|
ПЕРЕУЧЕТ
Сергей Оробий
Повседневные писатели, анонимные поэты, прозаики с бородой и без
Критика в литературных журналах второго полугодия 2017 года
«Дружба народов»
В № 8 «Дружбы народов» Евгений Абдуллаев размышляет над феноменом писательских курсов, расплодившихся в последнее время в огромном количестве («Я б в писатели пошел…»). Это именно феномен, знак времени: «Если главной литературной приметой 2000-х стали ярмарки и фестивали, то 2010-х — писательские курсы», пишет Абдуллаев. Отношение к этой форме литературной жизни у критика осторожное: «...в том числе и сам — последний год с небольшим подвизаюсь на одних онлайн-курсах (не называю, чтобы не выглядело рекламой); и этим опытом доволен».
В связи с этим интересны инсайдерские наблюдения над аудиторией: «Прежде всего о тех, кто идет на эти курсы… Возраст — в основном от тридцати до сорока; оптимальный для писания прозы, когда уже набран определенный социальный и психологический опыт, на который можно опираться. К тому же сегодня это, пожалуй, последнее поколение, чье детство пришлось на времена советского “литературоцентризма” — и которое имеет достаточно высокое мнение о литературе и писательском труде». Клиенты — «главным образом женщины; количество слушателей-мужчин в каждой группе — не более пятой части. Это вполне отражает общий тренд в современной российской прозе, у которой, как можно заметить, всё более женское лицо».
Каковы же их перспективы? Тут всё довольно предсказуемо: «Нет, не думаю, что большинство завтрашних прозаиков выйдет из литературных курсов», однако «что-то нынешние писательские курсы и школы, думаю, изменят», заключает Абдуллаев.
И — оставляет у читателя ощущение некоторой недоговоренности. Дело ведь в том, что писательские курсы — только верхушка айсберга. Автор обзора похож на человека, который, выйдя на крыльцо своего дома, озабоченно хмурится на столбик термометра — тогда как за его спиной с ближайшей горы несется снежная лавина. Мы переживаем даже не писательский бум, а настоящую революцию — притом что меняется само понятие «писатель». Как заметил недавно Кирилл Мартынов: «Социальные сети изменили привычное соотношение между чтением и письмом, сложившееся за последние несколько веков... В эпоху социальных медиа люди пишут как никогда много в истории человечества... Мы по традиции считаем, что быть писателем — значит писать книги, но на самом деле пора как минимум ввести еще один термин — everyday writer, повседневный писатель... Повседневные писатели получают свою порцию славы в виде лайков и немедленно становятся известными, если им удалось написать о том, что волнует в данный момент других повседневных писателей» (Кирилл Мартынов. Почему из-за соцсетей все стали писателями и плохо ли это? // theoryandpractice.ru 18 июля 2017). Пока еще граница между «настоящими писателями» и «повседневными» ощущается. Но становится все тоньше.
«Новый мир»
Ценная рубрика, появившаяся в «Новом мире», — «Сериалы с Ириной Светловой». В июньском номере обозревается «Мир Дикого Запада» (который «предлагает новый уровень размышлений на тему творца и его творения»), в октябрьском — «Легион» («Философская фантастика, подобная эпосу о людях Икс, — помимо очевидной развлекательной составляющей — предлагает заглянуть за фронтир собственного разума»), в декабрьском — «Американские боги». Сериалы — это, как известно, «новые романы», еще один способ описывать окружающую реальность и наш повседневный опыт. Их драматургическую изобретательность уже никому не нужно доказывать, и Светлова сосредотачивается на другом — на антропологической, философской, моральной подоплеке историй: что нового они могут сообщить человеку о нем самом (как когда-то — истории Дефо, Свифта, Ричардсона)? Добавим, что особенно интересны в этом смысле сериалы, литературной основы не имеющие, самодостаточные.
В № 8 «Нового мира» Александр Чанцев пишет про «Среднеазиатский вектор» современной литературы. «Уже несколько лет, отвечая на всевозможные опросы об итогах литературного года, о перспективах развития литературы и так далее, я повторял почти одно и то же. Все интереснее, витальнее, даже показательнее становится и пребывает литература соседних стран, постсоветского ареала». Чанцев называет кандидатуры, которые трудно оспорить и про которые уже много писано: Сергей Жадан, Михаил Гиголашвили, Мариам Петросян — однако сворачивает на более узкую (и менее изученную) тему.
Предмет его интереса — страны Средней Азии. «Уже в самом геополитическом обозначении их зашита, кажется, как некая неопределенность, неуверенность геолокации, так и чуть ли не пренебрежительный оттенок». Неспокойная, пережившая в последние десятилетия серьезные катаклизмы земля порождает нестандартные сюжеты; таковы «Заххок» Медведева (герой премиальных шорт-листов минувшего года — а по мнению отдельных критиков, и «герой года»), «Поклонение волхвов» Сухбата Афлатуни, «Татарский удар» Идиатуллина, «Гастарбайтер» Мусы Мураталиева — все они в центре внимания критика. «Отношение к советскому наследию, восприятие нынешних реалий, сотканных из противоречия/уживания традиционного и модерного, мысли о будущем — все это кажется общим по разные стороны границ», — заключает Чанцев, а мы решим так: означенные романы, безусловно, будут чрезвычайно интересны филологу, какому-нибудь поклоннику эткиндовской теории внутренней колонизации — но заинтересуют и «рядового читателя», которому подавай яркие типажи, подавай драму.
Границам конвенций (но уже не географических) посвящена и статья Марии Галиной о Кадзуо Исигуро (Человек, не получивший премий Артура Кларка и Гэндальфа // Новый мир, № 12). Как замечает Галина, в этом году выбор Нобелевского комитета не породил бурной полемики и взаимной ненависти литературных фанатов. Однако разными литературными группировками — условно говоря, «боллитрой» и «фантастами» — эта фигура воспринимается по-разному, и тут в дело включается тонкая премиальная политика. «Критик Василий Владимирский в том же Фейсбуке даже высказался в том смысле, что вот наконец Нобелевку по литературе дали “тру фантасту”. Хотя и Йейтс, и Голдинг, и Гессе… мягко говоря, не реалисты, но только романы Кадзуо Исигуро были выдвинуты на премии Артура Кларка и Гэндальфа (то есть — и “твердого жанра”, и “фэнтези”). То, что он их не получил, а получил “Букера” и Нобелевку… о чем-то говорит». Далее Галина объясняет, почему же за роман «Не отпускай меня» Исигуро НЕ светила премия Артура Кларка, а роман «Погребенный великан» НЕ мог рассчитывать на премию Гэндальфа. Не будем воспроизводить ход ее рассуждений — статья, пожалуй, проиграет в пересказе — однако заметим: сколь ни наивным кажется ревность «фантастического» лагеря к мейнстриму, сколь ни условна премиальная политика (хоть «у них», хоть «у нас») — все это тоже история литературы, и галинский снимок романиста Исигуро в нескольких проекциях очень убедителен. К тому же критики (и всякие там нобелевские комитеты) приходят и уходят, а писатели остаются.
* * *
В наши торопливо-фейсбучные времена по-прежнему ценен жанр степенной толстожурнальной рецензии. Вроде бы «все» уже обсудили наспех очередную новинку в соцсетях, уже лайкнули автора — а вдумчивый разговор о книге отложен. Для этого нужен внимательный и неторопливый собеседник.
«Дружба народов»
Прежде всего упомянем рецензию Андрея Левкина на книгу Ольги Балла «Упражнения в бытии» (Как делается вот это всё // Дружба народов, 2017, № 10). Природа этой книги погранична: дневник («письма никому», как гласит подзаголовок Живого Журнала Балла), обитающий, однако, в соцсетях, на семи ветрах читательского внимания. Да и вниманием рецензентов книга не обделена, однако Левкин добавляет в общий разговор несколько важных замечаний. Рассуждает о жанровой природе книги, приходя при этом к мысли о том, что сама категория жанра становится чем-то вполне второстепенным: «Во-первых, “карманная литература” — и уже ушли от серьезных раскладов. Во-вторых, тут просто книга, а это совсем другое дело. Книга сама — жанр, а эссе или что-то там сюжетное — уже не важно». Рассуждает об интеллектуальной оптике автора («делать мысли и ощущения практически предметами и рассматривать их, даже на ощупь»).
Добавим: к моменту выхода этой рецензии очевидно, что накоплена критическая масса таких блогописных текстов в стиле «описание реальности в режиме past continuous». Соцсети абсорбируют дневниковость, превращая этот формат в новую форму «интимно-публичной жизни», по сути — создают «новую искренность» (помните, словом года-2016 была «пост-правда»? ну а это — не «пост-искренность» ли?).
Меняются не только жанры — сам состав литературного поля. В сентябрьском номере «Дружбы народов» Борис Кутенков пишет про книгу Людмилы Вязмитиновой «Тексты в периодике. 1998–2015», трактуя ее как «Одинокий памятник литературной жизни». «Включившая тексты разнообразных жанров — среди которых особое место занимают обзорные репортажи о литературных мероприятиях, фиксируемые Вязмитиновой на протяжении без малого двадцати лет — книга неуклонно движется к ее, литературной жизни, трансформации, пришедшейся на последние годы» — и дает внимательному рецензенту повод порассуждать о многих актуальных проблемах. Например, о растущей фрагментации литературного поля, которое уже не собрать в фокус одного, пусть и доброжелательного внимания. О трудности сочетания академизма и полемичности в сознании отдельно взятого обозревателя. Об оксюморонности жанра «аналитический репортаж». В конце концов, заставляет задуматься о безусловной ценности таких наблюдателей-хроникеров (к которым, несомненно, относится и сам Кутенков).
На ту же тему, но в другом стиле и тремя номерами раньше рассуждает уже в статье Евгений Ермолин (Распутье: русскоязычный прозаик в начале третьего тысячелетия // Дружба народов, 2017, № 6): «Литературная динамика привела к той ситуации, которую я для себя определил как кризис тотального неучастия писателя в актуальной жизни, — режет правду-матку Ермолин. — Некоторым авторам, кажется, отчасти удается компенсировать нерешенность проблемы творческого преображения современного бытия в традиционный жанр — за счет публицистики, эссеистики и блогинга… Однако выглядит это участие в актуальной реальности довольно неубедительно, не всегда убеждающе: именно как подключенность к злобам дня, не позволяющая приподняться над сиюминутным и предложить формулу современности».
Статья Ермолина — взгляд на «текучую современность» и «плоды глобализации» с высоты птичьего полета, и такой стиль рассуждений имеет очевидные достоинства: вот он, азарт набранной высоты! видно во все стороны нашего раздробленного литературного поля!! С постановкой вопроса спорить не приходится, но слишком она абстрактна, «современности» тут больше, чем упоминаний писателей, из которых она, собственно, и состоит. Читая Ермолина с неизменным интересом, всегда, однако, жду больше конкретных текстов, больше имен и примеров.
* * *
Блок литературной критики сентябрьского «Нового мира» посвящен «беспрецедентному» (sic) проекту: двухтомнику «Русская поэтическая речь-2016», представляющему анонимные подборки текстов современных авторов.
О чем пишут современные поэты, выясняет в одноименной статье Анна Голубкова (о чем же, в самом деле? все больше о диалектике бытия — или же о тщете бытия) — и приходит к выводу: проект вызывает противоречивое впечатление, ведь «анонимность стала не аналитическим приемом, а исключительно формой литературной игры». Способен ли неподписанный текст говорить сам за себя? Способен ли его разговорить неленивый читатель? Об этом рассуждает Татьяна Бонч-Осмоловская, проделавшая впечатляющий статистический анализ содержания второго, критического, тома («Поэзия как бездна или поэзия как пыль»). Критики, чьи работы составили второй том «Русской поэтической речи», как водится, двинулись в самые разные стороны, и подчас их поиски здорово напоминали ловлю черной кошки в темной комнате. «Русская поэтическая речь» в методологическом смысле оказалась проектом «для всех и ни для кого», поэзией в невесомости — но она породила множество догадок, версий и интерпретаций и тем ценна.
О другом поэтическом формате пишет журнал «Prosōdia». Седьмой номер открывается статьей «Потерянный гнев, или Зачем поэт слушает рэпера» — оперативной (по журнальным меркам) реакцией на летний рэп-баттл Оксимирона и Славы КПСС. Семнадцать миллионов просмотров поэтического поединка за первую неделю — такова, по мнению автора, «форма признания и страха перед мощной и не совсем еще понятой силой». Впрочем, ничего такого, что бы уже не звучало в фейсбучных обсуждениях баттла, в этой статье нет: ну да, «сверхполиритмический потенциал стиха», ну да, вечный вопрос «а поэзия ли это?»… Слово теперь не за критиками (ибо, как сказано, весь полемический пар уже выпущен в соцсетях), а за литературоведами: подождем соответствующий тематический блок в журнале «Новое литературное обозрение».
* * *
В декабрьском номере «Дружбы народов» Евгений Абдуллаев рассуждает о литературе «бородатой» и «безбородой». О чем речь? «Советская литература была безрелигиозной и безбородой. Первым окладистую бороду отпустил Солженицын — что как раз совпало с его религиозным поворотом. Следом обросли бородами писатели-“деревенщики”: Белов, Можаев, Крупин… Дело, разумеется, не в самой бороде и ее фасоне. Дело, как уже сказано, в двух разных русских литературах — “бородатой” и “безбородой”, в двух разных читательских аудиториях, разделившихся столетия два назад. В одной читали Четьи-Минеи, в другой — Ричардсона и госпожу Жанлис. В одной покупали издания книгопродавца Игнатия Тузова, одобренные училищным советом при Святейшем Синоде, в другой — следили за новинками Пирожкова и Перцова, печаташих “декадентов”… Порой, разумеется, эти два круга чтения пересекались. В позднем Достоевском, в некоторых вещах Лескова, Шмелёва... Но полностью не сливались никогда».
В настоящем же эти две традиции — говоря попросту, религиозная (к примеру, о. Тихон Шевкунов) и секулярная (к примеру, Евгений Водолазкин) — начинают сближаться. «Спорит общество — спорит литература. “Бородатая” с “безбородой”, “безбородая” с “бородатой”; “безбородая” — сама с собой. И пусть — вопреки расхожей фразе — истина в споре не рождается (а возникает в сосредоточенной тишине), но питательным слоем для новой талантливой прозы или поэзии эти споры могут стать. А чем талантливее вещь, тем вторичнее вопрос о том, есть ли на ней “борода” и какой длины…». Помнится, о возможности нового религиозного романа писал Дмитрий Быков — правда, оценивал перспективы жанра весьма скептически: «Никаких просветов в этом направлении, как и было предсказано, не видно. Впрочем, религиозная проза возможна там, где идет дискуссия о вере. А там, где ее нет, вера есть дело тайное и подпольное, как на протяжении почти всей русской истории», гласит его комментарий-2017 к статье «Не бойтесь бога!» (сб. «Карманный оракул»).
Статья Абдуллаева перекликается с «Заметками о богохульстве» Юлии Щербининой (Нева, № 7). Жанр обозначен с академической скромностью: перед нами настоящая история вопроса, не заметки и даже не статья, а, пожалуй что, нано-монография: концептуальный охват — от Древнего Рима до «Pussy Riot». Как и Абдуллаев, Щербинина полагает, что «сама проблематизация современным обществом спорных вопросов религии и веры все-таки внушает некоторый оптимизм». Всё сложнее, чем кажется: «богохульство отнюдь не просто оскорбление святынь. Это перевернутое, искаженное отображение того, как Человек постигает Бога. “Антиспособ” познания священного и одновременно апофатическое доказательство его существования». После такого утверждения неудивительно и то, что «произведения актуального искусства, рекламные продукты, публичные акции обнаруживают неожиданный парадокс: их концептуальная основа логически близка — да-да! — теории иконописи».
Быков пессимист, Абдуллаев оптимист, у каждого свой интерес и свой круг чтения — что тут скажешь? «Безбородая» ли, «бородатая» или какая-то еще — согласно одной сентенции, всё на свете делится на два вида, но критерий деления утрачен. А вот известна ли Абдуллаеву давняя (1978) теория Михаила Эпштейна о соответствии прически писателя направлению его творчества (романтизм усат, реализм бородат, классицизм брит)? Как бы то ни было, эти теории явно дополняют друг друга.
Ну а писателю всегда есть что ответить таким внимательным литературоведам. Он — как тот дворник из бородатого (гм) анекдота: «Бороду-то я, допустим, сбрею, а умище-то куда девать?».
|
