Об авторе | Олег Григорьевич Чухонцев — лауреат Национальной премии «Поэт», постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — № 9, 2016. Стихи из новой книги «Гласы и глоссы».

Олег Чухонцев

Извлечения из ненаписанного

* * *

присутствие в доме необязательных книг
за небреженье к своим отомстит обязательно

настоящая библиотека, в которой можно порыться,
не электронная, общая, а гуттенберговская, своя —
дактилоскопия духа: покажи прочитанное —
и я скажу, кто ты сам, — не зря говорят;
в настоящей библиотеке, если порыться,
можно найти аккуратно залистанный раритет
с карандашным вердиктом или с чернильным инскриптом
дарителя, а то и с автографом автора, как повезёт;
но дороже сама непредвиденность книжной охоты:
может быть, думаешь, кто-то выловит так и тебя,
и твой завалявшийся томик, когда неважно,
с неразборчивыми пометками на полях,
сдует пыль и начнёт разбирать каракули
наверху или сбоку текста, а потом и текст —
это единственное, что греет любого книжника
и втайне поэта, единственная из всех
награда и благодарность за все долголетние
и, кажется, бессмысленные труды с обеих сторон,
и думаешь втайне о своём соавторе и заступнике:
ну что тебе стоит — вылови, брат, и меня
из книжных завалов, освободи из моей одиночки,
рассохшихся корешков, распадающихся страниц,
вылови, брат, сдуй пыль и прочти написанное
торопливой, а теперь остановившеюся рукой —
ну, вот и свиделись, скажешь ему, и это главное:
прочесть и открыть чужое, в чужом — своё,
а остальное не так и важно: тираж, издание,
безвестность, слава — пустое, я так скажу:
прочти, и отложи на столик, и с благодарностью
можешь забыть, и спасибо, что не забыл…

а я хочу простоты и только,
только простоты хочу, но не той,

что хуже чего-то: книжная полка
пробелами дразнит, а не полнотой

* * *

он лампу включил и так сидел,
не опуская штор,
а за окном — тоже он сидел,
навстречу глядел в упор

что такое искусство? наверно, это
цветовые закладки внутри страниц,
где на каждый пучок или лучик света
вдоволь ветра и пенья, жуков и птиц

и дело наше, друг,
не буквы на листе,
не пустота, а звук,
стоящий в пустоте

звук в пустоте, вода в решете —
нет слов, как это назвать

рифмы — вздор, и бесплодны борения
с немотой, если духом бескрыл:
ремесло отнимает всё время
и на творчество нету сил

ночь уже на исходе, бумага
перечёркнута зло и дотошно,
лишь одна нам досталась отвага,
о какой и сказать невозможно,
невозможно сказать, ни помыслить,
а ещё невозможней…

белый лист — это море в штиль,
а по морю плывёт нырок:
вот нырнёт — и на двадцать миль
не отыщешь и пары строк;

белый лист — это лес в туман,
а на ветке свистит чирок:
нет бы взять — да стоишь, профан,
забывая спустить курок…

как эскимос за огненную воду
отдаст с себя последнее своё
и сверх того — жену, детей, свободу,
отдаст собаку даже и ружьё,
не говоря о чуме и оленях
и тундре с ягелем, да всё отдаст,
хоть самого себя, пускай оценят
в один пузырь — тем более отдаст,
вот так и я, наверное, а надо
всего-то голову поднять, а там…

на орбите ковёр-самолёт
или он же — дамоклов меч?
вот и думай: спасёт? убьёт?
то и это — обуза с плеч!..

вспыхнет вдруг, пролетит как болид
и сгорит, как сгорают миражи,
но тот свет, что тебя ознобит,
тайной недостоверной повяжет

лёгкий-лёгкий, как в чистый четверг
возвращающийся с причастия

беспричинная радость старого и больного —
это и есть наверное чувство Бога

ночью на даче, в чёрных зазимках,
которые лучше назвать замыканием,
когда только мышь за стеной,

какая-то голая ясность, как будто
все соки ушли, всё мясо жизни
и остался один костяк;

нет ничего надёжней отчаяния:
ты есть, но тебя могло и не быть,
единственная опора — ничто;

и когда на дне кофемолки не видно
ни одного кофейного зёрнышка,
а оно должно быть там, хоть одно,

самое время ………………………..
………………………………………
………………………………………….

скверная привычка не до(за)писывать,
потому что главное как есть
за семью печатями — не высказать,
ни сорвав печати, не прочесть

как в жизнь — впадать из одного в другое.
ходить по краю, сбивши башмаки,
и ощущая бездну под ногою,
не торопить, не торопить шаги,
и не заглядывая(сь) в поднебесье,
приверженней заботы не иметь,
чем ветреной берёзой в чернолесье
кривым стволом

                  над пропастью скрипеть…

гуси держатся вблизи сокола,
он сидит на дубу, он не бьёт своих,
кто пасётся в траве или около…

ну а ты, дорогой, ты под кем притих?

и то сказать, одна у нас семья,
одна родня — Емеля да Илья:
тот за соху — и ну по борозде,
другой в седло — и пляшет конь в узде

нам все друзья-соседи,
кто соприроден нам,
и строим мы не клети,
а птичий дом и храм;

пусть механизм колёсный
свой выработал срок,
но есть ещё небесный
ресурс — и дай-то Бог!

пускай рассохлись спицы,
но если обод цел,
и колесо сгодится
для благородных дел,

для садо-огородных,
небесных и земных,
встречая перелётных
и провожая их.

пора! пока листвою
стволы не обросли,
вздымай над головою
кормила и рули,

ставь, городи домовье
с расчётом и умом:
что сделано с любовью
отплатится добром.
. . . . . . . . . . . .

так ярко солнце светит,
да дума тяготит:
и колесо не едет,
и аист не летит.

но – тсс! . . . . . . .

как вспомнишь тютчевское: — вот!
или некрасовское: — чу!
и мандельштамовское: — ба! —
и на душу как свет сойдёт:
и мыслить, и страдать хочу,
и петь, откинув прядь со лба…

эпоха курских соловьёв
и вологодских кружев,
которой мистик Соловьёв
Владимир был не нужен,

а вот историк Соловьёв
напротив — даже очень,
поскольку не тревожил снов
крестьянам и рабочим

Лотарев, Ювачев, Тетерников
да безродный ещё Шеншин —
кто такие? — квартет затейников,
что ни имя — то сукин сын;
то ли дело — слова-прозвания:
Северянин, Хармс, Сологуб
да ещё и Фет за компанию —
мёд для нёба, ликёр для губ…

и за троицу замолвив,
обозначим первый ряд:
Слуцкий, Межиров, Самойлов,
честный гвардии отряд,
а за ними в отдаленье
списанных призывников
комиссованные звенья —
Эмка Мандель и Глазков.

пишешь, пишешь на чём попало и где придётся,
не уследит голова, что начертит рука,
но от всей писанины только и остаётся
разве что оговорка, вычерк черновика,
но и та (или тот), обещалось, жерлом пожрётся,
так что твёрдо дерзай, пока стержень не высох,   пока…

поверить невозможно, что
здесь Гоголь жил и Достоевский,
что с тростью, в оперном манто
Шаляпин выходил на Невский

    совсем недавно, что язык
ещё нас связывал, но, странно,
вдруг треснув, как пра-материк,
он разошёлся как Гондвана,

    оставив нас на берегу
гигантского архипелага
одних, безличную лузгу,
в тени французистого флага,

    и поколений пять пройдёт,
пока потомок обнаружит
два артефакта, двух сирот —
в какой-нибудь в Маркизской Луже…

. . . . . . . . . . . . . . . .

и если верить Гоголю, и если
три пятилетки нам осталось ждать,
чтоб в нас чудесным образом воскресли
дух пушкинский и Божья благодать,
помолимся на нерадивость нашу
и малость подождём ещё,   авось

* * *

дальний маяк, серебристый тополь,
омут её зрачка —
и как цитаты падают на пол
со стуком два башмачка…

ты стала мне сниться ночами
какой тебя встретил когда-то
в панамке у моря… а я-то,
я думал, что всё между нами…
в струящемся чём-то, в панамке,
с пятигодовалою дочкой,
две девочки, две марсианки,
об аленьком грезя цветочке…
и я загадал . . . . . . . . . .

я не умею вспоминать,
а каждый жест — как шаг с обрыва:
приснись ещё, приснись опять —
я так люблю тебя счастливой.

твои приезды для меня как праздник,
а без тебя я как еврей-отказник

    это что ни вспышка — прямая речь,
но не листья слов, а цветок в конверте:
— я люблю тебя! — как огнём прожечь
толщу лет, псалом прочертив на тверди.

    это я не знаю дороги в храм,
где бы грех мой был за тебя замолен,
это я всё жду твоих телеграмм,
а в ответ лишь море шумит за молом…

Я трижды проплывал Босфор и Дарданеллы,
у поручней стоял и ничего кругом
не видел, ничего, и лишь вода кипела,
а вся история — как пена за бортом.

И в небо я глядел, а всё, что рядом было,
где я стоял один, тобою было тут,
когда из двух широт мы на одни светила
глядели, две судьбы в один сводя маршрут.

Нос рассекал волну, а мы и врозь, но вместе,
я думал, и внушал Стоящий за плечом:
ни море, ни земля, а лазеры созвездий —
вот позывные тех, кто нем, кто разлучён.

И разверзалась твердь, и бездны рокотаху
и хорами наяд, и сонмом всеблагих.
Стучи, мотор, вращай винты свои — не праху,
а духу возвращай долги потреб своих!

И не было узлов морских, ни миль, которых
не развязать двоим, лишь рваная вода

да чёрный горизонт, лишь еле слышный шорох —
дыхание Того, Кто за плечом всегда…

радости не было?.. только она и была,
радость (счастье — другое) у нас с тобою;
это проснёшься, а рядом — белым бела —
слива в окне и облако голубое —
пусть разовьёт это Кушнер, а я скажу
просто: слива и облако и довольно,
белое и голубое, ну задержу
взгляд на какой-нибудь мелочи: тени хвойной
или скворечнике без жильцов на культе ствола
бывшего дерева, высохшего от зноя,
впрочем, всё это — слова, слова, слова,
я же хотел — про белое и голубое…

и буду жить я долго,
лудить свою полуду,
от мысленного волка
звероуловлен буду,

и ты со мною рядом
жить будешь долго-долго
с непотускневшим взглядом,
как чистая креолка,

и долго-долго-долго
мы будем жить, и вместе
нас вынесут из морга
и в землю честь по чести

    опустят, не сожгут,
     а скажут: — Alles gut!

потому что говорят: — пора!
пожили и хватит — ждите вызова! —
так люблю наши вечера
с книгой, с рюмочкой, у телевизора —
друг при друге, главное — с тобой,
двое — домосед с домосиделицей —
старых и больных, но — Боже мой! —
всё ещё живых, самим не верится…

   олень уходит умирать в деревню,
собака в лес, а рыба в донный ил;
что значит этот зов: обряд ли древний
иль предопределенье высших сил?

    уйдёт олень, и рыба, и собака,
всяк плоть от плоти, свой от своего;
а что же ты, взыскуемый из мрака,
куда уходишь? с кем твоё родство?

чьё-то горе голосит — и обмираю,
пробуждаясь от неведенья и страха…
— полечу я зезгицей по Дунаю, —
на забрале плачет Андромаха                          (во Путивле…)