Об авторе | Поэт, эссеист. Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — № 1, 2017.

Михаил Айзенберг

Но посмотри на муравьёв

* * *

Пересыпано песком захолустье,
тем и дорого, что так безотрадно;
тем и памятно, что если отпустит,
то уже не принимает обратно.

Там живущее — родня светотени,
в изменениях своих недоступно,
потому и не бежит совпадений,
как единственной природы поступка.

Нестяжание его тем и пусто,
что усилие никак не даётся.
Но какое-то стеклянное чувство
появляется, вот-вот разобьётся.

* * *

Я запомнил, как переселенцы
собирают скучные пожитки,
оставляют лавки и полати,
тыльный запах нежилого дома.
По чужим ночуют сеновалам,
в пятистенках за перегородкой.
И, похоже, толком не проснулись.
В полусонной памяти пологой
отраженья сложены гармошкой.
Говорят: иди своей дорогой,
мы к тебе случайно прикоснулись.

* * *

Так и начинается кочевье,
остановки в нежилых местах.
Потянулся к новому значенью
истощённый воздуха состав.

И рассеян? Вовсе не рассеян.
Но переселенцы — нет, не мы —
к дальнему пристанищу, на север,
тянутся, как низкие дымы.

* * *

Выбелен воздух. Ветер проводит плёткой
чуть шевеля вершины.
Осень, и осы под мокрой плёнкой,
бедные, еле живы.

Рано темнеет. Что же нам делать вечером?
Сизый дымок прячется в небе клетчатом.
Лёгкий озноб сам на себя клевещет,
если не знает меры.
А голосам простуженным и зловещим
прежней уж нету веры.

* * *

От земли, которой всего клочок,
от речного блеска
натянулась леска,
а во мне крючок.
Это я сказал или Лёнечка
Виноградов?
А я только присел тихонечко
у дыхательных аппаратов.

* * *

Всем показалось, что век с изъяном,
раз под шумок подсыпает порох.
Этим догадкам, живущим в норах,
как никогда оказалась кстати
та, притворившаяся чуланом,
дальняя комната в анфиладе,
где боковая пустует койка,
веку отставленная в наследство.

Там бы и жил господин Такой-то,
там бы и выспался наконец-то.

* * *

Время пройдёт, и поверх заклятий
вспомнят, куда же они текли,
воды, стоящие на мели,
но не сменившие род занятий.

В воздухе много противоядий.
В поле не только разрыв-трава
всходит. И словно бы для объятий
реки раскинули рукава.
……………………………….
Что ж это было? В бреду рассветном
с громом будильника у щеки —
словно раскрылись внезапным ветром
все недошедшие дневники.
Словно и крайнего нет запаса
у потерявшей себя земли.
Словно разобранный привезли
ужас из города Арзамаса.

* * *

Где никогда не сходит снежный наст,
где солнца нет и горизонт бугорчат,
он, обернувшись, смотрит мимо нас,
не улыбается, а только губы морщит.
В движениях сердечный перебой,
и на лице ни признака румянца.
Вот кто умел не дорожить собой;
всё видеть, ничему не удивляться.

И в силе не расстаться до конца
с потомственным призванием лишенца,
и в довоенной выделке лица
особое дичает совершенство.

Здесь прошлое себя не предаёт,
в чужое время вглядываясь честно.
И медленно протаивает лёд
тепло, в котором нет живого места.

* * *

Новое время, когда не помогут деньги,
прячется в сон долгого-долгого следования.
Кто там стоит на шатающейся ступеньке —
не оступаясь, держится до последнего.

Как нелегко с прежнего места трогаться.
Видишь: и то не новость, и то не в радость.
Время прощаться, а можно ли поздороваться?
Всё-таки с нами теплей на один градус.

* * *

Ну, хорошо, а чем поручишься
за плотность годовых слоёв?
Нет, у деревьев не научишься.
Но посмотри на муравьёв.

Или напомни о Набокове,
и в старости, как в новом коконе,
как в ожидании, замри.

Есть в различеньях полуночника
прикосновения два-три,
как бабочки, вдоль позвоночника
порхающие изнутри.

* * *

Годы, давай делить их на чёт и нечет,
а от другого счёта себя отучим.
Вот и опять новая жизнь навстречу,
словно одна из жён, облечённых в тучу.

То ли сама не ведает, чем владеет, —
все, как наряды, не по душе занятья.
Светлого нет, тёмное не наденет.
Так не бывает, чтоб никакого платья!
Разве она поймёт, что всему виною
позднее время, слабое освещенье,
низкое небо за пасмурной пеленою;
что не отчаяние, а новое назначенье.

* * *

Как и прежде: жить под чёрной метой
или за невидимой стеной.
Но давай приди меня проведай,
запасайся визой гостевой.

Сразу за таможенным контролем
серые гуляют патрули.
Но давай мы что-нибудь подстроим
и пройдём на метр от земли.

Темнота, пускающая корни,
там и тени кажутся темней.
Тяжело, но так ещё легко мне
говорить, что всё игра теней.

* * *

Думали, что время, как вода,
в шлюзовой потянется отсек,
где уже глубинные врата
открывают, только не для всех.

Но одна бегущая строка
знает недоступное уму.
Думали, что время как река.
Всё не так, не верьте никому.

* * *

Не распознать, как первый шум дождя,
брожение, обёрнутое мраком.
Но вот оно слышнее шаг за шагом,
стирая всё и снова выводя.

По вечерам в неполной темноте
или в ночной чернильнице разъятой
такие вилы пишут по воде,
что разберёт не каждый соглядатай.

Но видят те, кто видели всегда,
и те, что здесь останутся за старших,
как поднялась восставшая вода
на Чистых, а потом на Патриарших.

Как постоянный ропот волновой
не убывает в праздничных запасах.
И наше небо, небо над Москвой
ещё узнает, что оно в алмазах.