Петербургские сны
В. Филиппов. Стихи. — СПб.: Ассоциация “Новая литература” и ТО “Красный матрос”, 1998. — 144 с. 500 экз.
Бытование поэзии последних 10—15 лет остро поставило вопрос о возможностях традиционной лирики. Концептуализм и минимализм, помноженные на иронию как основу отношения к миру — с одной стороны, и ритмизированные интеллектуально-филологические штудии — с другой, сделали редким явление непосредственного лирического высказывания. Во всяком случае, поэт должен сегодня не только преодолеть инерцию традиции, но и доказать свое право на существование в рамках этой традиции. И здесь, конечно, традиционность определяется не наличием в стихах размера и рифмы, а характером лирического героя: перед нами — актерская маска, имидж или некое “я” со своими мыслями и чувствами.
Налицо кризис — лирический герой оказывается ненужным, лишним. Одним из путей преодоления кризиса, вероятно, может быть отказ от рефлексии. Условно говоря, поэт уподобляется певцу-каюру: “Что вижу, то и пою”, но взгляд направлен одновременно вне и вовнутрь, это взгляд человека культуры, чья наивность осложнена ассоциациями, памятью о прочитанных книгах, всплывающими цитатами и мифологемами, мелькающими чуть в стороне сновиденьями:
Когда я еду по Ленинграду,
Я вспоминаю тебя,
Будто ты притаилась за стенами —
Еленами,
И три недели вянут цикламены.
Нева словно пена
Дышит,
Меня слышит,
И мне кажется —
я на Памира крыше.
Это начало стихотворения Василия Филиппова, одного из наиболее оригинальных поэтов ленинградской “второй культуры”, чья пока единственная книга вышла в середине 1998 года. В книгу вошли стихи, написанные в 1984—1990 годах, — своеобразный лирический дневник, почти документальные подневные записи: “Была Ася Львовна. / Я ее кормил стихами”; “Вот и дожил по поездки в Печоры. / Весна наступила”; “Сегодня буду читать Федорова”; “Безумный вечер / После пива и встречи”. И так далее, и тому подобное. Темы стихов обычны: любовь, смерть, память. Необычна особенность зрения поэта, преобразующего Ленинград конца 80-х в мистическое вибрирующее пространство, где смешались бытовые реалии, сны и видения. Стихи пронизаны ощущением смерти, конечности человеческого бытия и верой в посмертное существование. Обычная для советско-российской городской жизни ситуация
На комендантском аэродроме лопнула труба.
Холод залил иконы-квартиры.
Стужа-зола
превращается в предвестие конца времен:
Творец создал землю, но оставил ее
без отопления
До воскресения
Мертвых.
И в процитированном стихотворении, и в других творится мистерия: ангел, умирая, становится человеком (“Сон о предсуществованьи”), пудель — духом, который материализуется “в пса / Внутри тернового куста” (“Памяти Яши”). В стихотворении “История и Ленинград” гибель подстерегает уже и саму поэзию, и город, и страну: “Может, наша поэзия в Ленинграде/Последние всплески, Последние блестки. <...> Завтра снесут Медного всадника/И вернется Евгений./Завтра мы встретимся в церкви последней”.
Все движется к неизбежному концу, а Василий Филиппов пишет летопись своей жизни, жизни в петербургском окраинном районе, в психиатрической клинике, в сообществе подпольных поэтов. Его стихи — рассказ, взрывающийся неожиданными метафорами, резкими поворотами сюжета. Стих — естественный, как дыхание, прерывистое, неровное, нервное. Слова таинственно мерцают и обретают иной смысл. Пустая оболочка оживает и наполняется новым содержанием.
Тихо, Господи, тихо
Так что хрустит на зубах
повилика
Дико
В этом мире
Но я не один
Со мной моя комната
И книги
Толстые тома
Словно дома
Где скрывается тьма
Город где живые письма
Ходят по улице часы
Носят нательные кресты.
Так завершается книга. Книга обнаженных, беззащитных, живых стихотворений. Поэт Василий Филиппов весь, без остатка перетекает в текст, в чистое звучание; он уходит в свои сны, откуда доносится лишь голос, свободный и легкий. Возможно, это и есть последнее прибежище поэзии — человеческий голос.
Андрей Урицкий
