НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Эту память уже не прервать

Vladimir Aristov. What We Saw from This Mountain: не разрешенное сочетаниеed Poems 1976 — 2014. / Transl. Julia Trubikhina-Kunina, Betsy Hulick et al.; ed. by Julia Trubikhina-Kunina. — N.Y.: Ugly Duckling Presse, 2017.

Издательство «Гадкий утенок» (Нью-Йорк), издающее билингвы поэтов России и Восточной Европы, от «Слова о полку Игореве» в новом переводе до современных чешских и словенских поэтов, уже выпустило книги Михаила Айзенберга, Елены Фанайловой, Александра Скидана, Дмитрия Голынко-Вольфсона, Льва Рубинштейна, Кирилла Медведева, если называть только здравствующих. Работа ума для этого издательства — работа внимания к пережитому Россией, к поэтам, сказавшим о былом и о будущем России то, чего никогда не скажут политологи, живущие лишь настоящим. Книга Владимира Аристова — если не замковый камень (было бы опрометчиво выделять одного поэта среди других), то та часть постройки, которую — как мандельштамовский Нотр-Дам, но в одном-единственном камне — чем дальше мы созерцаем, тем сильнее ее чувствуем.

Аристов среди «метареалистов» более всех проблематизирует не язык, а именно реальность. В предисловии Юлии Трубихиной-Куниной сказано об особой работе поэта со временем, о «волне повторения», о постоянном назывании параметров повторяющегося времени, всех этих «опять» и «снова», позволяющих нам встретиться с временем собственной жизни. Но эти повторения, в мягкости накатывающихся волн, испытывают реальность на кротость, критикуют всякую ее жесткость. «С исчезновеньем поворота жизни / за блещущим колесиком воды» — ясно, что речь идет не просто о слишком быстром течении времени, поглощающем всю нашу жизнь, но о том, что наша жесткая и изломанная жизнь вдруг становится в потоке времени прямой до гладкости. В переводе на английский сказано точно, буквально: «С поворотной исчезающей точкой жизни». Точка оказывается важнее горизонта, всегда отдаляющегося по мере приближения. Горизонт просто лишь разделяет видимое и невидимое, а точка всегда указывает нам новый поворот речи.

Память у Аристова — никогда не то, что время не щадит, напротив, она полностью окрашивает время, как окрашивает его тоска или скука. Правда, мы понимаем питательность этой скуки: «Молока струйку зыбкую чувствуя нить — / Эту память уже не прервать, не продлить» — на английский переведено головокружительно, буквально: «Чувствуя струящееся течение молока, эту нить» — и сразу становится понятно, что «зыбкий» означает не «прерывистый» или «неустойчивый», но, напротив, — постоянно возникающий перед нашими глазами и захватывающий всю нашу чувственность.

Создание небольшого сборника стихов Аристова — трудная задача. Физик по профессии, романист по духу, Аристов умеет исследовать разные виды колебаний, смотря, когда мы вдруг станем свободны от времени. Когда он приравнивает друг ко другу воду и ткань, стирку и созерцание водных глубин, оказывается, что «и тебе склоненной / в отраженьи виден Южный Крест». На английский буквально переведено «видим тебе, когда ты cогнута, Южный Крест в отраженьи» — перевод (выполненный на этот раз коллективно целыми четырьмя переводчиками) совершенно точен, но опять же раскрывает главный смысл: дело не только в том, что склоненная фигура стоит так долго, что знаки небес успели полностью смениться, — но в том, что кто видит весь океан, кто приник к нему (потому что сверху видна меньшая его часть), тот мысленно ткет и все звездное небо как единственный способ пережить собственные впечатления во времени, в текущем времени бытовых круговращений и водоворотов.

В сборник вошел большой «Дельфинарий», цикл или поэма о человеческой застенчивости и дельфиньем достоинстве, своего рода канон благородства для дельфинов, одновременно вариация на знаменитую «Песнь любви Дж. Альфреда Пруфрока» Т.-С. Элиота. Передать это произведение английскому языку трудно, потому что и голос человечий, и голос дельфиний даются не так просто: время заглушает своим шумом эти голоса, и лишь вопросительная интонация преодолевает власть времени. Дельфин «Все ясней проступал изваяньем из вод / И, отбросив прозрачные створы, / Замер над миром», — проще говоря, дал сигнал, стал не существом с маячком, а маяком для всех нас. Переведено буквально: «Даже еще яснее поднялся как некая скульптура в воде, / Распахнул прозрачные оконные переплеты, / Тихо стоит над миром». Перевод, уточнивший, что скульптура — не поза, а факт бытия, открытость бытия в видимый мир, опять не сужает оригинал, но раскрывает его: важно не только то, что голос дельфина услышали, и это стало непреложным фактом для науки, но то, что дельфин бросается в мир, отчаявшись найти понимание у людей. Но его отчаяние не шумно, мягко, подчинено кроткому закону, — и потому ярость прыжка оказывается тем законом природы, который мы принимаем спокойнее всего.

Тот же кроткий закон, который у другого поэта сделался бы поводом к размышлениям о хрупкости и ничтожестве человеческого бытия, у Аристова оказывается, наоборот, предметом самого внимательного созерцания, напряженного исследования природы бытия. Как писал Аристов о поездке Баха в Берлин (и опять стихотворение переводили целых четыре автора): «Неотделимо тело от парика, / Неотличима зеркальная гладь реки / От завитков зеленоватых трав». На английский переведено точно: «Неотделимое — тело от парика, / Неразличимое — гладкое отражение воды, / От зеленых кудрей травы». Техника Аристова здесь вскрыта: для Аристова важны оттенки, и зеркальность глади — такой же ее нюанс, как зеленоватость, а вовсе не зелень, травы. В переводе сами вещи — кудри, поверхность воды — становятся оттенками бытия: бытие разговаривает этими оттенками с нами, а не просто намекает нюансами. Английская поэзия онтологичнее русской — в ней важнее связь вещей, а не общность пережитого при должном настрое. Здесь, в переводе, эта связь вещей разговорилась как никогда, потому что ставка этого разговора — все чувственные свойства вещей.

Как сам Аристов пишет в стихотворении памяти Аркадия Драгомощенко, «но все они сочтены / все подшиты для дела / все пущены в ход или в рост». Картина растраты вещей вроде бы должна вызывать сожаление, раскаяние или ностальгию. Однако для Аристова важно, что даже растратчик колеблется пускать свою жизнь в ход или в рост, и хорошо, что в английском языке «ход» — это «действие», а «процент» — это «интерес»: трепет перед уже содеянным звучит в английском переводе громогласно. Всякий рассказчик — растратчик, и, думая, что мы много затратили усилий на рассказ, на самом деле мы их всего лишь растратили. Но в мире Аристова оказывается, что мы можем остановиться перед собственным недоумением, как останавливаемся перед весной, цветком, воспоминанием, — и тогда уже наш рассказ будет лишь скромной частью большой поэзии.

Книгу завершает интервью переводчицы и редактора Юлии Трубихиной-Куниной с поэтом, где он проясняет свое кредо: он с дрожью ждал встречи с поэтами, узнавал в поэтах братьев, знакомился с поэтическими вещами, как ни с чем больше не знакомятся. Интервью, глубоко биографическое, раскрывающее как намерения самого Аристова, так и намерения его поэзии разобраться с уже сказанным и сфокусироваться на судьбе невыразимого, завершает книгу как нельзя лучше. Аристов говорит, как он работает над одной вещью годами, если не десятилетиями, но это — вовсе не перфекционизм, а желание не спутать свою умственную дистанцию по отношению к вещи с дистанцией временно́й и тем самым — не принять свои иллюзии за действительный облик вещей.

Александр Марков