НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

При свечах на Космонавтов

Михаил Однобибл. Очередь: Роман. — М.: Время, 2017.

Тысячи людей стоят в очереди в пятиэтажку, Космонавтов, 5. Стоят — не то слово: сидят на деревьях, лежат на крышах соседних сараев. Стареют и седеют, пока ждут.

Что дают в очереди?

«Не задавай никому и никогда этого вопроса. Потому что он оскорбляет очередь… Каждому свое. Стоят все за одним и тем же, за трудоустройством, и каждый, естественно, надеется получить хорошее место. Только очередники предполагают, а кадровики располагают.»

Тут и ирония, и бытийный серьез: не о трудоустройстве речь — о праве на существование.

Служащие — люди, очередники — никто. Но чтобы очереднику стать служащим, надо пройти через самих служащих. Это они царят в отделе кадров. А еще они работают по совместительству. Шоферами, билетерами, дворниками, уборщицами, судомойками, поварихами в горсадовской столовой. А еще по воскресеньям приторговывают на базаре. Поразительная художественная удача: можно ли точнее выразить надоевшее хамство, когда всякая уборщица — начальница, только вот и всякая начальница — судомойка.

И вот «нетрудоустроенные», как ни в чем не бывало, стоят в очереди к тем, кто занял все рабочие места в городе. Никакого протеста. Очередь дышит лишь двумя чувствами: подобострастием (страх перед сильным) и взаимной ненавистью (страх перед соседом). Причем ненавистью — больше. Очередь даже на лингвистическом уровне — единое существо: очередь подумала, очередь решила… но на самом деле она — конгломерат одиночек. Каждый за себя. Немного звери (так и написаны, со зверинкой). Главное в очереди — место. Занять место, удержать место. И поэтому очереди нужен закон. Чтоб сама себя не перегрызла.

Она его сама себе и придумывает. Страшная полицейская система, которая не насаждается снаружи. Служащим нет нужды сдерживать очередь.

В отличие от сатирически-сентиментальной тезки — сорокинской «Очереди», «Очередь» Однобибла — это жесткая, холодная антиутопия. Но если знаменитые примеры жанра — о тоталитарном государстве, подавляющем личность, то «Очередь» не отсылает в тридцатые-сороковые. Нет, на дворе восьмидесятые и Советский Союз, идеологический пафос которого уже полностью иссяк. В тоталитаризме есть красота идеи, ложной, страшной. И вот диктатура отпускает, становится можно дышать — а на месте идеи бессмыслица. Такая, как стояние в очереди на прием к занявшим очередь. А за бессмыслицей — новая бесчеловечность. Вместо доверчивых дураков, веривших в идею, остаются эгоисты-животные. В живописи восьмидесятников появились страшные людские лики. Есть такая картина, «Вернисаж» Василия Колотева (1990) — гротескные рыла на фоне икон. Отличная иллюстрация к музейным главам «Очереди». И еще вспомню русскомузейную «Очередь» Алексея Сундукова (1986): не по-однобибловски обреченная нить спин, уходящих в бесконечность.

И все же эти выразительные фигуры — они и босховско-брейгелевские, и экспрессионистские. Потому что здесь — мотив не только социальный: вневременной. Ужас человека перед другими людьми. И сам роман, по большому счету, — вне времени. Хотя узнаваемы и реалии советских очередей, и лексика: «переклички», «номер», «крайний», «отойду». И начинается впрямую с даты: «Впервые учетчик попал в город в апреле 80-го». Время действия: апрель-октябрь. Герой томится в очереди, а в Москве-то Олимпиада! (Это уже моя фантазия, но почему бы и нет.)

Но Однобибл ни разу не произносит целиком: «1980». Вместо этого он разбрасывает повсюду атрибуты других эпох. Очередь, попавшая внутрь здания, живет при свечах. Вроде бы объяснение: очередь не тратит на себя электричество — опять на грани достоверности и абсурда. Или: пройдохе Лихвину «предложили место бондаря в паркетном цехе в Киреевске». И оговорка: «Последние представители вымирающих профессий еще требуются». А в финале для начальника конвоя «приготовлена лошадь. Он не привык задирать ногу (он же из восьмидесятых! — О.М.) и неловко вдел носок в стремя». В этих псевдоархаизмах — ироническое, но и архетипическое. А через архетипы, опять же, — выход ко вневременному.

Дату допроса главного героя — 08.04.80 — по привычке читаешь «2080». Но футуристического, как у Хаксли или Оруэлла, здесь нет. Потому что Однобибла интересует не современность. А в антиутопиях именно обостренная современность и выражена будущим. Или прозрение близкого: Замятин в 1921 году предвидел советскую карательную систему. Сходное чуть раньше в Европе угадал Кафка (он — шире антиутопии).

Я хотела обойтись без Кафки.

«Замок» так и маячит в тумане «Очереди». Вычитывая (вчитывая?) параллели, ощущаю неловкость. Зачем я плету нелепый заговор против такого сильного и самодостаточного текста, как «Очередь»? А с другой стороны — зачем люди «Очереди» так явно звонят пустыми звонками на Космонавтов, 5, «послушать»? Не пение ли «далеких голосов», как в телефонах Замка? А то, что у жителей Деревни в ходу свечи, ибо желательно экономить электрический свет? Что делать с самой ситуацией, когда люди в поисках работы заискивают перед служащими? (И ведь именно этим словом пользуется в «Замке» переводчик, Р.Я. Райт-Ковалева.) Это — не постмодернизм: нет переосмысления Кафки, выхода «наружу» текста. Думать, что автор просто посмеялся над критикой? Это удешевит роман. Предположу совсем странное: что, если одолженные чужие вещи — своего рода знаки благодарности?

А может быть, совпадения я выдумала. Но не сходство. Его отмечают все. Писатель Сергей Носов вроде бы даже не проголосовал за «Очередь» на «Национальном бестселлере», потому что «это как “Замок”»¹ . Здесь совпадение и вправду глубинное. И мирочувствование, и приемы — кафкианские. Зыбкость физических законов. Потерянность читателя перед романом, как героев — перед высшей силой. Странное поведение персонажей — будто они не знают элементарных общественных норм. Этими приемами Однобибл пользуется свободно и даже смелее Кафки. Он щедрей в натуралистических деталях, благо в его распоряжении весь советский быт. Полуразмытость, полуконкретность места и времени — тоже от Кафки, и тоже у Однобибла острее. Несколько раз названа Москва — как бы невзначай, мол, не нравятся наши чиновники, «везите свою тоску хоть в Москву», само же действие происходит в Подмосковье, тут у московских чиновников дачи. И натуральные детали в такой абсурдной ткани кажутся самыми безумными.

Что касается языка, то, если юрист Кафка собирал текст из канцелярских терминов, Однобибл пишет формулами советских газет и фразами чиновников. Причем как в «Замке», так и в «Очереди» речь героев не знает персонажных отличий, не отличается от авторской, весь текст ложится единым казенным сукном. Но у Однобибла есть и другой принцип. Он создает для альтернативного мира альтернативный язык, отступая назад, к устаревшим формам. Советская агитка смешивается со старорусской архаикой. Это абсурдистская эклектика того же рода, что появление лошадей среди грузовиков. Однобибл возвращает к жизни отжившие варианты: «стряпка», «оклунки» (по Далю, «кладнушка хлеба», вот и переводи дальше). Привычные слова смещаются с насиженных мест («крепкий пожиток»), образуется множество новых, по духу старых. Досужники и филоны, музейка и билетерка, высотобоязнь и брехология. И еще — множество поговорок, сложившихся в очереди. Будто она стара, как язык. Но поговорки, хоть и гораздо меньше, есть и у Кафки.

Возвращаясь к Кафке. Райт-Ковалева в 1968 году легко приноравливала австро-венгерское к советскому: «У меня есть предложение — писала она редактору, — называть die Parteien не “клиентами”, а “просителями” — это куда точнее: клиентов обслуживают, для них что-то делают, а тут просители в чистом виде! Вот их-то и мучают канцелярии»² . Однобибл и написал о просителях. Только о том, что — да, их, конечно, мучают, но сами-то они — монстры. Причем даже лучшие из них, как, например, Рима. Сходная жуть — и в персонажах «Замка». Все они друг друга осуждают: Фрида — Амалию, Ольга — Фриду, Деревня — всю семью Варнавы, К. — и Замок, и Деревню. Но судят они и сами себя. Антиутопический мотив — страх перед карающей силой — сочетается с мотивом вины, заслуженности преследования. А за высшей силой у Кафки то и дело видится не только полицейская система, но и нечто божественное. Герои Однобибла не знают ни божественного, ни святого (и буквально: видят лики икон на стенах музея и понять не могут, что это). Исчезла категория вины. Пройдоха Лихвин докапывается до тайны: нет никакого суда, служащие отправляют очередников в Сибирь без всякого основания. Но Лихвина поражает не безвинность осужденных, совсем другое: раз нет принципа, то нельзя его разгадать, а как тогда собезьянничать со счастливчика и занять видное место?

Пример антиутопии, посвященной безыдеальному обществу, — «451° по Фаренгейту». У Брэдбери — общество потребления и перепроизводство, у Однобибла — дефицит, превращающий людей в стаю дерущихся чаек. Но дефицит кончился, от брэдбериевской модели мы в России отмахиваемся, а тем временем миновал антиутопический 2017-й. Никакой славниковской костюмированной революции. Видимо, мы спаслись от безыдейности в идеологию. И в этом смысле роман Однобибла, кажется, несколько опоздал. Автор утверждает, что писал его шестнадцать лет. Начало нулевых — совсем другое время.

Есть по поводу «Очереди» и еще сомнения. Сам Однобибл, сравнивая в одном из интервью «Очередь» с «Замком» (о сходстве его постоянно спрашивают), был жестче всех: «Мой текст слабее, жиже»³ . Мне кажется, так и есть: от романов Кафки «Очередь» отличает пестрота, жанровая неустойчивость. Удивительно, что некоторым критикам роман показался стоячим (Галина Юзефович: «В нем ничего — совсем ничего — не происходит»⁴ , Сергей Морозов: «Автор романа намеренно обходит стороной все яркое и авантюрное»⁵). Наоборот: холодная антиутопия то и дело превращается в приключенческий, авантюрный или любовный роман, в детектив, а порой и в сказку (так, портниха Майя шьет одежду со скоростью золушкиной крестной). Однобибл — мастер острых поворотов сюжета. Ритмичные, быстрые кульминации. Бег учетчика от очередной своры, сцена борьбы на реке, тянущий ко дну рюкзак, спасающие враги, удары каблуками и ножами — по триллерному блеску это сопоставимо с битвами пармских племен у Алексея Иванова.

Но зачем это здесь? Места действия, изобретательно сменяющие друг друга, кажутся вернисажем писательской фантазии. Сомнительна и любовная линия. В «Замке» действие однородно, оно прорастает из нерасторжимой, психоаналитической связи социального и личного, высокомерия и комплексов. Романтические похождения К. — столь же блуждания его духа, сколь и попытки проникнуть в Замок. В «Очереди» любовная линия топорщится. То, что Рима, плоть от плоти очереди, влюбляется в учетчика, — это метко. Но что же учетчик? Сперва равнодушный, он вдруг начинает благородничать. Получается, роман уже не про очередь, а вот чуть ли не про любовь. Уйди учетчик, брось он Риму ради свободы — это было бы еще одним точным и страшным штрихом к антиутопии.

И здесь мы встаем перед проблемой главного героя. В интервью Однобибл говорит: он лучше меня⁶ . Но разве не страшное существо этот учетчик, когда мы встречаем его в начале книги? Сумрачный, высокомерный, озабоченный лишь тем, как уйти из ненавистного города, а если навредит кому-то, то и пусть. Пугающе дотошный: когда он потом ворует яблоки, берет помалу с разных яблонь, вдруг у хозяев яблоки поштучно посчитаны. Неслучайно у него и имени нет. Сильный образ. И смыслы за ним страшные: в городе — очередь из одиночек, за городом — волки-одиночки вроде учетчика. Но автор спрекраснодушничал. Он ищет просветленного героя, дорисовывает симпатичные черты к портрету. И антиутопия уходит в странный руссоизм: вот в городе жуть, а за городом — суровые, но хорошие ребята.

Много сказано о сомнениях, а нужно бы наоборот. Потому что первые главы «Очереди», где еще не идеализированный учетчик входил в город и видел, как «на ветках чахлых деревьев, растущих перед зданием, сидели очередники», как на «толстой от теплоизоляции трубе… и вдоль нее на земле длинной вереницей сидели и полулежали люди» — наверное, это мое самое сильное читательское впечатление последнего времени. И если бы такая книга получила премию, это дало бы серьезный ориентир современной прозе. Победившая в итоге «Зимняя дорога» Юзефовича — высокий метажанр, роман.doc, сочетающий документальное и лирическое, — но это не стихийно художественная проза, как «Очередь». А «Зимнюю дорогу» стоило бы порекомендовать в школьную программу — в целях борьбы с оруэлловской антиутопией, обступающей нас все плотнее.

Ольга Маркарян

1  Тупеко А. Премия «Нацбест — 2016»: почему не победил Однобибл. Metro — СПб. 2016. 16 июня. https://www.metronews.ru/novosti/peterbourg/reviews/premiya-nacbest-2016-pochemu-ne-pobedil-odnobibl-1191964/.

2  Письмо Р.Я. Райт-Ковалевой к А.В. Гулыге от 23 декабря 1968 года. Переведенный роман пролежал неопубликованным двадцать два года. Цит. по: Гулыга А.В. Примечания // Кафка Ф. Замок. М.: Наука, 1990. Литературные памятники. С. 215.

3 Интервью с финалистом премии «Национальный бестселлер». Гильдия словесников. 2016. 14 июня. https://slovesnik.org/kopilka/intervyu/intervyu-s-mikhailom-odnobiblom.html.

4 Юзефович Г. Русские романы, которые не найдешь случайно. «Очередь» Однобибла и другие неочевидные книги. Meduza. 2017. 4 февраля. https://meduza.io/feature/2017/02/04/russkie-romany-kotorye-ne-naydesh-sluchayno.

5 Морозов С. Книга бытия: Очередь. Литературная Россия. 2016. 29 апреля. http://www.litrossia.ru/item/8929-kniga-bytiya-ochered.

6 Видеоинтервью М. Однобибла сайту Fontanka.ru. http://www.fontanka.ru/2016/06/06/056/big.3.html.