|
ПУБЛИЦИСТИКА
Об авторе | Константин Григорьевич Фрумкин — журналист, философ, культуролог. Последняя публикация в «Знамени» — «Трудные проблемы свободы» (№ 7, 2017).
Константин Фрумкин
Почему у нас нет «образа будущего»
О том, что «у нас» нет образа будущего, можно слышать все чаще. И ответы на вопрос «у кого это — у нас?» бывают самые разнообразные: иногда имеются в виду определенные политические группы, иногда — Россия, иногда — западная цивилизация, иногда — весь мир. Летом 2017 года оказалось, что это — актуальная политическая проблема России, ибо образ будущего нужен для президентской избирательной кампании1 . Такие сообщения активно обсуждались в прессе, но, как верно отметил в связи с этой дискуссией журналист и историк Михаил Тюркин, отсутствие образа будущего — не только российская проблема, весь мир сегодня оглядывается в прошлое2 . С другой стороны, проблема выходит за пределы политики, поскольку, к примеру, на состоявшейся в августе 2017 года «Петербургской фантастической ассамблее» развернулась дискуссия на тему, почему отечественные писатели-фантасты боятся создавать образы будущего. Разумеется, в культуре любая тенденция имеет относительный, вероятностный характер, кто-то что-то о будущем пишет, но если в фантастике на протяжении большей части ХХ века «Будущее» было стандартным местом действия, то сегодня, по общему мнению, научная фантастика вытесняется жанром фэнтези, ориентированным на архаичные магические миры.
Таким образом, речь идет не только о политике и не только о России. На Западе отказ от долгосрочного видения и ограничение временного горизонта планирования несколькими месяцами или, в лучшем случае, двумя-тремя годами называют «шорт-термизмом» — эту проблему, в частности, зафиксировали историки Джо Галди и Дэвид Эрмитейдж, которые утверждают, что к отсутствию стратегического видения приводит пренебрежение педагогической ролью истории3 .
Но дело явно не только в истории, поскольку футурологическое предвидение — всегда производная от того, в каких модусах и какими темпами развивается общество в настоящем. Видения будущего всегда вдохновляются актуальностью и питаются интуициями, родившимися в недавнем прошлом.
Между тем, сегодня мы переживаем этап социального и технологического развития, чей характер довольно сильно отличается от характера предшествующих этапов — тех, что миновали 50 или 100 лет назад.
Тагорянская стадия
В произведениях братьев А. и Б. Стругацких упоминается особая дружественная земле цивилизация — Тагора, о которой в повести «Волны гасят ветер» сообщается следующее: «Цивилизация гипертрофированной предусмотрительности. Три четверти всех мощностей направлено у них на изучение вредных последствий, каковые могут проистечь из открытия, изобретения, нового технологического процесса и так далее. Эта цивилизация кажется нам странной только потому, что мы не способны понять, насколько это интересно — предотвращать вредные последствия, какую массу интеллектуального и эмоционального наслаждения это дает. Тормозить прогресс так же увлекательно, как и творить его, — все зависит от исходной установки и от воспитания. В результате транспорт у них только общественный, авиации никакой, зато прекрасно развита проводная связь».
Сегодня создается впечатление, что научно-технический прогресс на Западе (а значит, в конечном итоге, и на планете) входит в такую «тагорянскую» стадию: он не столько движет человечество к новым возможностям, сколько решает проблемы, которые появились вследствие предыдущих достижений технического развития. При этом ученые не стали менее даровитыми, в новые решения вкладывается не меньше усилий мысли — но эти решения всего лишь, по законам кэрроллова Зазеркалья, позволяют быстро бежать, чтобы оставаться на месте.
Электрический автомобиль не быстрее и не мощнее бензинового, но он лишь позволяет решить некоторые проблемы, которые породило развитие углеводородного автотранспорта. «Зеленая» энергетика пока что не дает никаких особых опций цивилизации по сравнению с нефтяной — но она позволяет избежать проблем, появившихся вместе с развитой энергетикой на ископаемом топливе. Все возможные достижения гидропоники и (в перспективе) разведения насекомых нужны лишь потому, что слишком увеличившееся в численности человечество порождает проблемы с продовольствием, и их надо как-то решать.
Разумеется, этого нельзя сказать обо всех порожденных наукой новинках последнего времени: Интернет, марсоход и технология редактирования человеческого генома явно относятся к числу таких, что придают человеческому существованию новые измерения — и тем не менее значительная часть открытий и разработок сегодня скорее латает дыры, появившиеся вследствие этого слишком быстрого, но негармоничного движения.
И все это — лишь одна из причин того, что вообще научно-технический прогресс выглядит явно замедляющимся. Достаточно сравнить нынешние достижения с теми, которые переживало человечество во второй половине XIX — первой половине ХХ века. Тогда люди стали свидетелями совершенно революционных, захватывающих дух изменений всей среды, в которой они обитали, всех имеющихся у них возможностей, инструментария всех сфер деятельности. Транспорт, отказавшись от лошадей и парусов и перейдя на автомобили, пароходы и самолеты, многократно повысил свою эффективность и скорость, так что мир стал «маленьким». На поле боя рядом с людьми появились грохочущие машины. Города оказались залиты электрическим светом. Начались полеты в космос. Расщепление атома дало неисчерпаемые источники энергии для военных и мирных целей. Компьютер показал возможность многократного ускорения интеллектуальных операций. Мир стал другим. Но все важнейшие составляющие этой цивилизационной роскоши — автомобили, самолеты, танки, теплоходы, компьютеры, атомные реакторы и атомные бомбы, междугородний телефон, телевидение и радио, космическая ракета и спутник, душ и унитаз — были «готовы» уже самое позднее к началу 1960-х годов. В последующие времена столь же революционные изменения наблюдались главным образом в сфере информационных технологий: появление персонального компьютера, Интернета и сотовой связи, несомненно, сопоставимо с появлением автомобиля и атомного реактора. Однако остальные сферы жизни двигались по пути куда менее заметных, хотя безусловно важных улучшений.
Скорость пассажирских самолетов с середины ХХ века практически застопорилась на уровне 800 километров в час — хотя самолеты (как и океанские лайнеры) становятся большими по размеру и более комфортными. Медицина достигла значительных успехов, смогла увеличить среднюю продолжительность жизни — но при этом не победила болезни, не победила рак, не смогла оживлять мертвых, не продлила максимальную продолжительность жизни — и к тому же столкнулась с появлением новых болезней, неожиданной эволюцией болезнетворных микроорганизмов и их приспособлением к воздействию антибиотиков. Развитие космической отрасли ограничилось почти исключительно наполнением околоземных орбит все новыми спутниками — хотя орбитальный космос действительно превратился в мощную индустрию, породив даже такую стандартную для любой индустрии проблему, как космический мусор. Строительство стало, конечно, мощным, и все же его высшим достижением остается известный уже столетие «американский небоскреб» — просто небоскребов становится все больше, они становятся выше и инженерно совершеннее, а проектируются с использованием виртуальной реальности. Электрическое освещение таковым и осталось — хотя и стало более экономичным. Автомобиль остался автомобилем, летающие такси — как и вообще летающие машины — не стали рутинной частью жизни горожанина.
Интоксикация несбывшимися надеждами
В ХХ веке ошеломительные скорости научно-технического развития породили научно-фантастический образ будущего, который, по большому счету, возник из простой экстраполяции этого развития. Если мы быстрыми темпами осваиваем космическое пространство, посылая за пределы атмосферы десятки астронавтов, то легко вообразить, что мы освоим даже далекие галактики, а в космосе будут жить миллионы и миллиарды людей. Если компьютер имитирует некоторые интеллектуальные функции — легко вообразить, что он станет умнее человека, а там и всемирным диктатором. Атомная бомба породила страх атомной войны и картины постапокалиптического мира, генетика — образ монстров-мутантов, успехи авиации — идею персонального летающего «глайдера».
Сегодня, когда мы, в отличие от наших дедов, уже не являемся свидетелями столь же быстрого и революционного изменения всех сфер окружающей жизни, нас не может вдохновлять проект создания образа будущего, построенного на простой экстраполяции научных достижений. Сама идея такой экстраполяции лишилась эмоциональной энергии, порождаемой впечатлениями от наблюдаемых достижений. Замедлившийся прогресс не вдохновляет рисовать картины, куда он придет через 200 лет, поскольку уже нет той, былой, порожденной повседневным опытом интуитивной уверенности, что он уйдет очень далеко.
К тому же все важнейшие картины научно-технического будущего человечества были нарисованы фантастами и футурологами ХХ века. Их фантазия была столь смелой, что сегодня к их пророчествам почти нечего добавить. Хотя точнее будет сказать иначе: так же, как за последние полвека к устройству автомобиля, самолета, атомного реактора не было добавлено ничего принципиально нового, но лишь некоторые важные улучшения, так и к футуристическим видениям ХХ века сегодня нельзя добавить ничего принципиально нового, кроме некоторых уточнений — в частности, связанных с продлением сроков исполнения предсказаний. А иногда эти уточнения связаны просто со скепсисом — поскольку космическая экспансия не пошла столь быстрыми темпами, как этого ждали в ХХ веке, многие стали сомневаться, есть ли у нее перспективы вообще.
Здесь мы приходим еще к одной, очень важной теме: как на общественное сознание повлияли неудачи футурологических предсказаний ХХ века, и прежде всего — самая очевидная неудача самого яркого из предсказаний: того, что касалось космической экспансии. Это было поистине трагическое крушение, которое можно проиллюстрировать следующим фактом. В начале 1960-х годов знаменитый фантаст Артур Кларк, чья проницательность подтверждается хотя бы тем, что он первый выдвинул идею геостационарного спутника, а также идею использования спутников для предсказания погоды, написал книгу «Черты будущего», в которой предсказывал, что к 2000 году начнется заселение человечеством других планет, а к 2020-му — произойдет путешествие к центру Земли. Когда наступил 2000 год, Кларк переписал свои предсказания в куда более осторожном и реалистическом духе и все же предполагал, что уже к 2014 году на орбите появится первый космический отель.
Космические полеты оказались куда более дорогостоящим и технически сложным делом, чем это могло казаться на волне энтузиазма от их первых успехов, но главное — космическая экспансия натолкнулась на «кризис мотивации»: оказалось не совсем ясно, зачем лететь в космос, если на других планетах нас не ждут ни братья по разуму, ни возможности для комфортной жизни, ни богатства и ценности, ни даже примитивные формы инопланетной жизни. Энтузиазм вокруг космических полетов снизился по вполне объективным причинам, профессия космонавта стала куда менее престижной. Но отдельно надо указать на своеобразную культурную «интоксикацию», порожденную крахом связанных с космосом надежд и прогнозов. В некотором смысле, сопоставляя космические пророчества ХХ века с реальностью, мы получили ценный урок, связанный с тем, что вообще не стоит доверять прогнозам, порожденным энтузиазмом и экстраполяциями. И это стало еще одной причиной того, почему сегодня так сложно нарисовать убедительный образ будущего.
Нехватка «Нового марксизма»
Сказав о проблеме технологических предсказаний, скажем коротко о предсказаниях социальных.
В начале ХХ века любой интеллектуал мог, в порядке искреннего убеждения или в качестве полемического приема, предполагать, что окружающий его капиталистический строй обязательно сменится другим — предположительно, социалистическим или, по крайней мере, имеющим какое-то отношение к разработанным к тому времени в большом количестве социалистическим и парасоциалистическим утопиям. Господствующее эволюционистское мировоззрение требовало, чтобы после нынешнего буржуазного строя обязательно предвиделась какая-то другая, более прогрессивная фаза, а популярный марксизм подсказывал название и черты для этой фазы.
Не надо было быть сторонником определенного социалистического учения, не надо было быть социалистом в строгом смысле слова, не надо было ждать скорого наступления нового строя, не надо было даже точно представлять черты будущей утопии — но все-таки большинство интеллектуалов конца XIX — первой трети (или первой половины) ХХ века не могли не считаться с возможностью посткапиталистической, вероятно-социалистической фазы развития общества как с основательной концепцией.
Сегодня последним словом социальных наук по поводу ближайшего будущего стала, в сущности, теория «Конца истории» Фрэнсиса Фукуямы. Хотя эта теория была подвергнута совершенно шквальной критике, хотя над ней смеялись и издевались, остается признать: действительно, для либеральной демократии и рыночной экономики сегодня не видно сколько-нибудь значимых обоснованных и продуманных альтернатив, это, действительно, имеющийся на сегодня «венец» исторического развития. Опасности и вызовы, которые стоят сегодня перед либеральной демократией, вроде исламского фундаментализма или китайской партийной системы, как бы ни были они могущественны, очевидно, не являются путями в будущее: их архаизм достаточно очевиден.
Но либеральная демократия — в отличие от социализма в начале ХХ века — не мечта. Это реальность, все недостатки которой видны ее критикам. О ней невозможно «мечтать», по ее поводу невозможно строить «утопические видения». Демократия и рынок, заняв авторитетное место в настоящем, не могут использоваться в построении картин будущего, для футурологов и фантастов это уже скорее пройденный этап. Но поскольку никакого другого видения социального будущего нет, то, соответственно, мы оказываемся просто лишены интуитивного понимания того, какой может быть экономика и социальные отношения будущего.
Тот факт современной политической атмосферы, что хотя либеральная демократия с большой вероятностью перспективна, но при этом, очевидно, не безупречна, не идиллична и не утопична, мешает долгосрочному видению будущего во всех странах, однако в России — куда сильнее, чем на Западе. Поскольку Россия в отношении многих социальных и политических практик — страна, скорее, отсталая, ее будущее легко увидеть на пути заимствования этих практик. Когда это произойдет — нельзя утверждать с уверенностью, но, с другой стороны, пока нет оснований полагать, что стране удастся обойти это направление развития и действительно нащупать какой-то «третий путь». В сущности, в России нет политических сил, которые открыто и внятно выступали бы против сменяемости и выборности властей, политической конкуренции, честных выборов, независимого суда, гражданского общества, открытости и т.п. Число монархистов в России ничтожно, а сторонники авторитаризма не решаются прямо артикулировать свою позицию. Следовательно, образ будущих этапов развития различим, но он не вдохновляет себя «рисовать»: работа с таким образом с политической точки зрения опасна, а с футурологической — просто неинтересна, поскольку такое российское будущее — это прошлое многих других стран. Это будущее не сулит никаких захватывающих дух перспектив, а только обещает нормализовать некоторые аспекты нашей общественной жизни. И такую задачу надо решить не потому, что это «дорога за горизонт», в новую эпоху, а потому, что ее надо было решить раньше.
Будущее, которое актуально для России, не может быть предметом разработки для фантаста или футуролога, то есть не может стать «образом будущего» в традиционном смысле слова.
Нечеловеческое будущее
Есть и еще одна социальная проблема: в некотором смысле, сегодня некому писать «Историю будущего», поскольку среди возможных футуристов нет «победителей», нет тех, кто считает, что будущие революции вознесут его.
Кто создавал образ будущего в ХХ веке, в эпоху модерна? Если говорить предельно обобщенно, его создавали городские интеллектуалы. Но именно класс городских интеллектуалов выиграл и численно, и с точки зрения «социальных лифтов» от происходящих в XIX–ХХ вв. трансформаций — от модернизации, индустриализации, урбанизации и т.д. Разбухание техногенной цивилизации потребовало массовой подготовки специалистов, технократ стал важнейшей фигурой в госаппарате и бизнесе, наука стала важнейшим источником экономического и военного могущества, влияние гуманитариев — писателей, журналистов, идеологов — резко усилилось благодаря технологиям распространения информации и массовой грамотности. Городские интеллектуалы были настоящими бенефициарами модерна, это был «класс победителей». И, по аналогии с известным принципом, согласно которому «историю пишут победители», прогнозы на будущее в ХХ веке также писали победители — причем писали их так, что положение интеллектуалов оставалось непоколебимым.
Ученые и инженеры продолжали оставаться ведущими фигурами в футуристических видениях ХХ века. «Полдень, XXII век» братьев Стругацких — это прежде всего рай для интеллектуалов. Ученый там — главная фигура цивилизации, которая начинает выглядеть как гигантская лаборатория — а параллельно этим видениям (и одновременно с ними) создавались неотехнократические теории западных социальных мыслителей от Гэлбрейта до Белла.
Класс интеллектуалов мог себя чувствовать победителем на протяжении всего ХХ века по той причине, что на этом этапе техническое развитие характеризовалось следующей особенностью: трансформации и автоматизации подвергался тяжелый, физический и, говоря шире, рутинный труд, но труд творческий и управленческий оставался почти в неприкосновенности. Руководители, творцы и исследователи практически не знали угрозы «технологической безработицы». В начале 1950-х годов Курт Воннегут пишет антиутопический роман «Механическое пианино», в котором предсказывает, что автоматизация лишит сколько-нибудь квалифицированной работы практически все население Америки, но обладатели докторских степеней все-таки сохранят свои менеджерские и инженерные должности.
И вот теперь наступил новый этап: класс интеллектуалов смотрит в лицо той бездне, в которую в ХХ веке смотрели крестьяне, ремесленники, аристократы-помещики, и те, чьи профессии были связаны с гужевым транспортом, — короче говоря, все, чья социальная позиция оказалась ущемленной быстрым развитием цивилизации. Теперь искусственный интеллект, нейросети, новые витки роботизации заставляют и квалифицированных интеллектуалов опасаться за свою востребованность — тем более что уже появились сообщения о разработке «роботов-журналистов». Одновременно развитие телекоммуникации привело к такому перераспределению финансовых и информационных потоков, что стали вымирать, или, по крайней мере, стагнировать целые индустрии, традиционно бывшие классическим полем трудоустройства городского интеллектуала — прежде всего литература и пресса.
«Образ будущего» обычно создавался победителем, но победителя нет.
Впрочем, проблема не только у интеллектуалов.
Мы видим, сколь странное впечатление на стороннего наблюдателя производят успехи современной роботизации: они не столько улучшают работу различных систем, сколько вытесняют из них людей. Наилучшим примером здесь могут служить находящиеся в разработке системы беспилотного автотранспорта. Беспилотный автомобиль ездит если и лучше обычного, то ненамного — во всяком случае, он остается автомобилем, не превращаясь ни в звездолет, ни в портал для телепортации. И незначительное улучшение качества вождения по своей субъективной, эмоциональной значимости не будет идти ни в какое сравнение с шоком, который породят социальные последствия массового распространения беспилотных машин, начиная от безработицы среди шоферов и кончая массовой заменой личного владения автомобилем различными схемами коллективного пользования.
Итак, сегодня возникают сомнения в том, что будущее окажется «выгодным» для городского интеллектуала и даже вообще для квалифицированного работника, который вытесняется в ряды «прекариата» — людей со случайными временными заработками. То, что квалификация требует постоянной переквалификации, стало уже азбучной истиной, и возникают печальные размышления о физиологических пределах человеческой переобучаемости.
Но и это не все: поскольку одним из потенциально наиболее перспективных направлений научно-технического развития сегодня считаются биотехнологии, то и получается, что и вообще человек как вид, homo sapiens sapiens, в известной нам форме может оказаться лишним в открывающемся будущем, уступив место преобразованному и потерявшему человеческий образ потомству — которое даже не будет потомством в традиционном смысле слова, поскольку могут измениться способы зачатия, рождения, появления на свет нового организма.
Сегодня место Артура Кларка занял Рэймонд Курцвейл — прогнозы именно этого футуролога пользуются наибольшей известностью. Согласно прогнозу Курцвейла от 2017 года, к 2043 году человеческое тело сможет принимать любую форму благодаря большому количеству нанороботов, а внутренние органы будут заменять кибернетическими устройствами гораздо лучшего качества4 . Итак, землю населят иные существа, но зачем нам сейчас писать для них образ будущего, раз это будущее — не для нас?
Еще одна проблема, связанная с созданием образа будущего, имеет в широком смысле слова стилистический характер. События в информационном обществе приобретают такой оборот, что для них уже не годятся традиционные, использовавшиеся для описания будущего нарративные техники, особенно литературные (научная фантастика) и окололитературные. Литературный сюжет — это цепочка связанных между собой значимых, крупных в масштабах сюжета событий. Но жизнь современного «продвинутого» человека не похожа на литературный сюжет: она слишком многомерна, слишком высокочастотна и слишком микроскопична в деталях. Современные горожане, представители тех слоев, которым, предположительно, и принадлежит будущее, — всего лишь элементы в очень интенсивно функционирующей и при этом сложной и многоканальной информационной системе. Они постоянно привязаны к средствам коммуникации — компьютерам, планшетам, телефонам, главные события их дня заключаются в общении, в отправке и получении сообщений, при этом таких сообщений очень много, они все короткие и направлены множеству разных адресатов в разных сочетаниях. Современный продвинутый горожанин одновременно задействован в разных проектах, его успехи и неудачи описываются множеством числовых параметров — от KPI до рейтингов в соцсетях, как активные члены общества они — прежде всего генераторы информационных сообщений. Как об этом можно рассказать, и будет ли это кому-то интересно? «Полдень, XXII век» — роман о прекрасных и сильных людях, а не о гигантской информационной сети с антропоморфными элементами. Для описания происходящего в предполагаемом будущем не годятся традиционные нарративы: тут нужны базы данных, таблица со значением параметров, длинные распечатки разговоров, календари и графики заключенных сделок с указанием их сумм и прочие атрибуты «больших данных». Но «образ будущего», с которым могла бы работать литература, публицистика, общественная мысль, политическая идеология, таким образом возникнуть не может. Вырисовывающееся будущее нелитературно и бессюжетно.
Что из всего этого следует? Прежде всего то, что прогресс не «захватывает дух» и не порождает импульсов ни для ужаса, ни для энтузиазма — и менее всего он порождает энтузиазм в том, кто должен конструировать образ будущего: в городском интеллектуале. Будущее слишком сложно для популяризации, слишком тревожно для чувства восторга и слишком благополучно для однозначных проклятий. Нынешнее технологическое развитие толкает, скорее, к тому, чтобы быть консерватором — но консерватором с нечистой совестью, не способным ни отрицать блага прогресса, ни, с другой стороны, почувствовать его выгоды и найти себе место среди открывающихся перспектив. Говоря проще и грубее: о таком будущем писать не хочется, и если писать, то трудно производить впечатление, поскольку оно не слишком хорошо и не слишком плохо, а предполагает субъективно большие социальные издержки при небольшом приращении объективных благ.
Американский юрист Гвидо Калабрези в своей книге «Будущее права и экономики» отмечает, что многие действия не были бы совершены, если бы точно оценивались и ставились «на баланс» их моральные издержки — например, негативные чувства, которые чья-то роскошь вызывает у бедняков. Предстоящее нам будущее в глазах его потенциальных провидцев и образотворцев обладает именно такими высокими моральными издержками.
1 Мухаметшина Е., Чуракова О. Поиски образа будущего для Владимира Путина идут тяжело.
https://www.vedomosti.ru/politics/articles/2017/07/17/723958-obraza-buduschego-putina
2 Тюркин М. Вперед, в светлое прошлое!
http://www.rosbalt.ru/blogs/2017/08/05/1636122.html
3 Галди Д., Эрмитейдж Д. О том, как история забыла о своей роли в общественной дискуссии.
http://gefter.ru/archive/14966. Спасибо С.Э. Эрлиху за информацию о публикациях Галди и Эрмитейджа.
4 Все идет по плану: прогнозы Рэя Курцвейла на 2019–2099 годы.
https://inventure.com.ua/analytics/articles/vse_idet_po_planu_prognozy_reya_kurcvejla_na_2019_2099_goda
|
