НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

От черного вечера к черному ветру

Чарльз Кловер. Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи. — Пер. с англ. Л. Сумм. — М.: Фантом Пресс, 2017. — 496 с.

Редко какой нерусский услышит в названии книги на родном английском «Black wind, white snow» увертюру «Двенадцати»: «Черный вечер. / Белый снег. / Ветер, ветер! / На ногах не стоит человек. / Ветер, ветер — / На всем божьем свете!». Далее — пятьсот страниц о том, как ветер истории донес идею евразийства, озарившую нескольких талантливых романтиков в изгойстве эмиграции 1920-х, до России ХХI века. Похоже, Чарльзу Кловеру видится этот ветерчерным оттого, что напоенная водами неоевразийства идеология российского правительства возвращает к тоталитарной системе идеократии. Как же не черный, раз неоевразийство является Кловеру словно призрак коммунизма... Неужели столь несущественна разница между Советским Союзом и тем евразийским союзом, что мыслился на той же территории как союз этносов, принадлежащих к одной общей цивилизации? Ну да, общей — в противостоянии Западу; «Исходом к Востоку» (1921), как известно, назывался сборник статей, составивший, по сути, манифест пионеров Евразии. Пионеров идеи, конечно, — не территории. Подозреваю, что «черный ветер» задул в названии книги не при ее замысле, а ближе к концу, после событий в Крыму и Восточной Украине 2014–2015 годов, описанных Кловером заметно угнетенным пером, не совсем с британской невозмутимостью, ожидаемой от шефа московского бюро журнала «Financial Times» (2008–2013 годов).

В предисловии к книге Кловер признается, что понятия не имел ни о каком евразийстве до того, как в 1998 году не прочел недавно вышедшие «Основы геополитики» Александра Дугина. И — загорелось! Англичане, по моим наблюдениям, не уступают русским во всемирной отзывчивости.

На многие годы Кловер, еще совсем недавно исследователь практических вопросов экологии (он соавтор принца Уэльского — читай: принца Чарльза — в красивой книге по органическому садоводству и фермерству), погрузился в благородную пыль сочинений князя Николая Трубецкого, Петра Савицкого, Георгия Флоровского. Затем — не способное не поразить иноземца явление Льва Гумилева. А на подступах к совсем уж пассионарным трудам лидера неоевразийства Дугина, Кловера ждали повлиявшие на Дугина не меньше, чем русская классика евразийства: традиционалисты и новые правые Франции, Италии, консерваторы Германии, да и родной Великобритании в лице сэра Хэлфорда Маккиндера, автора трактата «Географическая ось истории» (1904), без которого картина мира неполная для неоевразийца в России — она, картина, и начинается с карты Евразии пера Маккиндера в дугинских «Основах геополитики».

Книгу Кловер писал, как пишут путеводитель по незнакомому маршруту; по пересеченной местности взлетов и провалов евразийства он шел, на ходу открывая новые идеи для себя и читателей вроде него: не в теме. Неосведомленный прочтет «Черный ветер...» как триллер идей — так они перекручивают уже закрученные историей сюжеты. Скажем, в холодной войне столкнулись не коммунизм и капитализм, как считал Дугин в пору его советского диссидентства, — это лишь один из этапов перманентного конфликта двух географических реалий, величайшей континентальной мощи «Евразии» и ее естественного оппонента «Атлантической» морской державы, которая воплощалась сначала в Британии, а теперь в США. Или: современный западный либерализм — это новый тоталитаризм.

Боюсь, что для российского читателя книга Кловера утратит жанр триллера, но кое-что будет не слишком знакомо и ему. Например, драма научной деятельности талантливого лингвиста Трубецкого. Евразийство возникло как своего рода отдушина для эмигрантов в Европе, закат которой дошел, в глазах бывших русских европейцев, совсем уж до мрака после Первой мировой. Но вот Трубецкой признается в письме сподвижнику Сувчинскому: «Евразийство сломало меня, не дало мне стать тем, чем я мог бы и должен бы стать. Бросить его, уйти из него, забыть про него — было бы для меня высшим счастьем» (1928). Счастьем для князя было разбираться с тонкими особенностями языков. Кловер вполне доходчиво излагает революционную идею теории фонем, созданной Трубецким в научной дружбе с Романом Якобсоном. Вклад этих двух истинно оригинальных ученых в структуральную лингвистику, в отличие от этнологических разработок евразийства, высоко оценен академическим миром.

Меньше поразят российского читателя страницы о Льве Гумилеве (не для него, сего читателя, писаны, переводить никто не заставлял — о чем забывают или делают вид, что забывают, рецензенты из дурно воспитанных). О культовой фигуре в России, о «Гумилеве, сыне Гумилева», существует необъятная литература. И прибывает. Совсем недавно Дм. Быков в одном из эссе своего сборника «Внеклассное чтение» прочел культового историка-этнографа как блистательного писателя научной фантастики. И он, конечно, прав. То, что гумилевские гипотезы по этногенезу наука не подтвердила, — прискорбный факт. Но то, что нет у Льва Гумилева книги, которую можно было бы закрыть, не дочитав до конца, значит одно: автор — писатель par exellence.

Третья часть книги (по объему ее половина) — о незаметном, ползучем взятии доктрины неоевразийства на вооружение сначала армией и затем правительством Российской Федерации. В советские времена национализм не вписывался в теорию марксизма (при том, что на практике в иной трудный час и выручал), но в идейном разброде после окончания холодной войны евразийская доктрина и оказалась той новой национальной идеей, сформулировать которую настойчиво призывал Ельцин. Кловер не упускает из виду, что Ельцин, строивший либеральную демократию, не оставлял своей заботой и национализм. Запасливый хозяин. Однако до лозунгов государства евразийской идее было еще далеко. Кловер напоминает, что после событий в США 11 сентября 2001-го Путин во время визита в Польшу заявил: «Россия — европейская страна, а не евразийская» (2002). А я ностальгически слышу, как Путин в первый свой президентский год вопрос на засыпку — а можете ли вы предложить свою национальную идею? — сметает единственно правильным (по честному счету) ответом: «Надо, чтобы люди стали жить получше, — вот и вся моя национальная идея».

Таки стали жить получше. Кловер разделяет расхожее мнение о заслуге нефти. Учитывая параллельное с ростом благосостояния проникновение евразийских идей в формировавшуюся идеологию Кремля, как тут не вспомнить, что «нефть» в скрывавшейся от чекистских агентов переписке евразийцев-эмигрантов означала именно евразийство! Возможно, мистик Дугин верит в неслучайную связь этих явлений... К слову, однажды посреди долгого разговора с Кловером Александр Гельевич заметил: «В России только две реальности. Нефть и воровство. Остальное — театр». Может, это не совсем comme il faut — обнародовать антипатриотическую шутку в наши дни? Но Кловер взялся создать реалистический, а не плакатный портрет Дугина, и было бы просто непрофессионально обойти вопиющее: Дугин — один из главных актеров постмодернистского политического театра в России, где политик-актер, как бы резвяся и играя, деконструирует свою игру. Этот спектакль Кловер смотрит глазами нараспах: такого в странах развитого постмодернизма не увидишь, Россия здесь определенно впереди планеты всей.

Британский журналист пустился во все тяжкие, лишь бы разговорить всю эту «лукавую», по его слову, элиту современной России: генералов, олигархов, священников, юристов, политтехнологов и прочих разных шоуменов. Хватка ли это Кловера или всего генетического типа «цивилизации Моря», в любом случае, на страницах «Черного ветра...» туман за туманом спадает с «цивилизации Суши», говоря на новоязе учения, вернее, доктрины евразийства. Разница между доктриной и учением, как известно, в том, что учение требует убедительных доказательств, а доктрина больше утверждает, нежели доказывает свои истины. Именно поэтому доктрина евразийства — даже на взлете вдохновенного творчества Льва Гумилева — прозябала золушкой в академической историографии.

Так это в академии (со строчной буквы, а не в Академии Генштаба, к примеру), но вот в реале истории (как ее видит Чарльз Кловер) евразийская доктрина уже всходит на престол, причем не в каком-то там химерическом мире неточных наук, а в самом что ни на есть практическом Русском мире. И это несмотря на то, что родоначальник евразийства князь Николай Трубецкой разорвал с евразийским движением еще в начале тридцатых годов, распознав заветную идею в сфинксе сталинской России: «Мы предсказали возникновение новой евразийской культуры. Теперь эта культура фактически существует, но оказывается совершеннейшим кошмаром, и мы от нее в ужасе».

Спустя век коммунизма ужас сменился экстазом. Главная заслуга тут принадлежит, само собой, Александру Дугину, автору среди множества сочинений эпохальной монографии «Четвертая политическая теория» (2009). Были три фундаментальные политические теории (либерализм, коммунизм, нацизм), стало четыре — когда появилось неоевразийство. Соответственно четыре автора: Просвещение, Маркс, Гитлер, Дугин. Согласно Четвертой теории, первые три дискредитировали себя, в постиндустриальную эпоху неработоспособны. Четвертая будет работать, поднимаясь над этническим национализмом, предлагая идею цивилизационной идентичности и многополярности мира. Звучит не менее прекрасно, чем всемирная отзывчивость — другое дело, как это происходит в реале. Понятно, почему Кловер не пришел в экстаз от того, как цивилизационная идентичность проявлялась в 2014-м в Крыму и Восточной Украине: он остается адептом Первой политической теории. При том, что охотно признает ощутимые разрывы между теорией и практикой.

Свободные разговоры Кловера с самым разным людом российского социума выявили, что геополитический экстаз объял прежде всего армейские верхи, оставшиеся без работы full time после роспуска СССР. Дугин стал, по сути, их работодателем в сфере нового национализма, Дугин нашел им противника: «атлантическую цивилизацию». Нашел работу армии, себе и многим из тех, кто причислял себя к потерянному поколению 90-х.

Если копнуть «атлантическую цивилизацию» поглубже, то обнаружится истинный, метафизический противник — отсутствие Dasein, «вот-бытия» (от Хайдеггера). Человек пребывает в органической гармонии с бытием, по Дугину, преимущественно в «цивилизации Суши». Дугин знал, как зацепить. Лично меня «вот-бытием» он почти зацепил, пока — в связи с донецко-луганскими событиями — последователь Хайдеггера не прокричал в интервью российскому новостному агентству нашумевшие по всему миру слова, отцепившие меня от цивилизации Суши банальностью: «Убивать, убивать, убивать!» — это уже в истории было, было, было. Нельзя ли что-нибудь поновее для лозунгов неоевразийства? Дугин: «Как профессор, я так считаю». И это было. Были профессора и среди нацистов и сталинских чекистов. И не только профессора-философы, но и естественники, убивавшие своими научными экспериментами. К слову, профессора Дугина тут же сняли с должности и.о. заведующего кафедрой социологии международных отношений социологического факультета МГУ. Но свобода слова в России обеспечивает ему другие достойные должности.

Многие дугинские слова, слова, слова вполне достойны быть признанными яркой литературой. И Кловер их щедро цитирует, он ведь пишет о русской истории, а не о финансовых временах. Ну как не запечатлеть для истории образцы политической поэзии, или поэтической политики Дугина: «Путин становится все больше и больше Дугиным, по крайней мере он реализует тот план, который я создаю… Все меньше и меньше в нем симулякра, все больше и больше в Путине Дугина… Путин, сближаясь со мной, становится все больше самим собой… не теряет себя, он себя находит. Когда он станет на 100% Дугиным, тогда он станет на 100% Путиным» (интервью 2007 г.). Красиво писать не запретишь.

В одной из рецензий на «Черный ветер...» критик упрекал, чтобы не сказать распекал, Кловера за отсутствие авторской позиции: мол, не проговаривает отчетливо, нравится ему главный герой или нет, а в нонфикшн это не годится, так как ведет к двусмысленному освещению темы.

Нет никакой двусмысленности. Есть литературный прием, годящийся и для нонфикшн: сопровождать особо выразительные высказывания действующих лиц фразой no comment, написанной симпатическими чернилами, прочитываемой читателем не без удовольствия. Чем больше дугинских поэтизмов приводит с невинным видом Кловер, тем лучше понимаешь, как «сказочник» (ласковое слово Лимонова) Дугин мог угодить России. Евразийство, конечно, сказка с размахом, красивая греза, как сказал бы писатель Александр Мелихов.

У автора «Черного ветра...» есть не только позиция, но и композиция. Уже в пространном введении к теме книги расставлены авторские мировоззренческие акценты. В основном тексте авторская позиция заявляется по ходу нарратива с усиливающейся определенностью: «Континентальная цивилизация России оказалась не только стратегическим оппонентом морским державам, но и культурной, цивилизационной аномалией, гораздо более склонной к авторитаризму и иерархии, чем меркантильный и демократический атлантический мир», а на последней странице книги бьет прямо в лоб: «Евразийство — подделка, превзошедшая оригинал, но не потому что подделка хороша, а потому что она столь нагло врет, что уничтожает и саму истину». Сказано, конечно, в запальчивости, но никак не двусмысленно. Подделывать историю Кловер не намерен, он знает твердо: в холодной войне столкнулись коммунизм и весьма напуганный им капитализм. Точка.

Слава богу перевода (если он существует), русский текст Любови Сумм превосходен, идиоматичен, не ударяется в крайности жаргона, сленга. Да еще перевод получает бонус благодаря русским стихам: в книге о русских скрепах не может не быть поэтического пласта; стихи начинаются, как мы видели, уже в названии. Стихи переводить не надо. И можно только посочувствовать переводчику стихов на английский или в странах других языков, переведших книгу Кловера: ведь трудно не утратить ауру текста при переводе, к примеру, зачина песенки Дугина в его бытность бардом в «мистическом подполье»: «П-ц проклятому Совдепу!» (если первому слову найти эквивалент просто, то как сохранить историческую сочность аббревиатуры Совдеп?). А вот случай много серьезнее: стихи, написанные евразийцем Петром Савицким, в сталинском лагере в Мордовии, куда его вывезла советская спецслужба из Праги незамедлительно после освобождения чешской столицы Красной армией. Как сохранить этот душераздирающе смиренный тон бывшего дворянина на лесоповале? (И это тот Савицкий, видевший в себе «сочетание философа с воином», проскакавший на коне сто верст в страшный холод для того, чтобы обойти пограничный заслон, добраться до Москвы и затем участвовать в липовом «евразийском конгрессе» (1927), сварганенном ГПУ с целью взять под контроль эмигрантов). Лагерное стихотворчество Савицкого встает в один ряд с трансформацией мировидения Льва Гумилева в сходных трагических обстоятельствах.

Неточностей при переводе не избежать, как не избежать их автору, пишущему о чужой стране. Так, в 2015 году был учрежден Евразийский Экономический Союз, а не Евразийский Союз, как ошибочно сообщает Кловер. Давнюю мечту о Евразийском Союзе (политическом, в первую очередь) России не дали и пока не дают осуществить Казахстан с Беларусью. (Кловер признает и руку США.) Но еще более досадна ошибка Кловера в истории о священнике-правозащитнике Глебе Якунине: описав близко к фактам его деятельность по разоблачению ряда православных церковников, сотрудничавших с КГБ, на следующей странице автор причисляет к «мускулистому, политически окрашенному изводу православия»... Якунина в сомнительной компании Тихона Шевкунова, Малофеева и Дугина. Слава богу, покинувшему сей бренный мир (2014) Глебу Якунину, христианину на деле, а не лишь на словах, не пришлось обременить свои глаза несуразностью, которую следовало бы засечь научному редактору книги в переводе.

Но и «перевод» обложки неточен! Я говорю не о картинке, а о разнице в расположении имени автора. В русском мире имя автора, как правило, стоит НАД названием книги, а в «атлантическом мире», возможно более динамичном, с некоторых пор — ПОД: видимо, индивидуальный человек тут несколько принижается на фоне плодов его труда! Это различие в современной мировой книжной индустрии, признаюсь, мне не бросилось в глаза, когда я сравнивала по выразительности обложки оригинала и в переводе (Андрей Бондаренко, как всегда, на высоте) — пока в книге «Черный ветер, белый снег» не замерла в раздумье над цитатой: «Русский человек, или, сказать пошире, человек русского мира, он прежде всего думает о том, что есть какое-то высшее моральное предназначение самого человека, какое-то высшее моральное начало. И поэтому русский человек, человек русского мира, он обращен больше не в себя, любимого… Вот западные ценности заключаются как раз в том, что человек в себе сам, внутри, и мерило успеха — это личный успех, и общество это признает». (В.В. Путин, «Прямая линия», 2012).

Может быть и так, но для стопроцентной уверенности надо учесть и вышеупомянутое различие в книгоиздании. Пища для культурологов.

Любому писателю не помешают крепкие нервы, когда его книга о чужой стране выходит в переводе на родной язык читателя. Книга Кловера — не академическое исследование, а добросовестный ликбез, где бы книгу ни перевели, включая Россию, которая хоть и лучше иностранцев знает свою историю, но все же и здесь взгляд со стороны будет встречен с любопытством.

Лиля Панн