НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Сказка накануне войны

Дмитрий Быков. Июнь. Роман. М.: АСТ, 2017.

Этот роман не похож на другую прозу Быкова. В одном из интервью он выделяет «Июнь» из своих текстов и называет работу над ним мучительной. Старание автора «отфильтровывать нежелательных читателей» становится фактором, определяющим судьбу книги.

Роман действительно получился особенным благодаря реальным историческим подтекстам, выбранным для изложения историй жанрам и скрупулезности, с которой описано время. Практически в каждом герое читатель может узнать реального персонажа, и от такой возможности предвоенный город становится теснее. Атмосфера Москвы, характеры ее жителей переданы настолько живо, что работа автора больше напоминает меткие кадры, где отражены даже чуть уловимые полутона. И вот уже истории молодого поэта Миши, журналиста Бориса Гордона, ученого Игнатия Крастышевского и шофера Лени превращаются в старый альбом с пожелтевшими фотографиями, на которых запечатлено все именно так, как и должно запомниться следующим поколениям.

В последние несколько лет интерес к предвоенному времени становится все более ощутимым. Литература, как и мода, тонко улавливает современные настроения, интуитивно пытаясь объяснить происходящее с помощью прошлого. Вот и теперь в реконструкции предвоенного времени можно обнаружить параллели с современностью. Оттого так своевременно звучит «Июнь» среди сегодняшней прозы.

О том, что классическая советская литература примеряет вполне стандартные сказочные сюжеты, написано довольно много. Столь необычному, но гармоничному и крепкому союзу мы обязаны строгим правилам тоталитарного режима молодой и свободной страны. Четкое деление на своих и чужих, товарищей и врагов возвращает советских лириков в рамки архаических сюжетов. Наиболее близки становятся каноны сказки, где мироустройство формируется благодаря бинарным оппозициям. Прежде всего речь идет о волшебной сказке, структуру которой, например, тщательно исследовал В.Я. Пропп. Ее специфика заключается в особом композиционном стержне, предполагающем развитие сюжета, в котором герой благополучно проходит процесс инициации. Сказка настолько переплетается с историческими событиями, что без ее участия литературно описать жизнь простых людей в Стране Советов невозможно. Вот и в книге Дмитрия Быкова, где действие происходит в преддверии Второй мировой, не обошлось без нее. Конечно, перипетии сегодняшнего времени и новые черты, обретенные современной литературой, уже давно позволяют иначе воспринимать и описывать факты и события. Все это, конечно, трансформировало использование сказочных элементов и придало большую выразительность роману.

В каждой из трех частей проигрывается, хотя и в разных вариациях, но один и тот же сюжет. Завязка, как и положено, начинается с изгнания, похищения или любой другой негативной ситуации. В первой части Мишу Гвирцмана изгоняют из института. Во второй — возлюбленную Бориса Гордона Алю забирает НКВД. Главный герой третьей части — Игнатий Крастышевский по газетным сводкам и выступлениям главы государства понимает, что его давний страх перед началом войны может материализоваться. Далее, следуя стандартам композиции волшебной сказки, должны случиться долгая дорога и победоносный поединок с врагом, после чего в качестве награды испытуемый получает почет, богатство, красавицу-жену, ну или хотя бы что-то одно. Полностью эта схема не реализуется ни в одной из частей романа и очень напоминает историю про три попытки, которые обычно даются герою для победы.

Студент ИФЛИ Миша Гвирцман, которому в результате нелепой истории рекомендовано «окунуться в жизнь» ради исправления поведения, действительно, в нее окунается. Однако это не та жизнь, которой бравировал его однокурсник Тузеев — станки, заводы, стройки, но настоящая, где есть место любви, ярости, страсти и смерти. Противник, а его бы нужно победить, — рыжеволосая Валя. К ней он испытывает и ненависть, и притяжение. Кто она для него: враг или награда? Невозможно ответить однозначно. Так же двойственна роль другой его подруги — Лии: «Всякий город создан для своего тайного заветного действия, и Москва — по крайней мере та, какой она была в том декабре, — казалась устроенной для ночного возвращения с репетиций одинокого медбрата, влюбленного одновременно в ангела и демона, причем демон был немного ангелическим, а ангел — демоническим, или так: ангел — немного падшим, а демон — немного взлетевшим; вот такая сложная, витиеватая цель — но ведь и сам город сложен и витиеват, изгрызен переулками, кротовьими норами, внезапными выходами из одного пространства в другое». Но в обоих отношениях выбирает не он. Может быть, этот любовный треугольник и трансформировался бы в новую фигуру, однако война обрывает сюжетную линию.

Между двух огней живет и журналист Борис Гордон. Вынужденная игра не дает азарта и уже не похожа на конфликт, но в размеренный мир героя вмешивается реальность. Алю забирают ночью, когда его нет рядом. Вероятность разрешения на встречу невелика, но все же Гордону удается его добиться: «Дверь заперли снаружи. Боря тоже был теперь в заключении. Иван-царевич приехал освобождать Василису, им дали свидание, Иван-царевич все понял и уехал восвояси». Аля с согнувшимися пальцами с опухшими суставами, кривым от удара ртом, с глазами, «как чистенькая мертвецкая» была не нужна такой, и помогать ей стало неинтересно. Последняя мирная ночь со встреченной случайно девочкой «эпохи дирижаблей и фонтанов», которую автор сравнивает с Брунхильдой, могла дать новый виток истории. Как бы в подтверждение этой возможности Гордон обращается к небу: «Вот я, вышедший победителем из всех противостояний и готовый к последнему. Вот я в полноте моей силы, моей власти и страсти. Что можешь ты сделать со мной?!» И с преисполненного вдохновением Гордона автор переключает читателя на следующий сюжет.

Ученый-лингвист Игнатий Крастышевский несколько последних лет перед войной «спасал человечество, блокируя мысль о войне, ставя на ней крест, внушая панический страх перед нею». С помощью особых комбинаций букв он вкладывал в слова и мысли вождя свои спасительные установки. В его истории нет интриги, он почти не совершает действий, потому что ни одно, ни другое не приблизит его к заветной цели. Однако, как только он осознает, что привычный ход событий нарушен, смело идет в бой. Он готов к сражению, способен остановить катастрофу, у него есть решение: «И Крастышевский задумал обратиться ко всем медиаторам — к Вестникам, как принято было их называть, в час, когда Вестники слышат. А именно в три часа утра. Разговаривать с Вестниками надлежало на высоком, открытом пространстве. Проникнуть на крышу по пожарной лестнице не составляло труда. Крастышевский стоял над городом, прозрачным и спящим»… И снова сказка не завершена.

Надо заметить, что для главных героев время течет по-разному. Об этом и о причинах такой несинхронности автор предупреждает сразу. Первая часть начинается так: «Когда в октябре 1940 года Мишу Гвирцмана исключили из института, у него появилось много свободного времени». У второго героя, напротив, дел невпроворот: «А вот Борису Гордону свободного времени почти не выпадало, потому что у него была ответственная журналистская работа, жена и любовница». Более жестким ритмом награжден третий: «А вот у Игнатия Крастышевского все время было свободным, а между тем времени не было совсем».

Темп ускоряется, рамки сужаются. Связано это не только с возрастом персонажей, но и с масштабом поставленных задач. У героев появляется возможность изменить свою жизнь, судьбу близкого человека или целой страны. И чем напряженнее обстановка, тем более волевым должно стать решение и последующие действия. Но когда даже обстоятельства становятся помощником, все словно выходит из-под контроля. Главные герои как будто поочередно попытались примерить одежду Ивана-царевича, и она им всем не подошла, оттого и роль не сыграна до конца. Эта незавершенность внешне выглядит где-то как малодушие, где-то как медлительность и напоминает инстинкт самосохранения. Существование в новой эпохе, которая начнется с первых дней войны, будет тяготиться старыми моделями поведения и восприятия действительности. Чтобы выжить в грядущей бойне, нужно выкинуть все лишнее, в какой-то степени сюда можно отнести и совесть. На этом фоне сказочный сюжет выглядит как пережиток прошлого, и автор удаляет его из текста до окончания повествования.

Рассуждения об искуплении греха в преддверии надвигающейся катастрофы больше напоминают попытку объяснить новое словами старого мироустройства, где за победой следует награда, а ошибка повлечет за собой наказание: «Крастышевский понимал, что это его вина, но ему уже было не до того. Вины на нем было уже столько, что одного загробного бытия, сколь угодно адского, не хватало на искупление. Теперь надо было исправлять ошибку, за волосы вытаскивать страну из ада, в который он ее вверг». В общее настроение вполне вписывается история семейства Груберов, рассказанная Лией. Рассуждая о том, кто мог остановить навсегда стрелки часов в доме для всех его жителей, она произносит: «По-моему, он просто навидался… и решил, что самое средоточие греха — вот. Что и война была для того, чтобы смыть общие грехи. Что, грубо говоря, война была из-за них. Что он там рехнулся, после первых обстрелов, и ему представилось — вот, когда люди столько грешат, рано или поздно у Бога заканчивается терпение».

Но мстителен ли Бог? Нужно ли ему такое искупление? Искуплением ли будут называть войну те, кто ее пройдет? И эти вопросы, и ответы на них остаются за границами романа, в котором максимально отражен переломный момент того, как эпическое время безвозвратно уходит, уступая место линейному. Идеология молодого государства не смогла всецело повлиять на сознание своих граждан и старательно созданный миф, где допускается конфликт хорошего с лучшим, будто мыльный пузырь, лопается при первом соприкосновении с реальностью. На фоне этих событий некоторые поступки главных героев перестают оцениваться ими самими как унизительные или мелочные. Если выживать, то любыми путями:

«— Я сдала отца, — сказала она очень тихо, совсем беззвучно, словно это было первое, что теперь надо было о ней знать.

— А меня? — спросил Боря, и это был подлый вопрос, но с инстинктом ничего не сделаешь.

— Тебя? — переспросила она. — Про тебя не спрашивали.

И камень свалился с его плеч, и это было страшней всего».

Ирина Бирюкова