НЕПРОШЕДШЕЕ

Об авторе | Монахиня Леснинского монастыря Александра (Татьяна Спектор) родилась в г. Бийске Алтайского края. Училась в Новосибирском университете и университете штата Канзас в Вичите (Wichita State U, Kansas), окончила МГПИ им. Ленина и Канзасский университет в Лоуренсе (U of Kansas at Lawrence). Кандидат филологических наук, и Ph.D. в Slavic Languages and Literature, U of Kansas, Lawrence. Преподавала в Бийском и Новосибирском пединститутах, Канзасском университете (U of Kansas at Lawrence) и университете штата Айова (Iowa State U). Редактор сборника статей о Маканине, автор сборника статей о Гоголе, а также многих статей и докладов по синтаксису русского языка и по русской литературе (Пушкин, Чехов, Владимир Соловьев, Пастернак, Трифонов, Пелевин), переводчик статей по русской литературе и по истории Церкви (с английского), автор статей и докладов по истории Церкви. Приглашала в университет штата Айова и на международные конференции коллег, а также российских писателей и издателей: Галину Белую, Светлану Пискунову, Наталью Иванову, Андрея Дмитриева и Владимира Маканина. Получила премию Fulbright для работы над биографией Трифонова в Москве, но отказалась от премии, потому что ушла в монастырь.

Монахиня Александра

Владимир Маканин и американские слависты
в ноябре 1999

Летом 1999 года американские студенты пригласили Владимира Маканина посетить их университет — Айова Стейт (Iowa State). Сам момент приглашения я запечатлела: на лубочно-голливудском снимке высокий человек с типичным лицом русского писателя (волосы и борода Тургенева, усы Горького) галантно склоняется над тоже типичной представительницей фермерского штата на фоне станции метро «Смоленская». В руках студентка держит книгу Маканина, которая тогда как раз вышла, с портретом автора на обложке. Все эти милые детали сделали фотографию рекламной, и мы потом этот снимок с успехом использовали для объявлений о выступлениях Маканина в Айове. В Москве мы тогда оказались ради ускоренной учебной программы по русскому языку, которую организовал для нас Сергей Николаевич Вакуров, заведующий кафедрой русского языка в МЭИ, мой сокурсник в 1970-е.

Студенты с Маканиным встретились в Москве только однажды, а я — несколько раз. Познакомилась я с ним в 1998 году в ЦДЛ, когда ему вручали Пушкинскую премию фонда Тепфера, — просто подошла поздравить и дала свою университетскую визитку, где авторучкой был вписан номер телефона в общежитии МЭИ. Визитку я дала в надежде со временем установить профессиональные контакты, но никак не рассчитывала, что это произойдет немедленно. Маканин позвонил в общежитие на следующий день. Кто знает, о чем я говорю, тот представляет себе мое удивление, когда меня вообще позвали к телефону, и уж, конечно, я поперхнулась, услышав, кто именно звонит. Лауреат Пушкинской премии совершенно запросто пригласил меня к себе, и я ринулась составлять вопросы для первого интервью.

Говорили, разумеется, об «Андеграунде…», все же 1998 год. Да я почти ничего другого тогда еще и не читала (только «Лаз»), но Владимир Семенович сумел построить беседу так, что я нечасто выдавала свое невежество. Тогда же я впервые услышала имя американского исследователя, который занимался творчеством Маканина и многое перевел, — Байрон Линдси (Byron Lindsey). Уже во время этого первого разговора у меня возникла идея организовать секцию о Маканине на международной конференции славистов, которая ежегодно проходит в Штатах в ноябре.

Приехав в Штаты, я принялась выяснять ситуацию с конференцией, и это оказалось совсем не трудно, но заявки на 1998 год уже были поданы, так что надо было рассчитывать на 1999-й. Это было разумнее и с финансовой точки зрения — заявки на гранты тоже подаются задолго. В Айова Стейт есть замечательная традиция приглашать в университет лекторов отовсюду и устраивать публичные лекции на самые разные и неожиданные темы, лишь бы было интересно и познавательно. Задача тут не только просветительская, но и рекламная — сделать университет заметным; хоть он и огромный, но все же не очень известный, потому что специализируется на ключевых для Айовы аспектах сельского хозяйства: кукурузе и свиноводстве. Кукуруза в свое время прославила штат стараниями товарища Хрущева, но с уходом Никиты Сергеевича с медийного горизонта об Айове опять забыли (шутка). Нужны яркие общественно значимые события, привлекающие публику. Знаменитый русский писатель, лауреат международных премий вполне соответствовал требованиям программы, фотография автора со студенткой ускорила процесс, и нам дали денег на поездку Маканина из Москвы в Айову, с учетом всех затрат внутри штата. Эти радостные новости я привезла Владимиру Семеновичу, приехав в Москву ранней весной 1999 года в РГГУ на конференцию о Юрии Трифонове. А летом мы приехали со студентами на свои ускоренные курсы в МЭИ и привезли Маканину то самое официальное приглашение, о котором речь выше. Вручила ему приглашение Энджела Нелсон (Angela Nelson), лучшая студентка русской программы в Айова Стейт и сержант американской армии (теперь чин гораздо выше). Она же помогала мне осенью принимать высокого гостя, высокого не только в переносном значении слова — Энджела восторгалась: «Russian Sean O’Connery!». Восьмого ноября мы вдвоем с ней приехали в аэропорт в Де Мойн (Des Moines), столицу штата, с цветами. Честно говоря, мне не приходилось видеть кого бы то ни было с цветами ни в этом, ни в других американских аэропортах. Маканин цветам не удивился, скорее, он удивился небольшому количеству встречающих, недаром же он был одет в тот костюм, в котором получал премию. Но виду не подал, и так втроем мы вступили в проект под названием «визит высокого гостя».

Текст лекции Владимир Семенович привез с собой, причем уже на английском языке, с великолепным названием: «Новости из андеграунда русской литературы» («News from the Underground of Russian Literature»). Я про себя порадовалась, что одной обязанностью меньше, и удивилась красоте слога лекции, причем стиль был именно маканинский — просто, неторопливо, весомо, точно — мне бы так ни за что не перевести. Надо было сразу догадаться, что это Байрон Линдси, но я тогда еще не видела его переводов и не знала, как блистательно он это делает. Моя робкая надежда, что Владимир Семенович прилично владеет английским, быстро исчезла, когда мы стали сокращать текст лекции, чтобы уложиться в регламент. Так что нужен был профессиональный переводчик, потому что непременно будут вопросы, ответы Маканина будут такими же отточенными, как его проза, и я не справлюсь. И тут оказалось, что моя коллега Вера Агински имеет диплом синхронного переводчика.

Лекцию назначили на восемь часов вечера 10 ноября в одном из самых красивых и больших залов университета — Pioneer Room в студенческом центре Memorial не разрешенное сочетание (эти названия не переведешь адекватно, да это и не важно). Когда мы с Маканиным пришли в 7.45, зал был заполнен наполовину, что в среду вечером большое достижение — у студентов назавтра минимум четыре занятия, а многие преподаватели живут в окрестных городках, и им придется ехать домой в темноте. Но народ все прибывал, к нам подходили поздороваться коллеги и студенты из других университетов штата и вообще незнакомые люди. Когда пришла Вера, уже стали приносить дополнительные стулья.

Вечер начался, я представила лектора, и он спокойно и размеренно стал рассказывать о своем пути в русской литературе и о литературном подполье, которое называлось в СССР английским словом underground. Необычность и трудность его пути, говорил Маканин, состояла в том, что он не принадлежал ни к какому сообществу: «Я не был диссидентом, но не был и коммунистом. Я просто был сам по себе. Независимый автор, у которого не было ничего, кроме способности писать» (I wasn’t a dissident, and I wasn’t a Communist. I was just myself and alone. An independent author who had nothing, apart from the power of writing). Понимая, что западному слушателю такое положение вовсе не покажется необычным, он объяснил роль толстых журналов в русской литературе: «В нашей стране литература создается в так называемых толстых журналах... Толстой, Тургенев Достоевский — да все русские писатели — великие и не особенно — сначала публиковались в толстых журналах» (In our country, literature is generated by the so-called «thick» monthlies. … Tolstoy, Turgenev, and Dostoevsky — in fact all Russian writers — the great and the not-so-great — were first published in such journals). Толстые журналы, объяснял Маканин, а не книжные издательства, были той средой, где появлялись новые романы и рассказы, и именно там критики и читатели находили эти тексты начиная с XIX века. В сталинское время, продолжал он, коммунисты очень умно использовали эту традицию в своих целях. Контролировать дюжину толстых журналов значительно проще, чем рыться в сотнях или даже тысячах книг. Цензура была очень скрупулезной и жесткой: ни один номер журнала не мог выйти без тщательной проверки, каждая страница каждого номера была проштампована и подписана цензором. Писателем считался тот, кто прошел цензуру и был в конце концов опубликован в толстом журнале. Автора, который выпустил роман или сборник рассказов без того, чтобы напечатать их в толстом журнале, просто не замечали. Он не считался писателем, он был никто. Публикация вне толстого журнала падала в полную безвестность, в «братскую могилу», как тогда говорили.

«Я был одним из многих безымянных авторов, признался Маканин, за двадцать лет я издал в СССР шесть книг, и все они упали в братскую могилу. Они не были плохими — сегодня эти произведения переиздают, ставят по ним фильмы и радиоспектакли, несмотря на то что я нисколько не приблизился к литературной элите и не стал важным официальным лицом. Вообще, я совсем не изменился, разве постарел немного. Я остался тем, кем всегда был, — писателем».

Не то чтобы Маканин игнорировал всевластные толстые журналы, наоборот, годами посылал туда свои произведения — безрезультатно: «Отказ приходит за отказом, годы проходят, пока автор наконец не получит долгожданный ответ. Какая радость! Он уже седой к этому времени, но все равно — счастлив! Я это хорошо знаю». И рассказал, как однажды, делая уборку, его жена сложила друг на друга скопившиеся конверты с отказами опубликовать его произведения в журналах — стопка получилась внушительная, превосходящая высотой самого автора. Это так впечатлило писателя, что он сложил конверты в большую коробку и отправил в редакцию одного из толстых журналов.

Я бы хотела привести здесь еще одно рассуждение из этой лекции: о причинах пророческой миссии русского писателя. Неровное течение российской истории, считает Маканин, — одна из причин самобытного развития русской литературы: «Россия развивается неравномерно, процесс дерганый, неровный, иногда длительный застой, иногда какое-то опережение всех и вся. Этот рваный ритм истории воздействует на писателя, придавая определенный смысл всему, что писатель говорит и пишет. Предчувствие близких изломов, катаклизмов, неровностей существования и дает то качество литературы, которое называют профетическим, пророческим, но это на самом деле необходимость писателя погрузиться не просто во время, в котором он живет, а в ближайший будущий излом, а отчасти и в предыдущий излом. Это заигрывание с временем обязательное, существенное, оно составляет ту колею или то главное русло, в связи с которым русский писатель никогда не пользуется словом просто так, он всегда попадает в некоторое напряженное поле, неважно, сам он чувствует себя пророком или, напротив, совершенно не верит в профетическое. Тем не менее, это слово остается с ним, и оно звучит с учетом этих изломов. Отсюда и эхо, звучание». В слуховой чувствительности русский писатель подобен крысе, говорил Маканин, только в отличие от крысы, он не может бежать с тонущего корабля, потому что некуда. Даже если и убежит в эмиграцию, то сохраняет свое сверхчувствительное к слову ухо. Солженицын и Бродский — лучшие примеры.

Вот это ухо и делает русского писателя пророком, в большей или меньшей степени, как бы он ни старался отгородиться от окружающего мира. Бремя пророка — это именно бремя, тут нет никакого счастья или удовольствия. В России к писателю и относятся как к пророку, ждут его слова. Тут дело не в том, что его пророчества сбываются или не сбываются, а в том, что к ним прислушиваются. Вот почему русский писатель всегда привязан к своему времени. И в этом причина противостояния политической власти и литературы. Цари боялись писателей. И их боялись коммунисты.

Говоря об андеграунде, Маканин разграничивает оппозиционное подполье и «истинный андеграунд», чьи писатели не публиковались никогда: ни в советские времена, ни в постсоветские: «Андеграунд — явление неоднозначное, и у него было две стороны. Первая — люди в оппозиции к власти, когда ее дыхание давало понять, что она — не вечная. Это был русский вариант оппозиции в отсутствии демократического общества. Как только все изменилось, такой андеграунд стал истеблишментом и соответствующим образом занял ниши премий и высших постов. Но был и другой андеграунд. Его представляли люди, которые при любой смене власти не могли бы занять высшие места. Это было целое поколение погибших людей, но людей мужественных, обладающих силой духа».

Вот метафора Маканина по отношению к литературному андеграунду: «Юродивый или пророк, который просит милостыню на церковной паперти, никогда не станет архиереем. Так и андеграунд времен Брежнева состоял из людей, которые никогда не выйдут из подполья». Одни спились, другие покончили с собой. Некоторые полностью деградировали. Почти никто из них не был способен ни к какому труду. При Горбачеве кое-кто попытался сделать карьеру, но они не преуспели и опять оказались в нищете. Маканина они признавали только до тех пор, пока он не приобрел известность, — успешных писателей они не уважают. С тех пор он больше с ними не встречался, но помнит силу их духа и горячую любовь к литературе. Роман «Андеграунд, или Герой нашего времени»написан в память об этих писателях как реквием по ним.

Андеграунд был в каком-то смысле русским общественным подсознанием, завершил Маканин: «Вот во сне мы видим значительных и красивых людей, но, проснувшись, понимаем, насколько они беспомощны. Так и андеграунд. Однако мы знаем, что и сны, и подсознание играют в нашей жизни важную роль» (Лекцию я пересказала здесь по ее публикации в сборникестатей Rootes of Passages. Ed. Byron Lindsey and Tatiana Spektor. Bloomington, IN: Slavica, 2007. Р. 19–24).

Когда начались вопросы, стало ясно, что слушали Маканина внимательно: вопросы были и об особенностях российской истории, и о чутком писательском ухе, и о русском подсознании. Были и знатоки собственно маканинской прозы, задавали детальные вопросы. Вера переводила превосходно, в том смысле, что превосходила скоростью и качеством перевода любые ожидания. Я просто не верила своим ушам — она абсолютно точно передавала смысл сказанного Маканиным практически одновременно с ним. Она стояла не рядом с писателем — он был на подиуме — а значительно ниже, прямо перед слушателями, чье внимание сосредоточилось теперь на ней. Лицо ее было устремлено вверх, к слушателям, глаза сияли, руки медленно и плавно двигались, подтверждая сказанное. Впечатление было такое, что она переживает те же чувства и с той же глубиной, что и сам автор.

Мы с Верой думали, что вечер удался. То же говорили и коллеги. Но организаторы программы позже посетовали мне, что Маканин нуждался в переводчике, — вот если бы он сам отвечал на вопросы, тогда да, тогда было бы все, как надо.

На следующий день Вера собрала в Де Мойне довольно большую группу русскоязычных слушателей для неформальной встречи с Маканиным. Там знатоков его прозы оказалось немного, так что Владимир Семенович сначала почитал из своих произведений, а потом отвечал на вопросы о состоянии русской литературы в 1990-е. После выступления Вера пригласила нас к себе, и мы провели вечер с ее родными и друзьями за столом с оливье и пельменями, словно и не на Среднем Западе, а где-нибудь на Урале или в Белоруссии.

В пятницу, 12 ноября, Маканин посетил занятие 4 курса русской программы, посвященное рассказу «Кавказский пленный». На занятие пришел мой коллега и научный руководитель в 1995–1997 годах, профессор Канзасского университета (U of Kansas) Джералд Майклсон (Gerald Mikkelson), который приехал в Айову специально ради встречи с Маканиным. Студенты заранее прочитали рассказ в оригинале, но обсуждали все же по-английски. Энджела поделилась своим армейским опытом: «Тут очень верно сказано, что красоту мира особенно остро ощущаешь, выйдя из боя».

Владимир Семенович потом рассказал мне историю создания текста. Не знаю, известна ли она другим. В первом варианте пленной была женщина, чеченский боец, но русские солдаты, ее пленившие, не сразу разобрались, кто перед ними — по одежде не видно было. Закончив работу над рассказом, Маканин прочитал его и понял, что это произведение XIX века, а он этого не хотел, хотел современный текст. Он долго думал, что можно с этим сделать, и в конце концов пришло решение, которое теперь всем известно. «Ни слова не поменял в рассказе, кроме этой линии», — сказал Владимир Семенович. Я думаю, что именно этот рассказ сделал Маканина известным на Западе. Это видно из того, что опубликованный в 1995 году (одновременно в двух разных журналах), «Кавказский пленный» был издан на английском уже в 1997-м, а к 1999 году вышло четыре разных его перевода на английский.

Субботу и воскресенье Маканин провел среди моих американских коллег и друзей, которые устроили ради него званые обеды и ужины в Эймсе, где находится университет, и других городках Айовы. Там уже говорили по-английски, и знаменитый писатель возил с собой сразу двух переводчиков: профессора Майклсона и меня.

В середине следующей недели за Владимиром Семеновичем приехал мой коллега, профессор в Гринелле (Grinell College) Анатолий Вишевский, как и я, выпускник Канзасского университета, и один из первых переводчиков «Кавказского пленного» (1997). План был такой: Маканин едет в Гринелл на встречу с преподавателями и студентами, а потом Вишевский привезет его на автомобиле в Сент-Луис, где 18–21 ноября 1999 года проходила 31-я международная конференция славистов AAASS.

План удался, мы благополучно встретились c Владимиром Семеновичем вечером 17 ноября в Сент-Луисе, в том отеле, где проходила конференция. Кроме меня, писателя ждала довольно большая группа знакомых и незнакомых людей, как участников конференции, так и просто любителей русской литературы, которые узнали о его приезде и прибыли в Сент-Луис познакомиться.

Секция, посвященная творчеству Маканина, состоялась в конференционном зале, а не в обычной аудитории, что показало профессионализм организаторов — они знали, что это имя привлечет многих слушателей. Так и случилось — зал был полон: не только все стулья были заняты, но слушатели еще и стояли вдоль стен и в конце зала. Модератором (discussant) был Байрон Линдси (U of New Mexico, Albuquerque), докладчиками — Татьяна Новикова (U of Nebraska, Omaha), Марк Липовецкий (U of Colorado, Boulder) и Константин Кустанович (Vanderbilt U, Nashville, Tennessee), а я была председателем.

Позже все тут названные приняли участие в создании сборника статей о творчестве Маканина, который мои коллеги издали уже после того, как я ушла в монастырь: Routes of Passage. Bloomington IN: Slavica, 2007. Кажется, это до сих пор единственный сборник статей о творчестве Маканина на английском языке. Cкажу несколько слов о докладах (они опубликованы в виде статей в сборнике).

Все три докладчика так или иначе затронули главный, на мой взгляд, символ маканинской прозы — подземелье, который занимает центральное место не только в творчестве, но и в мировосприятии автора. Тут нужно пояснение.

Свою безвестность с 1960-х до 1990-х Маканин переносил тяжело. Тем не менее он не оставлял работы над художественными текстами, хотя мог бы и иначе зарабатывать на жизнь — он был неплохой математик, публиковался в свое время. И вот, посреди этой беспросветной жизни, когда он пишет, а его не публикуют, он попал в аварию и повредил позвоночник. Он совсем не мог двигаться, лежал пластом, и ему пришлось пройти через несколько операций под наркозом. В одной из этих операций он умирал — оказался в бесконечном темном туннеле, который только изредка освещался неравномерными слабыми пятнами света. Он ощущал тяжесть земли, давящей сверху, задыхался — и от этой тяжести, и от страха, что никогда не выберется. Выбрался — не умер. С тех пор образ подземелья стал ведущим в его прозе. Почти во всем, что Маканин написал после аварии, есть подземные ходы, туннели, подвалы, подполье. Но во всеобъемлющий мировоззренческий символ этот пространственный образ оформился в текстах, изданных в 1990-е, то есть уже после того, как писатель вышел из своего творческого подземелья: повесть «Лаз» (1991) о светлой жизни внизу в противоположность мраку наверху сделала его известным в РФ; роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» (1998) о писателях и читателях антисоветского подполья принес ему мировую известность.

В своем докладе «Makanin’s Hero in “Escape Hatch” as a Russian Prometheus» («Герой Маканина в повести “Лаз” как русский Прометей») Татьяна Новикова соотнесла перевернутый пространственный символизм повести — светлый спокойный мир под землей vs. мрачный беспредельный хаос на земле — с возможностью наконец-то сказать правду в 1990-е о глубоком разочаровании русской интеллигенции в мифе о коммунистическом рае. Новикова сочувственно цитирует выводы Нади Петерсон о том, что с приходом гласности русские писатели отказались от утопических произведений в духе коммунистической мифологии и обратились к детальным описаниям того апокалипсиса, к которому привела практическая реализация мифов («Subversive Imaginations: Fantastic Prose and the End of Soviet Literature, 1970s–1990s»Boulder: Westview, 1997. Р. 114). Подземный мир полон теплого, радостного света («освещение здесь — чудо», «желтоватый, добрый свет уюта»), и герой повести приносит оттуда наверх, в свой мрачный мир, свечи, фонари, батарейки, — в этой его деятельности Новикова видит аналог миссии Прометея. Кроме того, общество внизу построено на дружеской любви и духовном единстве («в них уже не только сходство, но и сродство»), и Ключарев, герой повести, спускается к ним не только за вещами, но и ради возвышенной беседы («высокий настрой духа», «высокие слова, без которых ему не жить»). И в этом тоже Новикова находит сходство маканинского героя с Прометеем, потому что Ключарев приносит наверх, по ее словам, освободительный свет, который может со временем восстановить утраченную гармонию и возродить [подобное подземному] братство между людьми. Хотя «прометей» Маканина — вовсе не титан и даже не герой, продолжает сравнение Новикова, хотя в нем много человеческих слабостей и он не чужд страха, Ключарев совершает вполне героические поступки: отгоняет насильников от женщины на улице, помогает похоронить друга его беременной жене (в разрушенной церкви), спасает друзей от гибели в толпе. Несмотря на упорные попытки выжить самому и помочь другим выжить физически и духовно, — завершает свой анализ Новикова, Ключарев в конце концов раздавлен безнадежностью своих усилий. По мнению исследователя, отчаяние героя в финале повести, вызванное его бессилием управлять событиями даже собственной жизни, выявляет мысль Маканина о том, что российское общество не имеет больше источников для нравственного возрождения. Этот пессимистический вывод подкреплен типично маканинским выразительным символом: в ответ на отчаянный крик о помощи из благополучного подземного мира подают наверх палки для слепых — сотни, тысячи палок: «Когда наступит полная тьма, идти и идти, обстукивая палкой тротуары» («Routes of Passage». Р. 81–96).

Так же, как и Новикова, Марк Липовецкий говорил в своем докладе о пространственной символике Маканина, об опрокинутой системе ценностей в его произведениях и о разочаровании российской интеллигенции в коммунистических мифах. Главной же задачей докладчик поставил анализ «экзистенциального мифа» на примере трех маканинских произведений 1990-х: «Makanin’s Existential Myth of the Nineties: “Escape Hatch”, “The Prisoner from the Caucasus”, and “Underground”» («Экзистенциальный миф Маканина в 1990-е: “Лаз”, “Кавказский пленный” и “Андеграунд”»).

Экзистенциальное направление в творчестве Маканина, равно как и в творчестве других «сорокалетних» (Петрушевская, Довлатов, Курчаткин, Ким, Киреев), Липовецкий усматривает уже в их творчестве 1960–1980-х и объясняет не влиянием популярных со времен «оттепели» французских экзистенциалистов, а сходством философского осмысления культурно-общественной атмосферы брежневского «застоя» и послевоенной Западной Европы интеллектуалами этих двух эпох. Это сходство докладчик видит в утрате как нравственных, так и онтологических ориентиров. Для правды нет места в том мире, который они наблюдают — мире двойственном, шатком, неустойчивом не только с точки зрения социальной, но и метафизической. Тут важно подчеркнуть, считает Липовецкий, что отказ от правды — это не бегство от реальности, как думали критики того времени, а радикальный сдвиг философской и художественной перспективы, причем именно Маканин оформил это новое восприятие мира в устойчивый экзистенциальный миф.

Маканинский экзистенциальный миф, по мнению Липовецкого, сложился к концу 1970-х и оставался неизменным до начала 1990-х. Суть этого мифа в том, что индивидуальное сознание пребывает между двумя формами массового сознания: «самотечностью» (рутиной) социальной жизни и «голосами» коллективного бессознательного. Маканинский герой находится в непрерывном поиске своего собственного «голоса», который вошел бы в единственно возможное согласие с общим хором; найти этот голос было бы равнозначно обретению свободы.

В начале 1990-х этот миф радикально изменился, что заметно уже в повести «Лаз» (1991). Когда повесть была опубликована, ее отнесли к жанру социальной антиутопии, но это слишком узкий подход, который затемняет гораздо более существенный уровень, считает Липовецкий. Основная мысль повести, чисто философская, выражена с помощью пространственной символики перевернутого мира: высокая культура и интеллектуальная жизнь переместились в подземелье, в то время как на поверхности земли воцарились мрак и хаос; жизнь спокойна и беззаботна под землей, в то время как наверху она чрезвычайно усложнена и опасна.

Липовецкий объясняет изменения в экзистенциальном мифе Маканина в собственно маканинских терминах: в начале 1990-х «самотечность» исчезла в России, рутины больше нет, существование стало непредсказуемым и требует непрерывных усилий. «Самотечность» ушла в подполье, а на поверхность поднялась лава коллективного бессознательного, и его материализованные архетипы и инстинкты руководят теперь жизнью общества: «Люди теснимы, и они же — теснят. Стычки поминутны, но все их стычки отступают перед их главным: перед некоей их общей усредненностью, которой не перед кем держать ответ, кроме как перед самой собой, прежде чем растоптать всякого, кто не плечом к плечу». Ясно, что растоптать толпа прежде всего стремится интеллигента — и потому, что он «не плечом к плечу», и потому, что это его «лазы» разрушили в конце концов такую удобную «самотечность», комментирует Липовецкий.

«Лаз», таким образом, становится метафорой не только социальных процессов 1990-х, но и всего ХХ века, века катастроф, принесенных «восстанием масс», восстанием бессознательного, архетипического, первобытного, хаотического.

Бессознательное побеждает высокое и в рассказе «Кавказский пленный» (1995), утверждает Липовецкий. Рассказ начинается с рассуждения о силе красоты, которая «спасет мир». И вот красота пленного чеченца пробуждает лучшие чувства в русском солдате. Красота пробуждает в Рубахине сочувствие, нежность, желание заботиться и защищать. Но на войне эти возвышенные чувства вступают в конфликт с инстинктом самосохранения, и пленный погибает от руки Рубахина — «красота не спасла». Воспоминания о красоте остаются только в подсознании солдата — снова и снова в мучительных снах он переживает свою нелепую любовь к красивому чеченцу.

Роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» (1998) подводит итоги творческой эволюции Маканина в 1990-е. Одним из таких итогов Липовецкий полагает новый повторяющийся мотив в описании роевого менталитета — мотив общага, который прибавилсяк уже известным из предыдущих текстов: поселок, поколение, очередь, толпа. Каждый из этих мотивов обладает огромной метафорической силой, являясь моделью как российского социума в целом, так и homo-sovieticus и post-sovieticus, в частности, считает Липовецкий. Глубинная суть понятия общага — коммунальный образ жизни, поэтому в романе в роли общаги выступает многоквартирный дом, а не собственно общежитие — студенческое или рабочее.

Маканин описывает общагу в жестких натуралистических тонах и постоянно напоминает читателю, что коммунальный образ жизни универсален — бесконечный коридор символизирует коллективное существование, свойственное не только советскому или постсоветскому миру, но человечеству в целом: «коридорный образ, нечаянно возникший сегодня, разрастался теперь до правила, чуть ли не до всеобщего земного распорядка». В общаге личное неизбежно становится общественным: «Тайна из его личной и комнатной становилась чуть ли не вечной и общей всекоридорной тайной». Унижение становится нормой, потому что здесь любого человека можно с легкостью заменить другим — «самотечность» стирает отличительные черты.

Но даже и в общаге человек сохраняет свою страсть к свободе. Понятие свободы имеет здесь свое материальное выражение — жилплощадь. Борьба за жилплощадь, за «квадратные метры» полна истинно экзистенциального пафоса в маканинском романе. Это буквально свобода или смерть. Жилье приобретают захватом или выселением, а потом разрастается всеобщая ненависть к захватчикам. Все эти роевые настроения и действия объединяют население общаги в крепко спаянный фронт борьбы с чужаками.

Тем не менее главный герой романа, Петрович, не поддается роевым принципам общаги. Петрович — андеграундный писатель, из тех, кто никогда не публиковался в СССР. Он не имеет своих квадратных метров и живет там, куда его наняли посторожить жилье. То есть это неизвестный и бездомный автор. Гордится он и тем и другим — потому что, даже живя в государстве-общаге, сохранил свою свободу. Отрешенность от всего материального — вопреки вопиющему материализму общаги — чрезвычайно важна для Петровича. Сопротивляется он соблазнам общаги, прежде всего — попыткам унизить его, с помощью особого приема, — удара, немедленной физической агрессии: «удар — это философия, удар — это наше все». Удар нарушает все писаные и неписаные правила общаги и освобождает от общажного образа жизни, ставя Петровича «вне игры».

Но — философия удара заставляет Петровича совершить два убийства, и этим он соучаствует в преступлениях государства-общаги. В доказательство своего вывода Липовецкий дает довольно обширную цитату из романа — философское рассуждение Маканина, суть которого состоит в том, что советская власть и КГБ сняли с убийства статус греха, оставив право убивать только себе, причем убивать миллионами, а индивиду табуировав убийство: «это было просто не твое, сука, дело». Липовецкий раскрывает эту скрытую логику так: государство-общага дает Петровичу моральное разрешение на убийство, и он принимает это разрешение, хотя и утверждает, что свободен от комплекса общаги. То есть право на убийство противоречит принципу отрешенности от преступного кодекса общаги, принципу, которым так гордится Петрович.

Липовецкий заключает: Петрович — действительно герой нашего времени в том смысле, что он сумел сохранить свою внутреннюю свободу в продажном и обезличенном советском и постсоветском обществе, но эта свобода своеобразная — она в какой-то степени признает границы, установленные еще в советское время как правительством, так и коллективным образом жизни. Более того, когда с распадом общаги исчезает и соответствующий менталитет, «герой нашего времени» ощущает себя в пустоте, немедленно преобразует общагу в свою духовную родину и тоскует по ней («Routes of Passage…». Р. 97–107).

Константин Кустанович возражает против того, что Петрович — главный герой романа «Андеграунд, или Герой нашего времени». В своем докладе «A Hero of Bygone Time, or Russian Literature as an Ecological System in Vladimir Makanin’s “Underground” and Other Works» («Герой ушедшего времени, или Русская литература как экологическая система в романе “Андеграунд…”и других произведениях Владимира Маканина») Кустанович утверждает, что Петрович не может быть героем нашего времени — он настолько странен и обособлен, что не может представлять никакую группу, не говоря уже о целом поколении. Этим героем является андеграунд — неофициальное искусство, в том числе и литература, 1970–1980-х. По мнению Кустановича, Маканин понимает термин «андеграунд» широко и относит сюда всю диссидентствующую интеллигенцию: «...всех вообще возмутителей и без того нескучного российского спокойствия: волна за волной. Отшельник — как внутренний эмигрант. Едва кончаются отшельники, как раз и начинаются эмигранты. Эмигрантов сменяют диссиденты. А когда испаряются диссиденты, заступает андеграунд. ... Это — мы. ... Мы — подсознание России. Нас тут прописали. При любом здесь раскладе (при подлом или даже самом светлом) нас будут гнать пинками, а мы будем тыкаться из двери в дверь и восторгаться длиной коридора! Будем слоняться с нашими дешевыми пластмассовыми машинками в надежде, что и нам отыщется комнатка в бесконечном коридоре гигантской российской общаги».

Однако главный смысл термина андеграунд — настоящая литература. Тут важен символ «дешевой пластмассовой машинки», считает Кустанович, потому что такой машинкой пользовались андеграундные писатели, и этот символ осуществляет связь между понятиями «настоящая литература» и «коллективное подсознательное». Таким образом, роман может быть воспринят как металитературное произведение — литература о литературе и ее роли в жизни России.

Литература как экологическая система — таково содержание маканинского эссе «Сюжет усреднения» (1992), в котором заявлены многие темы, разработанные в романе «Андеграунд…», утверждает Кустанович и предлагает сравнить эти два текста. В эссе для изображения времени Маканин использует пространственный образ — русская литература XIX и XX веков рассматривается как одна и та же гора с подъемом и спадом. В XIX веке люди поднимаются вверх, по узкой тропе лесистого склона, освещенного солнцем, а в XX — спускаются по обратному склону, скрытому тенью, где тропинка превращается сначала в широкий тракт, а потом в целое поле. У подножия теневого склона лес исчезает. Кустанович усматривает здесь, во-первых, намек на восхождение в XIX веке к Богу, а в XX — уход от веры, и во-вторых, разрушение экологической системы русской литературы.

В романе же показано, что классическая русская литература XIX века остается важнейшей частью культурного ландшафта России конца XX века. Кустанович полагает, что Маканин имеет в виду следующее: мы живем в соответствии с литературными сюжетами XIX века, стараемся поступать так, как поступали литературные герои того времени; литература — наша естественная среда обитания. Например, размышляя о своем убийстве кавказца, Петрович ссылается на изображения убийств и их расследований в романах XIX века и последующих киноверсиях: «Когда человек убил, он в зависимости не от самого убийства, а от всего того, что он об убийствах читал и видел на экранах, вот мысль. Человек убивший считается с условной реальностью. Он втянут в диалог. Заранее и с умыслом втянут. Его чувства зависимы (вот мысль). Человек сам (своими чувствами) втягивает себя в соответствующий сюжет преследования (с соответствующей поимкой или непоимкой)».

Другая тема XIX века, позднее разработанная в СССР, а также и в романе «Андеграунд…», — это особая ответственность образованных людей, прежде всего писателей, за гражданское общество. Кустанович приводит здесь несколько известных цитат, в том числе эту: «Поэт в России больше, чем поэт», и затем расширяет тему до логического конца — слияния с народом. В эссе «Сюжет усреднения» сказано, что в литературе XIX века едва ли не главной является тема агонии личности, которая стремится к растворению в народной массе. У Маканина для этого есть особый термин (упомянутый Липовецким) — рой, одновременно манящий и пугающий, по мнению Кустановича. Манящий тем, что, слившись с обществом, найдешь себе защиту и избавишься от боли, распределив ее на всех членов коллектива. Пугающий тем, что такое слияние приведет к полной утрате личности — не только боль, но и все личностные черты исчезнут.

Кустанович обращает внимание на особый аспект темы слияния с народом — неизбежность в русском культурном контексте оппозиций «аристократия — народ», «интеллигенция — народ», «писатель — народ». Слиянию подлежат только левые члены оппозиций, потому что «народ» и без того уже «масса» и «рой». И тут человеку надо решать, хочет ли он слиться с массой или же хочет сохранить свою индивидуальность. В «Сюжете усреднения» Маканин говорит о двух разных способах слияния с народом: добровольное и насильственное. Первое было свойственно культуре XIX века, второе — всем сферам жизни ХХ века: «советский народ» уравнивали в концлагерях, колхозах, коммунальных квартирах и бесконечных очередях. Не лес великой русской литературы, а очередь [за керосином или другими необходимыми товарами] становится сферой слияния с народом. В романе «Андеграунд...» Маканин показывает полное преображение темы: интеллигент в XX веке стремится не к отказу от собственной личности, а к сохранению ее, стараясь собрать свое почти уничтоженное обществом «я» по крупицам. Парадоксально, но даже и в этих условиях, говорит Кустанович, отголоски решения проблемы в духе XIX века все же сохраняются и в веке XX: настолько мучительна боль существования индивида, что он хочет разделить ее с согражданами.

По мнению Кустановича, судьба главного героя романа «Андеграунд…» помогает нам понять состояние русской литературы в конце ХХ века, после распада СССР, когда традиционные функции литературы больше не востребованы и сама литература потеряла свою ценность в жизни России. Петрович — один из лучших писателей своего поколения. Хотя его произведения не публиковались в советское время, критика его прекрасно знает и ценит. Издательства не просто готовы его печатать, но просят предоставить тексты для публикации, однако он отвергает все предложения. Более того, он перестал писать, приковав свою пишущую машинку цепью в каком-то неизвестном углу общаги. Тем не менее именно теперь окружающие стали называть его писателем и приходят к нему поделиться своим горем или попросить помощи. У Петровича открылся талант исцелять больные души точным и верным словом. Кустанович интерпретирует этот факт как проявление одного из забытых в ХХ веке качеств русской литературы — ее способность утешать и защищать «униженных и оскорбленных».

Хотя Петрович и помогает насельникам общаги время от времени, он не принимает прямого участия в их роевой жизни. Он по-прежнему чужой здесь — у него нет ни собственной комнаты, ни постоянной работы. Однако же главным препятствием Петровичу сделаться «своим», по мнению Кустановича, является несломленное «я» писателя, его неуклонное сопротивление процессу усреднения. Символ и средство сохранить это «я», в том числе и творческое, — это философия удара, провозглашаемая Петровичем с самых ранних студенческих лет и до сих пор, когда ему уже за пятьдесят. Удар должен быть неожиданным, внезапным и необъяснимым — как творческий импульс или как божественное откровение, поясняет Кустанович. В романе Петрович наносит четыре таких удара, два из них — смертельные, это сознательные убийства.

Убийства разрывают те слабые нити, которые связывали писателя с общагой, и он вынужден уйти. Хотя изгнание Петровича из общаги имеет простые житейские объяснения, он воспринимает это как метафизическое наказание за свои «удары». Неудивительно, что он испытывает нервное потрясение и попадает в психиатрическую больницу. Там он переживает полное перерождение, которое и создает условия для слияния с роем в общаге. Удивительно, но то же самое перерождение дает ему возможность сохранить свое «я». Видимо, Маканин намекает здесь на разные стороны «я», полагает Кустанович. Во всяком случае, по Маканину, «я» убийцы становится подобным звериному, то есть не знающему смерти, а «где есть бессмертие, там все дозволено» [я бы обратила тут внимание на то, что у Достоевского в «Братьях Карамазовых» наоборот: если Бога (и бессмертия) нет, все дозволено]. Но рой не принимает тех, кто считает, что им все дозволено, поэтому звериное «я» Петровича должно измениться, и оно меняется.

Психушка — не случайное место для роевого перерождения личности. В дополнение к известным уже в XIX веке способам уравниловки (те же страдания, та же еда для всех, та же больничная одежда), в советской психушке использовалось нечто новое — психотропные препараты, приводящие человека в полуживотное состояние. Стараясь избежать воздействия таких препаратов (чтобы не стать игрушкой в руках докторов и не выдать себя как убийцу), Петрович находит способ сохранить свой человеческий образ — сострадание другим больным, способность ощущать их боль. Сочувствие — наилучший способ объединить оба стремления: слиться с роем и сохранить свое «я», — делает вывод Кустанович, читая Маканина.

Из сочувствия другому больному Петрович устраивает драку с санитарами, которые ломают ему руку и ребра, и он попадает в обычную больницу, спасаясь так из калечащей разум психушки. Чудесным образом общага принимает его назад — он прощен. Почему? Кустанович отвечает: последний «удар» кардинально отличается от трех предыдущих — на этот раз Петрович не защищал свое достоинство, а жертвовал собой ради другого, отчего и стал частью роя.

Кустанович делает следующий вывод о главной мысли романа: в 1990-е русская литература изгнана из «гигантской русской общаги», и только тогда она вернет себе свое великое значение, когда вспомнит роль классической литературы XIX века — быть лесом, который производит кислород для нации, поднимающейся на вершину горы. Русская литература будет снова нужна народу, когда станет словом утешения («Routes of Passage». Р. 115–27).

Несмотря на то, что доклады были очень интересными, слушатели хотели прежде всего поговорить с самим автором. Маканину задали множество вопросов о его творчестве и о состоянии русской литературы — он с удовольствием отвечал. Беседы продолжились и после работы секции, люди подходили к писателю познакомиться и поговорить во все оставшиеся дни конференции. Народ там был приветливый, и вообще вся обстановка была простой и теплой.

Вернувшись в Айову, Владимир Семенович еще раз повидался с Энджелой, которая вместе со мной проводила его в аэропорт, и потом передал ей по телефону привет из Нью-Йорка, где он остановился у Александра Гениса.

А мы, исследователи его творчества, принялись за дальнейшую работу по результатам конференции. Будущие авторы сборника стали дорабатывать свои статьи для публикации, а я поехала на неделю в Boulder, в U of Colorado (совместный грант двенадцати университетов на Среднем Западе). Там мы с Марком Липовецким плодотворно поработали над планом будущего сборника и заложили основы той книги, которую я столь часто цитировала в своем рассказе о том, как провел в Штатах несколько дней в ноябре 1999 года Владимир Семенович Маканин, скончавшийся 1 ноября 2017 года.