IN MEMORIAM

Памяти Владимира Маканина

Трудно найти в нашей литературе писателя, который прошел самостоятельным, но легальным путем более полувека и сохранил творческую независимость при всех условиях и обстоятельствах.

Таков был Владимир Маканин.

Ни к кому не примыкая, будучи подчеркнуто беспартийно-внетусовочным, он как автор принадлежал всем. Всем, кто открыл, издавал, печатал. Ровно, чуть иронично он относился к хуле и похвале, чутко — к премиям и наградам.

Ему были вручены многие из существующих российских премий и крупная европейская.

Обладая мощным мозговым аппаратом шахматиста и математика, он знал многое наперед, рассчитывал свои возможности. А где рассчитать не мог — предугадал.

Дар его развивался по нарастающей, наступательно. В авторе довольно простого по тем временам (1965 год) романа «Прямая линия» нет ни блестящего стиля, ни языковой игры, отличавшей раннюю прозу шестидесятников, — и роман, в общем-то, прошел почти незамеченным на фоне фонтанирующих аксеновских рассказов и захватившей стадионы «эстрадной» поэзии. Читатель был увлечен иными, более яркими книгами, иными, более звонкими именами. Своеобразие Владимира Маканина отметили немногие.

Поздний расцвет его прозы пришелся на серое и глухое время 70-х. Рассказ «Ключарев и Алимушкин» дал метафору самой действительности и стал матрицей для зрелого Маканина: от одного счастье и даже сама жизнь убудет — другому прибудет. Почему? Кто виноват? А никто. Социальное и экзистенциальное содержание в их неожиданном единстве нашел для себя Маканин — и уже не убирал с этого двойного пульса свою чуткую руку: «Человек свиты», «Гражданин убегающий», «Антилидер». Повесть «Отдушина» резко обозначила «мебельное время» на переходе к 80-м. Повесть «Отставший» обнаружила уязвленную писательскую травму: да, я отстал от 60-х, не успел в их «поезд» в «Новый мир» и к Твардовскому, но, может, оно и к лучшему? Не обща — но отдельно?

Так шел и дальше — чуть отстраненно, дистанцированно от «трендов» и «брендов», посмеиваясь над «святынями», вплоть до лагерной прозы: «Лаз», за который не дали Букера (несправедливо), «Стол, покрытый сукном и с графином посередине» (за который дали Букера, но опять вроде несправедливо), — и непонятно каким чувствилищем угадавший «Предтечу» и Чечню («Кавказский пленный»)…

Хочется перечислить его романы, обозначавшие знаки российской действительности: и выбитого из списков на довольствие, потерявшего статус писателя («Андеграунд, или Герой нашего времени»), и чеченскую войну — не за победу, а за деньги («Асан»), и кризис околотворческой городской среды и диссидентства («Две сестры и Кандинский»). У него было парадоксальное мышление, он любил задевать, шокировать, подзуживать, провоцировать читателей и критиков, впрочем, может, и поэтому все эти десятилетия не отводивших от него взгляда. Провокативны были и повесть «Один и одна», и «Удавшийся рассказ о любви», где в образах постаревших шестидесятников, писателя-телеведущего и цензорши-бандерши угадывались реальные персонажи.

Маканин не остановился и пошел копать дальше. Так, как он умел. Так, как умел только он.

Теперь его нет. Нам осталось — перечитать и подумать над тем, что оставил настоящий русский писатель, упокоившийся на сельском кладбище.

Наталья Иванова