ПЕРЕУЧЕТ

Инна Булкина

Уходящая натура

Этот «критический переучет» в журнальной последовательности должен был стать очередным выпуском «критики.ру», т.е. очередным перечнем неких упражнений, импрессионистических и наукообразных, школьных и вольных, которые выдают себя за профессиональную литературную критику и которые за таковую критику принимают в журналах — толстых и сетевых. В прошлом обзоре (Знамя, № 12, 2016) я писала, что речь идет о «размывании профессионального поля» и что это в конечном счете ведет к «исчезновению критики как института». Сегодня я должна признать, что ошибалась: критика как институт в самом деле исчезает, но не по причине неразборчивости журнальных редакций. Все гораздо хуже: у журнальных редакций, в принципе, нет выбора. Профессиональное поле не столько даже «размывается», оно сжимается до неразличения, и критика уходит — она исчезает как рефлексия на процесс (здесь ударение на слове «процесс», потому что рецензии, т.е. рефлексии на отдельно взятые тексты и книги, у нас пишут, бодро и регулярно). Вместе с критикой исчезает литературный процесс со всеми своими инструментами и атрибутами — теми же журналами. Остаются издательские маркетологи, премиальная раздача слонов и рекомендательные списки. Именно рекомендательные списки слывут теперь за критику, и неутомимый составитель всех этих упоительных списков Галина Юзефович — первый и главный «действующий критик». А первый и главный вопрос современной критики, собственно, вопрос жизни и смерти, звучит так: «Роман перед нами или не роман?» Потому что, если не роман, а не дай бог, повесть или что-то еще столь же «неформатное», книга пролетает мимо большинства «лонгов» и «шортов», не попадает «на премии», и проблема не в деньгах даже (хотя деньги при неуклонном падении тиражей и гонораров — не последнее дело). Премиальный список по нынешним временам едва ли не единственный литературный информповод. Только лошадь и змея, только премии и некрологи, «он играет на похоронах и танцах…».

О том, что жанр большой критической статьи — обзорной, проблемной, памфлетной, какой угодно — уходит за невостребованностью, замечено давно. Коль скоро единственное место, где ему пристало быть, — критические отделы хиреющих толстых журналов, но даже они теперь отдают предпочтение рецензиям, коротким аннотациям сетевого формата и всевозможной «Смеси». И трудно сказать, что именно происходит: журналы таким образом приспосабливаются к ситуации? пытаются нагнать убегающего читателя, — хоть так, хоть в нарезку, хоть в телефоне, но прочти, дорогой, эти «буквы про буквы», здесь не «много-букв», здесь совсем мало букв, не пугайся, бесценный наш, оставайся с нами — хоть так, хоть на бегу, хоть тушкой, хоть чучелком. Или они все же определяют ситуацию, идут чуть впереди и сознательно задают этот новый, короткий и ненавязчивый формат говорения о литературе? В конце концов, признаем эту печальную истину: ушла большая литература, вместе с нею ушла вся эта литературоцентричная культура: письма-белинского-гоголю, тиражи, стадионы, властители дум, стихи-наизусть и классические гимназии. Нет, все же наоборот, последовательность другая: сначала классические гимназии, потом все остальное. Как бы то ни было, все эти малые формы отныне в духе времени и соразмерны предмету, а прочее — большие литературные идеи, толстые журналы с критическими отделами, — сегодня не более чем археология, реликты и артефакты. Их нужно сохранять, их нужно охранять, подобно тому, как охраняют памятники истории и культуры. Впрочем, и здесь есть несколько взаимоисключающих школ: консервация (памятник-музей) и реконструкция (это когда церковь говорит, что она живая церковь, храм, а не музей, что важно намоленное место, а не памятник, и тогда все перестраивается с ломкой архитектурных канонов и кладется новая роспись поверх старой).

Можно и дальше на многих страницах развивать все эти нехитрые построения применительно к журналам и реликтам журнальной критики, но тяжеловесное вступление-разъяснение и так уже несоразмерно предмету, — переучету критики.ру и просто критики.

Итак, большие статьи, или то, что находится на месте «большой статьи».

Елена Погорелая. Беатриче vs Недотыкомка: приключения иронии в современной поэзии (Арион, № 2, 2017)

В самом деле, большая статья-обзор с исторической преамбулой и с аллюзией на статью Блока 1908 года, откуда и титульные Беатриче с Недотыкомкой, и исходная оппозиция смеха «звонкого», «созидающего» и смеха «разлагающего», «опустошительного». Впрочем, Блок писал про другое — про идею, а не про прием, про «болезнь личности» (индивидуализм), а не про хорошую и плохую литературу. В конечном счете, Блок пытался разобраться с романтической иронией, наследием «блистательного и погребального» XIX века. Елена Погорелая не про это, она про Дмитрия Быкова и Линор Горалик, а еще — про несколько неожиданного в этом ряду Олега Чухонцева.

Кажется, все же «школьные пародии» Быкова (т.е. сюжетные стихи, написанные на классический, узнаваемый «голос») имеют отношение не к «приключениям иронии», а к эстрадной аттракции, к «стихам на случай». С Линор Горалик все иначе. Вообще, когда готовишься к такому «переучету» и читаешь сплошь критические отделы, так или иначе обнаруживаешь ключевые имена и книжные события, т.е. некие тексты, про которые пишут все. «Так это был гудочек» Линор Горалик — именно такая книга. Про нее уже второй год пишут все, более или менее одними и теми же словами. Пишут в том духе, что это очень страшная книга (еще бы — там все про смерть и от лица смерти). Елена Погорелая пробует «соскочить с темы»: «она пугает, а мне не страшно», но тут же сама себя одергивает: страшно, очень страшно, ведь это же такой «карнавал» и «эстетика насилия». Возможно, имело смысл задаться вопросом, как устроены эти «игрушечные волки» (если они, в самом деле, игрушечные). В конце концов, если это иронический прием, то как он работает? Но у Елены Погорелой все гораздо проще, она с ходу определяет все эти игры как «иронию для своих», для тех, кто понимает: эти смертельные сюжеты, — говорит она, — происходят «не в реальности, а в сознании, причем в сознании представителя определенного культурно-социального слоя — потому что, увы, настоящие малолетние жертвы педофилов в большинстве своем не владеют навыком остранения и интертекстуальной диссоциации». Тут удивляет даже не столько предположение, что стихи должны писаться на языке их героев, а смерть автора и героя должна происходить в реальности (а что ж тогда литература?), но, в принципе, исключение себя — критика из «своих», т.е. из профессионального круга. Притом что действительно, эти стихи «для своих», но ведь любые стихи сегодня — «для своих», а было бы иначе, мы бы имели другие тиражи и другую картину.

В логике этой статьи «приключения иронии» происходят во все более сужающемся поле: эстрадный Быков — «для читателей», Горалик — «для своих», наконец, Чухонцев, по мнению Погорелой, играет «сам для себя». Хотя по всему выходит, что не столько «сам для себя», сколько «сам по себе». Заключает Погорелая опять-таки Блоком и его «созидающим смехом», но нет ничего более далекого от блоковского развенчания личности и вслушивания в революционную стихию, чем Чухонцев, который сам по себе.

N.N. «Гадание по книге: вместо рецензии» (Волга, № 3–4, 2017)

Если продолжить разговор о поэтической критике, то тут свои «приключения иронии». Анонимный рецензент саратовской «Волги» изобрел собственный формат: «не рецензия, а гадание по книге, старая игра: один игрок называет страницу и строку, второй указанное зачитывает — и делаются выводы применительно к загадавшему». Это, в самом деле, забавно и остроумно, и это работает, т.е. позволяет сделать выводы «применительно к загадавшему» и решает известную проблему: «что говорить, когда нечего говорить», и что делать, когда «подставляться», т.е. ругаться, неохота. Обычно в таких случаях критики выбирают какую-нибудь «саморазоблачительную» цитату и умывают руки: пусть, мол, говорит сама за себя. И потом им (т.е. нам, т.е. мне) говорят, что это не метод, что ты, мол, потрудись объяснить, почему это плохо, а так мы тебе не верим, не убедил. Но волжский аноним придумал замечательную вещь: вот вам набор случайных-неслучайных строк (страницы — по формуле n+13, и строки — все тринадцатые) и складывайте свой паззл. Получается? Тогда сами попытайтесь убедить нас (рецензентов), что в этом есть хоть какой-то смысл.

Осталось лишь сказать, что автор «загаданной» книги Вика Сушко, и называется она «Дым в сторону реки». Впрочем, справедливости ради, в этих случайно отобранных строках однажды случается река, дыма нету вовсе, огня — тоже.

Двоеточие № 27. «На самом деле все стихи плохие»

Еще один остроумный проект приблизительно в той же, отменяющей все вопросы, стратегии. Идея в том, чтобы сознательно собрать журнал из «плохих стихов». Редакторы «Двоеточия» Гали-Дана Зингер и Некод Зингер в предисловии объясняют, что вдохновились знаменитым английским «Чучелом совы» («The Stuffed Owl: An anthology of bad verse»), т.е. собранной Уиндхемом Льюисом и Чарльзом Ли антологией «плохих стихов хороших поэтов». Английские составители исходили из того, что «есть плохие плохие стихи и хорошие плохие стихи», и они выбирали последние. Наши редакторы опять же, подобно хитрому волжскому анониму, ничего не выбирали. Они бросили клич, и нашлось «22 храбреца», признавших свои стихи плохими (не все, а вот эти два-три конкретных стихотворения, т.е. лукавые такие храбрецы). А дальше… хорошо смеется тот, кто смеется первым. Впрочем, и тут разные стратегии: сама Гали-Дана Зингер вспомнила свое «плохое стихотворение», написанное «на злобу дня», — она полагает, что именно поэтому оно плохое. Татьяна Бонч воспроизвела, в самом деле, очень «надуманное» стихотворение, написанное для «фестиваля математического искусства». «Хорошо, что я его нигде не опубликовала», — пишет она, комментируя эту публикацию. Впрочем, «на злобу дня» она тоже в свое время написала, и проблемы там те же, что и у Гали-Даны-Зингер: когда строку диктует избыток чувства, зачастую получаются те самые «плохие хорошие стихи», которые потом раздражают. И совершенно естественный и простодушный путь выбрал Владимир Богомяков: «Вот стишок, который я написал в школе, — пишет он, — и мне в нем все не нравится, кроме “неонового Хлебникова” и “колокольчика, звенящего в пустоте”». И вот эти школьные стихи, они опять же хорошие, хоть и плохие:

               …Станция Велимира Великого.
                       Видишь неоновый лик его?
                       Станция древняя, без названия.
                       Вокзала нет — лишь колокольчик названивает.
                       Станция черная, как измена.
                       Дождик бредет и тоска чрезмерна.
                       Пассажиры выходят,
                       Выносят в ночь с собой
                       Усталость, недоеденные бутерброды, грустные улыбки…
                       Старушка крестится, рассказывает сон —
                       «Приснился гриб-мухомор-супер
                       Купер Не-Фенимор»

Евгений Ермолин. «Распутье: русскоязычный прозаик в начале третьего тысячелетия. Заметки о современном кросскультурном литературном опыте» (Дружба народов, № 6, 2017)

Все это было про стихи, и наш сюжет выглядел приблизительно так: критика разводит руками, но делает это не без изящества. Теперь, наконец, проза и реликтовая «большая статья» с «проблемным» названием. Если в двух словах, критик Евгений Ермолин пытается понять, что происходит с русскоязычной литературой за пределами метрополии. Он полагает, что с распадом единого литературного пространства и с «разрушением старой идентичности» писатели как бы «потерялись», сбились с пути (тут еще характерный драматический эпиграф из «Капитанской дочки» про «барин-беда-буран»). На собственном, не драматическом, а каком-то… даже не знаю, как определить, лироэпическом? педвузовско-философическом? — короче говоря, на языке, которым пишет Ермолин, это выглядит так: «Увы, современный писатель скорее разделяет это тягостное мыслечувствие, выражает эту травму несовпадения, чем рискует выйти хоть к какому-то горизонту определенности. … Он, как и все (или как многие) попал в пространство неопределенности, безыменности, где производятся фантомальные эссенции».

От «мыслечувствий» и «фантомальных эссенций» критик переходит к главному сюжету этой «расколотой», «травмированной» литературы, он таков: «Интрига современной литературы в том, что попытка слиться с природой обнаруживает невозможность слиться с природой. Невозможно без чрезмерного самоограничения гармонически реализовать стратегию естественности, натуральности, стихийной жизненности». Сразу скажем, это чрезвычайно оригинальный и современный, т.е. присущий сегодняшнему моменту, сюжет, ведь никогда прежде, ни Гете, ни романтики, ни неоромантики, ни даже почвенники ничего такого насчет «слиться с природой» и «реализовать стратегию естественности», знать не знали и думать не думали. Вообще, это чудное свойство «лироэпической» критики.ру переводить общие места (в этом случае буквально — «общие места», топосы) на язык актуального канцелярита: в самом деле, разве какому-нибудь Фаусту или Алеко приходило в голову «реализовывать стратегию естественности».

А дальше там по существу вопроса: каково современному русскоязычному писателю, обретающемуся между Кишиневом и Копенгагеном, перелетающему с «Киевских лавров» на «Эмигрантскую лиру», каково ему ощущать себя в ситуации «исторического попаданца»? Впрочем, выход всегда есть, и вот жизнеутверждающий императив, с которым мыслечувствующий критик обращается к своему герою, русскоязычному писателю-попаданцу: «Осознать современность как мир возможностей, отрефлексировать историческую травму и выйти к горизонтам трезвого опыта, синтезирующего трудные уроки жизни, — трудная, рискованная и, возможно, для многих неизбежная перспектива».

Лев Аннинский. «На этой суровой земле» (Наш современник, № 1, 2017).

И коль скоро речь о вечных ценностях и большом стиле, я все же расскажу здесь о чудесном дежавю, тем более читатели «Знамени» редко открывают «Наш современник» и для них это станет такой же удивительной неожиданностью, как и для меня. В трех номерах «Нашего современника» печатается роман-эпопея Ивана Переверзина «Постижение любви». Героя романа зовут Анатолий Петрович, он работает директором совхоза «Нюйский» и в свободное от работы время пишет стихи (скажу на всякий случай, что это автобиографический герой). Роман производственно-эротический, у директора Анатолия Петровича трудная любовь с красавицей-агрохимиком Марией, и это самый настоящий большой советский стиль, образцовая эпопея маркова-иванова-проскурина со всеми ее эросами и танатосами. Особенно — эросами: «Мария, пленительно улыбаясь искрящимися глазами, обнаженно, солнечно воскликнула:

— Анатолий, какой ты милый!

И тотчас посмотрела на него с нежностью таким выразительным, томно-пьянящим горячим взглядом, что он тотчас утонул в нем со всей вспыхнувшей в душе, как порох, глубокой страстью...».

Остается сказать, что предваряет публикацию статья классика советской критической мысли Льва Аннинского, он тоже, кстати, пишет там про «слиться с природой», куда ж без этого, но Лев Аннинский остается в рамках большого стиля, без этой пошлой новомодной эклектики, без «фантомальных эссенций» и «стратегий реализации». Тут все в лучших традициях: «Вечность… Судьба…», «горестная и счастливая земля», «живительное и грозное бытие», в котором «природная первозданность соукладывается с плодами человеческих усилий», и «апофеоз такого сочленения — Гидроэлектростанция в Братске».

Честно говоря, мне интереснее думать, что это не мелкая литературная коммерция, не дежавю и не привет из 70-х, что все это — и директора Анатолия Петровича с красавицей Марией, и маркова-иванова-проскурина, и статью Льва Аннинского сочинил какой-нибудь новый сорокин и ловко ввел в заблуждение редакцию уважаемого патриотического журнала.