ДВАЖДЫ

Об авторе | Евгений Анатольевич Ермолин — критик и блогер, родился на реке Онеге, учился в МГУ им. М.В. Ломоносова, живет в Москве, Ярославле и Киеве, профессор, преподаватель истории культур и актуальной культуры, медиаэксперт и медиатренер. Автор книг о современной литературе и истории культуры. Печатается в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Октябрь». Блог: https://www.facebook.com/evgeny.ermolin Предыдущая публикация в «Знамени» — 2018, № 2.

Евгений Ермолин

Петров где-то рядом

«Петровы в гриппе и вокруг него» екатеринбуржца Алексея Сальникова многих озадачили и многих, однако, впечатлили. В этой прозе есть внутренняя тяга, но нет осмысленной развязки. В ней есть веяние чего-то атмосферически актуального, но как бы это назвать и объяснить, зачем? Она засасывает, но не вознаграждает. Ее смысл в ней самой. Зажим без разжима.

Есть читатели, которые жалуются, что подсели на нее — и вдруг все быстро кончилось, а непонятно, чем. Так бывает, но редко. И это воспринимается скорей как изъян. А тут не то чтобы, но… как будто так и надо.

По всему, роман Алексея Сальникова не поддается однозначной интерпретации. Это недостаток? Или достоинство? Рискну сказать, что в актуальном контексте — это убедительная проба настроиться на диалог с читателем. Убедительная — прежде всего потому, что удачная. А казалось бы, оснований для удачи маловато. Ведь что такое «Петровы в гриппе», если описать эту вещь в общем и целом? Проза ни о чем. Унылая жизнь городских обывателей на Урале. Наполовину — недавние перипетии, отнесенные лет на десять назад; наполовину — ретроспекция из детства и молодости персонажей (а это еще минус десять-двадцать лет). Несбывающиеся ожидания, несудьбоносные приключения, привычки взамен страстей и вдохновений. Толика душевной патологии и (или) больного бреда почти не добавляет в повествование остроты.

Ну что же, писателю непросто найти в нашей современной жизни значительные предметы и поводы. Если это не зона, как у Валерия Залотухи или Сергея Самсонова, не закон-тайга, как у Александра Бушковского, Виктора Ремизова или Александра Кузнецова-Тулянина, не новая война, как у Владимира Маканина, не психушка, как у Антона Понизовского, не маргинальные миры Юрия Малецкого, Елены Георгиевской, Моше Шанина, Вилли (В. Новикова) или Сергея Павловского, — а просто вот так: город-миллионник, его населенцы-горожане с их нехитрым житьем-бытьем…

Популярная сетевая аннотация, приманивая аудиторию, утешает, что концы с концами в книге сойдутся без зазора, что все завязанные в романе узлы в финале будут развязаны. Но это легкое лукавство. Или тяжелый самообман. Кое-что будет развязано. А кое-что, и даже многое, так и останется на подвесе, со знаком вопроса.

Возник соблазн интерпретировать происходящее в романе как фантомы больного сознания, как бред, сопутствующий предновогоднему гриппу, разгулявшемуся в городе и поразившему многих персонажей. Нечто в этом роде предложил в качестве личной версии прочтения сальниковской прозы критик Николай Александров. У него выходит так, что все или многое в книжке привиделось ее главному герою, Петрову. Это небыль, миражи воспаленного мозга. А что там и как на самом деле, никто не знает и знать не нужно: «Все остальные — “призраки его воображения”, говоря его же словами»¹ .

Эта интерпретация хороша тем, что труднооспорима. Есть авторский намек: гриппозное больное сознание. Есть герой романа — житель Екатеринбурга (или как там его, не фантомален ли и сам город, ставший ареной странных происшествий?) Петров. А все остальное — дорожная пыль.

Пусть так. Но есть все-таки ощущение, что такая препарация прозы Сальникова не объясняет ее обаяние; в романе есть что-то сверх. Возможно, стоит более предметно, что ли, понять реальное содержание петровского бреда. И поразмыслить над тем, что находит в ней читатель.

…Итак, мысль почти семейная, семья почти молодая, разворот интриги специфический. Петров, Петрова и их восьмилетний сын, Петров-младший. Сам 28-летний Петров — беззлобный автослесарь, днями он сидит в яме под брюхом машин, а на досуге рисует черно-белые комиксы фантастического содержания, про космические путешествия и инопланетян. У него есть тревожный знакомый Игорь, а больше, пожалуй, никого нет, даже с женой он формально в разводе. Эта самая жена, Петрова, — библиотекарь: она читает советские книжки, иногда злорадствует по поводу их героев, которых ждет печальное постсоветское будущее, а иногда, когда приспичит, выслеживает и убивает на улице мужчин, и это, пожалуй, главные события в ее жизни. Не то чтобы Раскольников в юбке, но и развод она учинила, чтобы мужа на всякий случай поберечь, а это означает, что он ей немного дорог, как и она ему. Их неинтересного тихоню-сына, задумчивого троечника, занимают лишь мультики да видеоигры, а еще он болеет и хочет попасть на новогоднюю елку. Родители его, в принципе, любят, но как из всего этого построить связный сюжет, — непонятно. Его, в общем-то, и нет.

Автор, между тем, умудряется занять внимание читателя любопытными наблюдениями, остраненно детализируя пространство существования персонажей, сам как некий марсианин, — и этот ландшафт жизни обретает какой-то собственный смысл, не зависящий от нелепых случайностей в жизни героев, которых, я б сказал, явный перебор, но не скажу.

Не скажу, потому что нечто случилось-таки в прозе Сальникова и в мире его персонажей. И мутная их жизнь с маниакальными протуберанцами что-то все-таки значит. Попробуем разобраться.

Читатели романа Сальникова предложили уже целый ряд интерпретаций, которые не сводят происходящее в нем к галлюцинаторному бреду. Очень часто это выглядит как подбор значимых деталей под ту или иную концепцию. Однако я сразу согласился бы с тем, что упорная рационализация повествования в нашем случае — это ложный путь. Наш текст не нуждается в том, чтобы мы его подстригали, причесывали, разъясняли его звукоряд до последней ноты. Природа сальниковской прозы такова, что к ней нет одного ключа.

Как так? Ну вот так.

Сальников написал не детектив классического стиля, где загаданная загадка криминального характера в финале будет разгадана, и этим «очарование вещей» будет исчерпано, а книжка полетит в корзину. Криминал в его романе есть, а детективного хода нет. И вообще, строгой логики нет как нет, а если есть совпадения, внезапно сошедшиеся векторы смысла и неожиданно вступившие в связь далековатые детали, то это происходит не от избытка умышленности в сознании художника и в самой жизни, как он ее понимает, а скорее становится фиксацией и выражением непостижимой странности бытия, в котором все случайно и все неслучайно, но если так, то как, и если не так, то как, — и потому создает открытое пространство возможностей интерпретации, которые реализуются уже и лишь в читательском сознании.

Мы тут и сами также почти случайно вспоминаем, что Сальников-то — брат-поэт, и роман его — роман поэта. Ну просто без пяти минут «Доктор Ж.», на которого часто навешивают ярлык самого нелепого в русской литературе повествовательного конструкта, где ничего не предрешено и все в движении, но, с другой стороны, нас на каждом перекрестке судьбы ждут Лара Антипова и Евграф Живаго, а в трамвае, как ни сядешь, так и помрешь невзначай… Короче, «Автослесарь Петров». Поэма в прозе. Остановите сейчас вагон. Лирический полуэкстаз-полунадрыв, секс в келье — на материале грубой прозы, сермяги уральского житья-бытья, которое в момент предновогодья, профанных святок (время действия в романе), вышло из рутинных берегов и потекло неведомо куда, как одна Дуся с кошелкой, отлучившаяся в магазин за хлебом и сигаретами — и обретенная заново лишь четверть века спустя, женой наркобарона Эль Чапо в Коста-Рике.

Итак, ни прибыли, ни убыли не будем мы считать. Но в этой свободной игре воображения обозначим какие-то зацепки. Слишком легкая ответная волна ассоциаций — она же неспроста. И не потому лишь, что Сальников разбудил поэта и в читателе (за что, впрочем, ему отдельный респект)…

…Ах да. Как же найти эти самые зацепки, если ни нюхом, ни трепетом… Спросишь — но молчит Петров, не отвечает, только тихо ботами… Жуть берет. Ткань сальниковского повествования скользит под рукой. Она нежна, свежа, и все такое: только слепой не заметил, и почти каждый сказал, что не слишком многим дано так оригинально плести словесный узор, как это делает наш автор. Но ты пытаешься ее ухватить и понимаешь, что в руке у тебя воздух.

То ли это талантливая капризно-нервная безделка, то ли полный готический гротеск на традиционную е-бургскую тему, зубодробительный колёр локаль с мутной мистикой, грубой магией и цареубийственной чертовщиной, с литераторами-самоубийцами, женщинами-маньячками, детьми-вампирами, воскресающими мертвецами и мертвыми живцами.

Это Урал, это Россия, это современность на краю света (или даже уже за его краем, в аду, как настаивают некоторые толкователи² ). Мир в романе — предновогодняя суета города, жизнь на бегу, оттого, что холодно, мрачно и ветрено, в эпидемической гриппозной одержимости. Приметы внятной цивилизации здесь борются с ощущением безвыходного лабиринта.

Время, заблудившееся в лесу между прошлым, настоящим и будущим — то застревающее поминутно, словно подмороженное, как победоносцевая Россия (все сбылось!), то улетающее в никуда, без оглядки и оправданья.

Пространство — предельно конкретное, но при этом абсолютно дискретное, в котором герои то пропадают, то находят друг друга, но обречены скорей всего потеряться.

Руины уральского мифа как амбивалентный намек на постижение искомой сути.

Нерасторжимая смесь действительного и фантомального, отсутствие грани между реальностью, бредом и гипербредом.

Городские засранцы как носители тайны и исповедники истины, едва ли не засланцы из пронзенных иной жизнью недр вселенной, о которых вспоминают на досуге (неспроста?) Петров с сыном.

Повествование роет ход куда-то мимо стандартных маршрутов, и люди у Сальникова скорее потерялись, чем нашлись, хотя и шанс найтись у них, кажется, есть. Они не то чтобы одиноки, но связаны друг с другом без необходимости. Их долги друг другу не то что не уравновешены (бывает ли такое в принципе?), но существуют как привычка или наваждение.

Они что-то знают про себя, а понять себя не могут, и способ их самоупотребленья кажется им чем-то случившимся, но так и не ставшим, не обретающим значимость миссии. Библиотека, автосервис — какая, блин, разница?

Они на грани жизни и смерти, но та и другая в их существовании — дело случая. Они мало дорожат жизнью, пусть и не пытаются с ней расстаться по своей воле.

Впрочем, и здесь есть многозначительное исключение — перманентно суицидирующий поэт Сергей, друг Петрова в молодости. Задержимся на нем.

Сергей, описанный со щемящими подробностями его наивных творческих волнений и воспарений, манифестирует для нас тщету актуальной словесности. Литератору нечем сразить эту жизнь: «Роман, который писал Сергей, был, по сути, “Лолитой”, переложенной на местные реалии, и, теоретически, должен был шокировать читателя тем, что девочка, описываемая в романе, была не двенадцатилетней, а восьмилетней. На этом шок заканчивался, и начинались безобидные волочения и душевные переживания главного героя, которые, несмотря на попытки откровенничать про способы мастурбации, описания различных частей тела главной героини, рядом не стояли с тем, что творилось на улицах города и области».

Сергей убедил себя, что слава ждет его после смерти, а потому решил покончить счеты с жизнью при участии Петрова. Того мутит от перспективы стать убийцей, но в нужную минуту он помогает другу: Сергей приставил пистолет к виску, а Петров его пальцем нажал на спусковой крючок. Ну а потом выбросил его рукописи в мусорку.

Какая низкая цена назначена здесь литературе! Какая печальная участь!

«Наконец-то кто-то обнаружил, где находится российский магический реализм!» — воскликнул по поводу романа один эрудит. А ведь и правда. Совсем недавно у нас искали магический реализм где придется. Находили его даже у Фазиля Искандера — с его-то стремлением каждому штриху бытия давать разгадку с позиции высшего разума. Приписывали его зачем-то землячке автора, Анне Матвеевой. И вот он явился откуда не ждали. Звонят, откройте дверь, почтальон Чикатило, библиотекарь Петрова. Тотальный сюр, вольная и невольная притчеообразность: «обобщения, выразительный язык, кольцевая композиция, внимание к вечным темам (вроде любви и дружбы, жизни и смерти), иносказания»… Магические реалисты «не позволяют себе прямолинейных назидательных высказываний, не проговаривают мораль, не злоупотребляют идеологией — в том числе религиозной. Однако жизнь героев их сочинений состоит из многочисленных испытаний и подчиняется притчевой логике: раз за разом им неизбежно приходится расплачиваться за свои поступки, а финал книги часто оказывается многозначительно, подчеркнуто открытым», — списываю из полезной шпаргалки М. Смирновой³ . Не будет лишним поздравить нас с тем, что у Сальникова как-то так все и устроено.

Случилось, что Урал стал у нас наиболее очевидной иррациональной скрижалью литературной страны (хотя сравнительно недавно заявки поступали и из Москвы — например, от Виктора Пелевина и Анатолия Королева, и из Петербурга — от Михаила Кураева; меня впечатляет и магия Казани в свежей прозе Булата Ханова). Над этим немало потрудились и древний сказочник Бажов, и Ольга Славникова с Алексеем Ивановым, и рассказчицы — хоть та же Анна Матвеева, хоть Нина Горланова, психоделически визуализирующая свой тотальный вербатим, — да и поэты Урала, кто строчкой, кто бликом, и даже поэт-политик Евгений Ройзман в его красном плаще отважного борца с непобедимым драконом наркотрафика.

Заметим, однако ж, что Сальников чужд малейшего нажима в этом тонком искусстве. Он намекает, но не приказывает. Это не охра и не гуашь, не жирное масло, а скорее акварель, карандаш. Он не материализует бред, а создает ощущение бытия на грани, заманчиво-ужасный саспенс, где каша может свариться из любого топора, и если с утра в комнате есть подушка, то к вечеру ею обязательно кого-нибудь удушат.

Если честно, я не вполне уверен в том, что магическая чертовщина представляет собой его художественный палладиум. Есть в его намеках что-то не вполне серьезное, что-то насмешливо-игровое, дурашливое, так что начинаешь иной раз думать: уж не великий ли призрак невинно убиенного и неоднократно в извращенной форме политически употребленного русского литературного постмодернизма восстал здесь из гроба и требует отворить ему воспаленные очи?.. (Как однажды, на днях: я ни о чем плохом не думаю, как вдруг моя собеседница, весьма приличного вида немолодая дама, начинает делиться со мной интимными признаниями, пересказывая самые волнительные эпизоды давешнего ночного телешоу Владимира Соловьева; тут-то я и обсел.)

Но мертвый напрасно хватает живого, его инструментарий сегодня не больно-то годится. При всей ауральной несерьезности в романе Сальникова есть более чем очевидные искренность тона и определенность авторского отношения к человеку. По сути, мы имеем странный и оригинальный сплав новой социальности, нового сентиментализма, абсурдизма нашего века и, не побоюсь этого слова, неосимволизма. Сборная солянка, скажете вы. Таки да.

Читателю открывается возможность выбрать в этом многовекторном очаге непрочно соотнесенных смыслов свой маршрут. В современном мире самовыражение ничто. Коммуникация — всё. Полный и главный смысл рождается там, где текст и его автор встречаются с читателем, а не до. И не после. Сальников, я б сказал, гениально это проинтуировал. Ему удалась попытка оседлать ветер эпохи, настроенной на коммуникацию.

Предположим, что жизнь — это болезнь, «петровы-в-гриппе». «Петров не мог объяснить это словами. Это было какое-то чувство, чувство, что все должно было происходить не так, как есть, кроме той жизни, что у него, еще какая-то, это была огромная жизнь, полная совсем другого, неизвестно чего, но это была не яма в гараже, не семейная жизнь, что-то другое, что-то менее бытовое, несмотря на огромные размеры этой другой жизни, Петров за почти тридцать лет к ней не прикоснулся, потому что не знал как. Петрову иногда казалось, что большую часть времени его мозг окутан чем-то вроде гриппозного бреда с уймой навязчивых мыслей, которые ему вовсе не хотелось думать, но они лезли в голову сами собой, мешая понять что-то более важное, чего он все равно не мог сформулировать»…

Казалось бы, ресурсы литературного абсурда исчерпаны в ХХ веке. Казалось бы, его бесплодные пустыни и немые бездны остались в прошлом и надежно обезопашены. Ан нет. Вот оно. В новом облике. Нам легко согласиться с уже упомянутым Николаем Александровым, который, такое ощущение, вспоминает поздних обэриутов и Добычина, так характеризуя роман Сальникова: «Образец новой физиологии, языковой банальности, стенографирования социально-бытовой и ментальной повседневности, аморфный, бессюжетный, монотонный, равнодушный к мысли и языку. Такой четырехсотстраничный гомогенный кошмар, сгусток и слепок непроглядного современного идиотизма, бесприютности, душевной, интеллектуальной ущербности. Вполне возможно, это и есть — новая словесность и новая социальность»⁴ .

Механическая рутинность жизни приобретает черты то кровавого гиньоля, то пародии на миф, то политического водевиля: «Много раз к Петрову подсаживались люди не сказать что совсем уж пожилые, чтобы можно было заподозрить, по крайней мере, каждого из них в маразме, знакомились и принимались нести ахинею про золото партии, про бесплатные путевки в санаторий, которые давали когда-то каждый год, и про то, что всех, кто сейчас находится у власти, надо ставить к стенке».

Меня тянет согласиться и с Митей Самойловым, акцентирующим наблюдения экзистенциального свойства: герои Сальникова лишены совести, не знают добра или зла, они «убийцы не потому, что они плохие, ничто их не оправдает, но они от этого хуже не становятся: автор настаивает на том, что люди — это, в принципе, явление отрицательное. Не червоточина в каждом человеке, а червоточина — и есть этот человек. Да, людям доступны вершины духа, сострадания и творчества, но подниматься нужно из чудовищных глубин»⁵ .

Больная природа мира регулярно акцентируется Сальниковым. Например, вот в этом фрагменте про мертвых гномов (привет уральским недрам), светящихся муравьев и отчего-то ассоциирующийся со смертью запах лука: «Это был удивительный магазин, тут играла музыка — один и тот же Фрэнк Синатра пел одну и ту же “Let it snow”, на каждом углу висели маленькие хвойные веночки, как будто в память о многочисленных усопших гномиках, а елочные игрушки висели под потолком и лежали между бутылками с водкой и на других полках с другим алкоголем, еще стоял большой ящик, куда грудой были свалены бутылки с “Советским” шампанским за восемьдесят рублей, мигали гирлянды, точнее, не мигали, а словно светящиеся муравьи непрерывно бежали вдоль гирлянд, и все было бы совсем по-предновогоднему, если бы повсюду, даже в алкогольном отделе, не пахло луком.

— Чиполлино у них тут сдох, что ли, — выразил неудовольствие Игорь»…

Но отчего же тогда при обилии в Интернете читательских реплик практически никто из этих читателей (если верить форумам и соцсетям) не впал в отчаянье, читая роман? Может быть, потому, что, как я уже говорил, логика Сальникова не предполагает, что, сказав а, нужно сказать и б, а тем более — я? И я бы не стал искать в этой непоследовательности изъян.

Герои Сальникова ничтожны и маниакальны. Но есть и проекция, в которой они свободны и сопоставимы с древними богами (как тот же Игорь — с Аидом).

Они бесконечно одиноки и беззащитны перед этим адом отщепенства. Но — нуждаются друг в друге.

Семья — ловушка. Но она же и якорь спасения. Любовь — привычка. Но без такой было б совсем нелепо жить и лучше было б умереть, как писатель Сергей.

Существование — банальность, но нас не оставляет, читая эту прозу, надежда на нечто значительное и уникальное, пусть даже ближе к финалу предварительные итоги жизни выражены неутешительно. Петров в разговоре с Игорем фиксируют отсутствие в жизни смысла, Игорь при этом вспоминает миф о Сизифе, причем интерпретирует его совсем не в духе стоического героизма Камю: боги наложили на людей проклятье вечной, фатальной неудовлетворенности. Однако авторское соучастие в происходящем лишает его окончательной безысходности. Юмор Сальникова иногда саркастичен, но подчас и сострадателен. Каждый ненормален, но не всегда и не про каждого это известно; тогда так ли уж это каждый и так ли уж всегда? Есть патология, есть ад души, но есть и усилие добра.

Детализация ландшафта и бытового/речевого обихода в этой прозе смотрится как нагромождение хаоса. Но почти сразу появляется и ощущение онтологизма подробностей: они привязывают человека к реальности, которой мало в его внутреннем опыте. Переклички эпизодов, переклички вещей, переклички жестов… На дне этого бестолкового мира мерцает какой-то смысл, не факт, что утешительный, но временами очевидно утешающий и вдохновляющий.

Спас ли ребенок-Петров в своем далеком детстве рукопожатьем другую жизнь? Неясно. Но не исключено.

Сам автор говорил как-то, что хочет вывести мистику на бытовой уровень. Символизм бытовой детали, тихое мерцание тайны в сцеплениях вещей и событий (уже в духе скорей литературной метаалгебры Набокова, чем перманентного чудотворчества Пастернака) — это есть в его прозе. Сальников создает открытый горизонт смыслов, нам открылись до конца только самые простые, а что там есть еще — не знает никто, даже Бог.

Этот грустный космос не подавляет, а растревоживает душу, и оборванный автором почти на полуслове рассказ оставляет нас на краю возможностей, а не в тупике, — с обещанием иной земли, иной судьбы, не столь мучительных и бесцельных.

1 Александров Н. «Петровы в гриппе». Психоанализ. — http://www.colta.ru/articles/literature/17200 Похожую мысль транслирует Константин Мильчин: Мильчин К. «Петровы в гриппе и вокруг него»: самый неожиданный российский роман года. — http://tass.ru/opinions/4902538

2  «Вообще, конечно, это прекрасный город. Жаль только, что филиал ада на земле» (Васильева Елена В. Алексей Сальников. Петровы в гриппе и вокруг него // Звезда. 2017. № 11. http://magazines.russ.ru/zvezda/2017/11/aleksej-salnikov-petrovy-v-grippe-i-vokrug-nego.html)

3 Смирнова Мария. Мифы, почва, одиночество: из чего сделан магический реализм // Афиша Daily. 16 июня 2017. — https://daily.afisha.ru/brain/5891-mify-pochva-odinochestvo-iz-chego-sdelan-magicheskiy-realizm/

4  Александров Николай. Книжечки. Алексей Сальников. Петровы в гриппе и вокруг него. https://echo.msk.ru/programs/books/2131192-echo/

5 Самойлов Митя. Сам себе бездна. — https://medium.com/@culttrigger/сам-себе-бездна-5fe90a4a987d