НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Долгое ожидание диалога

Евсей Цейтлин. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. Из дневников этих лет. Чикаго: Bagriy & Company, 2017.

Книга писателя и литературоведа Евсея Цейтлина «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», впервые изданная в 1996 г. Еврейским музеем Литвы, ведет во многом самостоятельное существование более двадцати лет. О ней делают доклады на международных научных конференциях, ее неоднократно переиздают, перевели на украинский, литовский, немецкий и английский (скоро выйдет в Америке). Она была высоко оценена известными критиками и литературоведами, писателями и журналистами, да и просто читателями. Те, кто писал о книге, отмечали ее изощренную композицию, емкость, интеллектуальное напряжение и трагизм. Ее величали романом, что я могу объяснить глубоким психологизмом, присущим подлинно художественным произведениям, хотя в данном случае речь идет о документальном жанре. К сожалению, в России эта важная и уникальная книга мало известна¹ .

Я решилась написать о ней, приурочив к очередному изданию, не только потому, что книга поразила меня с первого прочтения, но и потому, что она актуальна и сегодня и будет нужна читателю еще долгие годы в ожидании его собственной «счастливой смерти».

Почему? Чтобы ответить на этот вопрос, мне надо попытаться передать свое видение книги в историческом контексте.

«Долгие беседы» возникли в результате встреч Евсея Цейтлина со старым литовским драматургом Йокубасом Йосаде. Два писателя, старый, смертельно больной, и молодой, общались на протяжении пяти лет. Молодой автор, чья роль в книге, кстати, намеренно остается в тени, помогает старшему собрату выговориться и тем самым продлить свое существование в жизни и литературе. Разговор идет о разном, в том числе — о самом болезненном и неудобном для героя, которого автор именует по-кафкиански й. Такое обозначение видится мне неслучайным. Был ли й крупным или средним талантом, выдающейся фигурой или ординарной личностью, — маленькая буква, набранная строчным шрифтом, подчеркивает несоразмерность сил человечка, угодившего зернышком промеж двух жерновов истории.

Герой книги — по сути, антигерой, хоть и воевал на фронте в годы Второй мировой. Как ни поступи, кажется, — всюду виновен. Но виноват ли он в том, что собственноручно, благодаря знакомству, вычеркнул свою семью из списков тех, кого высылали в Сибирь? Как он мог знать, что вскоре они погибнут от иной тоталитарной силы — нацизма? Виноват ли он был, сжигая книги и рукописи на идиш в годы борьбы с космополитизмом в большевистской интерпретации, боясь расправы? Так делали все или почти все в его окружении. Или в поздние годы жизни, отказавшись от родного языка в пользу литовского, которым так и не овладел в достаточной мере? Он надеялся тем самым приблизиться к читателю, но своим так и не стал, оказавшись писателем без языка... й пытается понять литовцев, ненавидевших и убивавших его соплеменников; уходит из чужого дома, где случайно видит в шкафу шубку сестры, сгоревшей в огне Холокоста, не задав хозяйке ни единого вопроса. Он находит убийцу своего отца и... ничего не предпринимает. Он выступает в телевизионной передаче, пытаясь начать диалог, столь нужный обоим народам. В результате на него обрушивается огонь критики и со стороны литовцев, и со стороны евреев. Одни винят в неблагодарности, другие — в предательстве. «Растревожил улей...»

А этот улей давно пора растревожить! Предвоенное еврейское население Литвы составляло 10% от населения страны, а после притока еврейских беженцев с Запада число евреев в Литве достигло 250 тысяч. В кратчайшие сроки подавляющее большинство литовских евреев было уничтожено руками самих литовцев, причем уничтожать взялись добровольно, с одобрения и при подстрекательстве местных властей и духовенства, желающих выслужиться перед Гитлером и заработать право на свое государство. Во имя патриотизма уничтожали евреев самыми жестокими и дикими способами: дубинками, топорами, пилами, а детей — головой о дерево. Уничтожали прилюдно, на глазах у своих детей, изумляя даже фашистов. В процентном отношении «эффективности уничтожения» Литва, по взглядам некоторых исследователей, занимает первое место, превзойдя даже Польшу.

И что же потом? Немало людей в современной Литве и по сей день не хотят об этом знать, не хотят смотреть правде в глаза, а тех из своих, кто напоминает о прошлом, обвиняют в предательстве. Недавно страшную тему Холокоста в Литве взвалила на свои плечи писательница Рута Ванагайте, выпустившая книгу «Наши». Книга эта буквально взорвала литовское общество. Как говорит Ванагайте, ни один народ не желает признавать своей вины, все хотят быть героями или жертвами. Увы, это относится не только к литовцам, но и ко многим странам бывшего Восточного блока, а также к народам, населявшим СССР, тем, кто истреблял евреев без принуждения немцами, вполне добровольно. Если Германия прошла период покаяния, то народы этих стран припрятали позорное прошлое в дальний угол своего национального сознания.

Места уничтожения евреев рассыпаны по всей Литве. Каждый литовец может доехать до места группового захоронения за полчаса. Знал ли об этом й? Конечно же, знал. Как он мог жить среди убийц и тех, кто их одобрял, почему до самой смерти стремился наладить диалог? Что тут: страх, наивность, приспособленчество? Вероятно, и то, и другое, и третье, прискорбная практика жизни при тоталитаризме, при господствующем антисемитизме, когда у тех, кто чудом выжил, пытались отобрать их память, их историю, жалкие крохи того, что уцелело...

й размышляет: «...Мы уже знали о том, что делают с евреями в Германии и что делают с ними в оккупированной немцами Польше... Нет, выбора у евреев не было. Вели битву два гиганта — Германия и СССР. Если победит Гитлер, евреям — смерть. Если победит Сталин — остается хотя бы надежда... Так только и можно объяснить цветы, с которыми литовские евреи встречали советские войска в сороковом году.

Трагический тупик? Но й думает сейчас не только о евреях: он думает о чувствах литовцев, которые смотрели на те цветы — символ крушения их национального государства».

И все же, несмотря на гнет взаимных обид двух народов, старый писатель, мечтающий о счастливой смерти, призывал к диалогу, без которого не видел будущего для своей страны. Случайно или нет совпадение, но книга Евсея Цейтлина диалогична по замыслу и исполнению, попадая в унисон с этой целью й. Книга написана в дневниковой манере: абзацы или отдельные предложения чередуются с цельными страницами повествования. Рассказ то отбрасывает читателя в прошлое, то говорит о дне сегодняшнем. Размышления, рассуждения, исповедальность... Книга полихромна и многогранна. Она поворачивается к читателю разными цветами и гранями, вызывая страшные вопросы, какие человек задает себе перед лицом смерти: виноват я или нет перед своей душой? Перед своей семьей? Перед своим народом?

Через личную трагедию й очевидной становится судьба целого поколения литовских евреев, которые, даже если им удалось выжить, пройдя между Сциллой гитлеризма и Харибдой сталинизма, часто вынуждены были пожертвовать своей национальной и культурной идентичностью, мимикрировать под общий фон. А писатель й ради спасения собственной жизни разрушает свой художнический дар.

Долгие десятилетия й живет под прессом постоянного страха, давившего и унижавшего душу. Писательский скальпель Евсея Цейтлина вскрывает пласты сознания человека, который слишком многое хотел бы спрятать не столько от властей, сколько от себя самого. Евсей Цейтлин умеет задавать вопросы, на которые трудно не ответить. Он докапывается до правды во всей ее многомерности. «ПОЧЕМУ ВЫ УЦЕЛЕЛИ?» — задает он один и тот же вопрос. «В глубине души я всегда надеюсь: сейчас мне откроется вдруг некая закономерность, простая, но скрытая от меня до поры до времени тайна жизни.»

Все виды и оттенки страхов при тоталитаризме, на войне, прощение и вина за причиненное горе, чувства евреев и литовцев, размышления о национальном пути двух народов, которых история столкнула столь жестоко и необратимо. И главное — человеческая природа, такая непостижимая и противоречивая. С одной стороны, герой отрекается от своей родной литературы, от родного языка, с другой — даже перейдя в чужую литературу, он остается евреем. Он твердит строки из Экклезиаста о тщете земного и... собирает старинную мебель. Почему? Ответ — в книге, но многие вопросы так и останутся без ответа. Иногда, говорит сам автор, вопросы даже важнее ответа. Старик в пятнадцать лет, молодой в старости. Одни только отношения й с отцом уже достойны романа или драмы. Анатомия сложной писательской души, по которой гусеницами танка прокатился XX век.

Книга многозначная, полифоничная. Переплетение двух трагедий: еврейского и литовского народов; экзистенциальные поиски одинокой человеческой души; кафкианский кошмар тоталитарного гнета; вечная еврейская тяга к чужой культуре, желание понять и простить... «Однажды понимаю, — признается автор, — это нечто большее, чем книга. Во всяком случае, цели “эстетические” сжимаются вдруг, кажутся чересчур мелкими. (Не правда ли, вполне толстовская мысль? — Л.А.) А “нечто” в моих тетрадях приобретает свою форму — рифмуется с чужим — разорванным — сознанием.»

Дина Рубина в своем предисловии утверждает: «Книга Евсея Цейтлина “Долгие беседы в ожидании счастливой смерти” не имеет аналогов в русской литературе. В мировой литературе ее можно было бы сравнить с записками Эккермана о Гете, если б героя Цейтлина можно было бы сравнить с Гете в чем-нибудь, кроме долголетия. Это кропотливый, длительный и талантливый эксперимент по изучению истории человеческой души, ее страхов и мучительной борьбы с ними, история поражения и мужества и окончательного, возведенного самим героем, одиночества».

Убеждена: если бы состоялся суд над тоталитаризмом, книга Евсея Цейтлина могла бы выступить на нем важным свидетелем.

Лиана Алавердова

1  Между тем «Долгие беседы…» выдержали до сих пор несколько русских изданий: Еврейский музей Литвы, «Petro ofне разрешенное сочетаниеas», Вильнюс, 1996; Daat / Znaniye, Иерусалим — Москва, 2001; Franc-Tireur (USA), 2009; Новое литературное обозрение, Москва, 2012. — Прим.ред.