизнь на чистые листы? Да и Берггольц их не просит, принимая все без нарочитого подвижничества.
По иронии судьбы, именно в жертвенности и трагизме обвинили поэтессу и создателей фильма «Первороссияне», поставленного по ее поэме «Первороссийск». Цензоры посчитали, что место картины на полке. «Искренность новой волны режиссеров вызывала у партийных чиновников нескрываемое раздражение.» Состоятельность современного уклада в ней подвергалась сомнению благодаря сопоставлению ожидания и действительности. Очевидной была разочарованность в современниках, а образ новой жизни был прочувствован иначе. Первые коммунисты вызывали восхищение. Буквально пара ожидаемых штрихов — и зритель с легкостью мог бы проследить параллель между красноармейцами и первохристианами. Такое, конечно, никуда не годится.
О витиеватом переплетении религии и советских идеалов Наталья Громова пишет, как о лейтмотиве, прошедшем через всю судьбу поэтессы. Воспитанная воцерковленной матерью, Ольга еще подростком всем сердцем и душой принимает советскую власть. С пристрастием неофита она участвует в создании нового общества, и даже в страшные моменты, когда и атеист вспоминает молитвы, она не готова поступиться новыми правилами. И никто не осмеливается ей перечить: ни родные, ни священник. «Поставили пирамиду со звездочкой…» А уже в следующем абзаце мы читаем отрывок из дневника, датируемый ноябрем 1938-го: «Если б я верила в бога, то сейчас бы я думала, что он отнял у меня дочь в наказание за ту жизнь, которую я вела, и что наказание — заслужено мною».
В 1950-е она снова, как в детстве, идет в церковь. И этот шаг — возвращение к своим корням, от которых она всю жизнь стремилась отстраниться. Это сложное для Ольги время. Пережитое в 1930-е и 1940-е она запивает водкой. Но и написанное теперь не теряет своей ценности, не умаляет ни меткости слова, ни прошлых заслуг. Наталья Громова подчеркивает это, сравнивая увлечение алкоголем не с деградацией, а с юродством. Власть прощала Ольге Берггольц дерзкие высказывания, а народ верил и любил. Она не кривила душой.
Пережитые невзгоды еще больше сближают Берггольц с советским народом. Вместе с ним она любит, строит планы, верит и борется, падает и поднимается, сидит на нарах и голодает, надеется на лучшее и отдает себя без остатка делу жизни. В таком контексте известные строки «Поэт в России — больше, чем поэт» обретают несколько иной смысл. У поэта в этой истории пьедестала нет. Ольге Берггольц он не нужен. Она — среди своих читателей, а ее тепла и душевных сил хватает с избытком на всех, кто рядом. Недаром сами ленинградцы нарекли поэтессу блокадной музой, блокадной мадонной. Да так, что власть ставила ей это в укор, стараясь высмеять народную любовь. «Висела я в те дни на волоске — “блокадная богородица”, “мало писала о Сталине”…» — вспомнится потом в дневнике послевоенная травля.
Сказанное ею по радио летит в осажденном Ленинграде «от сердца к сердцу», поднимая боевой дух, вселяя надежду даже там, где не было видно и просвета. Кто она в тот момент? Поэтесса на пике славы, искренний источник света или, может быть, ее словами говорит кто-то далекий и одновременно самый близкий?
Громова описывает интересный факт, замечая, что именно тогда Берггольц предсказала свою поэтическую судьбу. В 1926 году на вечере Союза поэтов с позволения Корнея Ивановича Чуковского юная Ольга читает со сцены стихотворение «Каменная дудка». Оно нравится всем. Именитый поэт предрекает талантливой девушке успех.
Я каменная утка,
я каменная дудка,
я песни простые пою.
Ко рту прислони,
тихонько дыхни —
и песню услышишь мою.
Лежала я у речки
простою землею,
бродили по мне журавли,
а люди с лопатой
приехали за мною,
в телегах меня увезли.
Мяли меня, мяли
руками и ногами,
сделали птицу из меня.
Поставили в печку,
в самое пламя,
горела я там три дня.
Стала я тонкой,
стала я звонкой,
точно огонь, я красна.
Я каменная утка,
я каменная дудка,
пою потому, что весна.
Эти полудетские на первый взгляд строки — о верном и преданном служении, где человек — «что глина в руках горшечника». Так и Ольга в какой-то степени приняла на себя роль проводника истины, посвящая стихи уже ушедшим во имя будущих. «Память — чудо, совершенное чудо мира, природы и человека, воистину божественный дар. Она неистребима». Память в творчестве Ольги — словно оружие, символ, защита.
Одну из глав своей книги Наталья Громова называет «Слеза социализма». Посвящена она ленинградскому дому на улице Рубинштейна, где до войны и уже во время войны Ольга жила с Николаем Молчановым. Многоэтажный красавец строился как «Дом-коммуна инженеров и писателей». Также его называли «Домом радости», предрекая ему долгую историю, в которой нет места классическому быту. Кухни во дворце новой эпохи не были предусмотрены, но функционировала большая столовая. Санузлы — на этаже. Сложностей молодые жильцы поначалу не замечали, но уже совсем скоро маленькие комнаты и тонкие стены устраивать перестали. «Со временем жильцы научились готовить себе еду на примусах в ванных комнатах. Нашлось применение и открытому солярию на крыше дома — его использовали для сушки белья.» Начали протекать трубы, оказавшиеся неисправными, и дом окрестили «Слезой социализма». Забавно, иронично и одновременно символично. Модное архитектурное решение не скрасило жизнь в доме с неисправным водопроводом. Так и новый мир с его светлыми идеями не смог оправдать репрессии и войну. Восторг обернулся циничной реальностью, но и в ней люди продолжали любить, творить, горевать и радоваться. Чудом пережившие первую блокадную зиму, изможденные голодом ленинградцы идут на концерт, чтобы услышать Седьмую симфонию Шостаковича. Ольга потом запишет в дневнике: «Все, как когда-то ТОГДА, “как у людей”, мы живы…». Этим «мы живы» определяется и любовь, запылавшая между Берггольц и Макогоненко в страшную зиму 1941-го, и скупые солдатские слезы, навернувшиеся во время услышанного по радио «Февральского дневника». В памяти страниц остались строки: «…и буквально все настоящие люди тоже, кто читал поэму, плакали и трепетали и говорили, что это то, что они хотели бы написать о себе и Ленинграде». «Настоящие» — необыкновенно точное определение не только для читателей, но и для ее лирики и прозы, и, конечно, самой Берггольц. Именно такой она и показана в книге.
Ирина Бирюкова
|
