STUDIO

Об авторе | Лев Соломонович Айзерман — педагог, учитель русской словесности. Заслуженный учитель Российской Федерации (1992), кандидат педагогических наук (1976). Постоянный автор нашего журнала (последняя публикация — «В колее», «Знамя». № 10, 2016).

Это — глава из готовящейся к выходу книги «Доживем до воскресенья».

Лев Айзерман

Почему Лев Николаевич уходит из школы?

Этюды к истории юбилейного столетия

Мой тезка Толстой старше меня на 101 год: 1828–1929. Какое огромное расстояние! Но однажды в студенческие годы мы, студенты и несколько преподавателей, поехали на автобусе в Ясную Поляну. От этой поездки у меня осталась фотография: мы и кучер Льва Толстого. От меня до Толстого — всего одно рукопожатие. А между Толстым и моими учениками — всего два рукопожатия. Все дело в том, как реально достичь эту близость на своих уроках.

Всю жизнь я был убежден, что человек русской культуры не может прожить, не зная Андрея Болконского, Пьера Безухова, Наташи Ростовой. И 60 лет мне удалось давать уроки по роману «Война и мир» ученикам, которые роман прочитали. И, может быть, кто-нибудь чего-то там и не дочитал.

Два эпизода особо прочно остались в этой связи в моей памяти. Когда мне исполнилось 80 лет, ко мне в школу пришли те, кого я учил и 50 лет назад, и 40 лет назад, и 30 лет назад. Ученики одного из двух классов, которые окончили школу в 1967 году подарили мне книгу, которую они написали и издали, книгу о них, о школе, обо мне, о нашей жизни. Там были фотографии, которые, кроме них и меня, никто понять не мог. А дело было так. Однажды на уроке я увидел, как по классу передают небольшой пакет. На перемене я спросил, что это такое. Смущаясь, мне рассказали, что они по вечерам собирались, принося с собой приготовленные дома костюмы и разыгрывали сцены из «Войны и мира». А Саша Божко, готовившийся на операторский факультет ВГИКа, их снимал. Я попросил все фотографии распечатать для меня. И вот сейчас, спустя 50 лет, они передо мной. Я не помню всех учеников этого класса. Но точно могу сказать: вот это Андрей Болконский, это Элен, это Соня, это Николай Ростов, это Наташа Ростова, это аббат из салона Шерер. Конечно, в школах не раз ставили сцены из романа Толстого. Но это было другое: для себя, домашнее, личное. К школе это не имело отношения. Роман Толстого вошел в личную жизнь.

А Саша Божко во ВГИК не попал. Поступил в военное училище. «Дослужился до звания полковника, — писал он мне. — Пенсионер с 1993 года. Работал директором торговой компании, директором ЧОП, продавал “Гербалайф”, развозил горячие обеды, впаривал американские пылесосы. В настоящее время покинул Москву, обосновался на даче в Сергиевом Посаде (бывший Загорск), где мы были в походе. Работаю заместителем директора детского приюта “Надежда”. Принимаю спонсорскую помощь в любом виде. Главное — моя семья — двое детей (отметьте, с одной женой), двое внуков, мои школьные друзья, воспоминания о школьных годах и улица Сретенка». (На Сретенке была и есть наша школа.) Два года назад Саши не стало.

А в 2009 году в Москве показывали фотосессию по мотивам романа Булгакова «Мастер и Маргарита». Я тут же позвонил Любе (в школе Лебедевой), и мы с ней, ее мужем и их маленькой внучкой пошли на эту французскую выставку, которую они предвосхитили еще в школе. А внучку в этом году я консультировал перед ЕГЭ по русскому языку.

Но это еще не все. В 1968 году в журнале «Народное образование» была напечатана статья, в которой я писал, что существующая система сочинений по литературе себя исчерпала. Новую модель я проверял как раз на этих учениках выпуска 1967 года, с которыми работал три года.

Среди тем, придуманных тогда  и на моих учениках проверенных впервые, была тема, которую я считаю лучшей из всех предложенных мною за эти 50 лет.

Князь Андрей Болконский возвращается из Отрадного и видит преображенный старый дуб… «Все лучшие минуты жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна — все это вдруг вспомнилось ему.»

Но почему рядом оказались Пьер на пароме и девочка, взволнованная красотою ночи? И как это понять: мертвое укоризненное лицо жены и лучшие минуты жизни? Как объяснить этот диссонанс: мертвое укоризненное лицо жены как одна из лучших минут жизни? Так возникла тема сочинения: «Лучшие минуты жизни Андрея Болконского». И пишем мы его не в конце изучения романа, как это принято, а сразу после того, как мы подошли к этому эпизоду. И пишем не по всему роману, как это тоже принято, вроде «Патриотизм и героизм русского народа в войне 1812 года в романе Л.Н. Толстого “Война и мир”, а по нескольким эпизодам.

«Для критики искусства, — писал Л.Н. Толстой, — нужны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в художественном произведении и постоянно руководили бы читателями в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором и состоит сущность искусства, и к тем законам, которые служат основанию этих сцеплений.» Научить видеть эти сцепления помогают и школьные сочинения.

Я дал на подготовку к этому сочинению неделю. Все эпизоды, кроме возвращения Болконского и смерти маленькой княгини, уже были предметом наших размышлений на уроках. Задача сейчас состояла в том, чтобы объяснить, что все эти лучшие минуты жизни соединяет воедино, что в них общего, и объяснить, почему среди этих минут мертвое укоризненное лицо жены. Правда, я заранее даю подсказку: чтобы понять, почему среди этих минут мертвое укоризненное лицо жены, сначала нужно выяснить, что объединяет все эти лучшие минуты жизни Андрея Болконского. Это — ключ к пониманию самого трудного.

Сочинение — не аксиома (вроде «В жизни всегда есть место подвигу»). Сочинение не теорема (вроде «Дано: “Гроза” Островского. Требуется доказать, что Катерина — луч счета в темном царстве»). Сочинение — всегда задача. Заглянем в Даля. «Сочинять, сочинять что, изобретать, вымышлять, придумывать, творить умственно, производить духом, силой воображения. Сочинение. Самое произведение, что сочинено. Творить умственно. Производить духом.» Вот главное. Да, не всегда все с такими задачами справлялись. Ну и что? Ни двоек, ни троек я за эти сочинения не ставил. Давал другой аналогичный вариант.

Я проводил это сочинение почти пятьдесят лет. И время от времени появлялась роковая ошибка: среди лучших минут жизни Андрея Болконского не мертвое укоризненное лицо жены, а смерть жены. Но никогда я не называл имени и фамилии того, кто эту ошибку допускал. Да что говорить, когда однажды эту же ошибку сделал известный методист в пособии для учителей.

Но я навсегда запомнил, как в тот первый раз почти пятьдесят лет назад ответила ученица, которая, мягко говоря, на уроках литературы не блистала. Это был самый короткий ответ на первый из вопросов и во многом самый глубокий: «Лучшие минуты жизни Андрея Болконского — это минуты, когда он как человек становился лучше».

А на мое 85-летие вновь пришли старые ученики. И кто-то даже принес свои тогдашние сочинения. Процитирую два из них, хотя в них неточно названа тема сочинения, о котором они рассказывают.

Из сочинения Евгении Колесниковой, которая 37 лет назад училась в 10-м классе школы № 232: «Для меня самым сильным до сих пор остается вопрос “Почему среди лучших минут жизни Андрей Болконский вспоминает мертвое лицо жены”. Я помню этот день, помню, как вошла в класс, и он был написан на доске как тема сочинения. Помню, как начинала думать и пыталась понять. И вот это — думать и понять — самое главное для меня на уроках литературы».

А это — из сочинения Жениной дочери Анны: «Почему среди лучших минут жизни Андрей Болконский вспоминает “мертвое укоризненное лицо жены”. Никогда я не чувствовала себя глупее и беспомощнее, чем когда я писала это сочинение. Ни один вопрос не заставлял меня так мучиться, сознавать свою ничтожность перед великим текстом, в котором заложено столько смыслов, которые я, возможно, не смогу расшифровать. И вместе с тем неистовое желание все-таки понять, решить эту задачу. Сочинение давно написано, но мысленно я часто возвращаюсь к нему и думаю, что бы я написала сегодня. Это сочинение стало поворотным моментом в моем восприятии художественного текста. Навсегда ушло “нравится — не нравится” и осталось желание понять и разгадать».

А в 1969 году к столетию «Войны и мира» я провожу сочинение в гуманитарном классе на тему «“Война и мир” сто лет спустя». Процитирую четыре сочинения, в которых речь идет об Андрее Болконском.

«Я безумно полюбила Андрея Болконского, наверное, потому, что в нем было много нерешенного, не было спокойствия, а был вечный поиск, искание своего Я. Меня очень волновал вопрос, обретет ли счастье и найдет ли смысл жизни Андрей Болконский. Толстой не дал однозначного ответа на этот вопрос. Но меня охватило непонятное радостное чувство, когда я перечитала слова, которые мне так хотелось услышать от Андрея Болконского: “Я не могу, я не хочу умирать, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух…” Не о вечном небе думает в решительную минуту своей жизни Андрей Болконский, а о себе, земле, полыни, струйке дыма. Князь Андрей, стремящийся всю жизнь к чему-то неземному и высокому, понял, что счастье всех на земле.»

«Потрясло меня небо над Аустерлицем. Серое, с тихо ползущими темными облаками. В нем есть какая-то спокойная уверенность, надменность, величавость. Такое небо удивительно, это невозможно передать, это надо почувствовать. В нем есть какая-то недосягаемость, что-то высокое и чистое, к чему надо стремиться. Я теперь очень часто, когда иду в школу, смотрю на мчащиеся потоком машины, на толпы людей, в какой-то странной возбужденности спешащих по своим делам. Каждый занят собой. Все бегут, спешат, боятся опоздать. И над всей этой суетой — аустерлицкое небо. Спокойное, медленное. В нем есть что-то, что нам не дано.»

«Я не могу понять Андрея Болконского с его страданиями и нравственными исканиями. Они кажутся мне надуманными, нежизненными. В наше время вряд ли найдется человек, который, взглянув на небо, скажет, что вся жизнь “суета сует”, что надо жить не так, а по-другому. Думаю, современный человек, посмотрев на чистое небо, на зеленеющий дуб, на девочку, весело смеющуюся, не пересмотрит свои взгляды на жизнь. Я не могу понять того, что Наташа, взглянув на небо и увидев прекрасный вечер, затаила дыхание и долго не хотела уходить. Конечно, это прекрасно, но это мне чуждо. Я, например, не буду сидеть на подоконнике и говорить своему брату о красоте вечера и т.д. Я думаю, что даже влюбленные через сто лет не будут говорить, что закат красивый, воздух мягкий, а будут говорить, что ветер умеренный, температура ниже нуля, давление ртутного столба 75 мм. Вот то, что соответствует нашему времени.»

«Когда я прочитал “Войну и мир”, одно я почувствовал совершенно четко: есть что-то невероятно близкое мне в стремлениях, исканиях героев. Особенно — Андрея Болконского. Этот герой близок мне всем. Я вместе с ним мечтал о Тулоне, вместе с ним прозрел на Аустерлицком поле, полюбил Наташу и порвал с ней, я переживал, глядя на прощение Андреем Болконским Наташи, и был неимоверно удивлен смертью Андрея Болконского. В каждом поступке Андрея Болконского я видел себя. Но… ближе всего мне князь Андрей в своих худших поступках. Да, я радовался его прощению Наташи, но разве можно это сравнить с тем чувством, когда князь Андрей порвал с ней. Я восхищался Андреем Болконским порывающим, а не прощающим. Для меня гораздо ближе князь Андрей, сгорающий от честолюбия, чем понимающий тщетность этих стремлений. Я видел правильность этого продолжения к истине, к этой переоценке ценностей, но они меня не убеждали. И хотя я знал, что князь Андрей поступает неправильно, не простив Наташу, я, оказавшись на его месте, поступил бы так же.»

Мне кажется, что великое противостояние (так называется положение планет, когда Марс оказывается к Земле ближе всего) планеты «Война и мир» по отношению к нам падает на период оттепели и даже начала того, что называется застоем. И потому, что тогда еще не было чуть ли не в каждом доме Интернета и читали еще толстые книги; и потому, что еще теплилась вера в высокое, благородное, настоящее; и потому, что было еще много людей, прошедших войну, знающих цену войне и миру, и потому, что в таком масштабе люди еще не ощутили страшную власть денег. Пик этого великого противостояния — 1967 года — выход и огромный успех фильма Сергея Бондарчука «Война и мир», фильма, принятого как фильм про нас, про меня, а не про дела давно минувших дней.»

А потом планета «Война и мир» стала отдаляться от нас. И я это почувствовал сначала в мелочах, а потом уже в масштабе всей страны.

И вот я в последний раз провожу сочинение на тему: «Лучшие минуты жизни Андрея Болконского». Иду по классу. На одной из парт распечатка из моей книги, в которой дан подробный анализ достоинств и недостатков этого сочинения со всеми примерами. Открыты те самые страницы, которые как раз сейчас и нужны. Не говорю про глупость: наивно думать, что я не узнаю свою собственную книгу. Главное в другом. Это смена вех, смена целей, смена смыслов. Как сейчас говорят, правда, по другому поводу, смена ориентации.

Вспомнилась давняя история. После тяжелой операции я лежу в послеоперационной палате (отделении реанимации тогда еще не было). Чтобы не было отека легких, мне принесли большой-большой детский мяч. Я его надуваю, спускаю, снова надуваю. В палату приходит взрослый сын моего соседа: «Ну что вы так мучаетесь. Давайте я его вам надую». Вот вам модель самой распространенной методы современного обучения.

Дальше — больше.

Ученые гордятся, когда их книги и статьи цитируют. Я рад, когда сделанное мной используют другие учителя. Используют и ученики. Но тут бывает по-всякому. Однажды на медальной комиссии мне попало сочинение, которое было от первой до последней строки списано с моей статьи, как мне кажется, с очень хорошей. Моя коллега по проверке попросила эту работу. Возвращая ее мне, сказала: «Вы не заметили самого главного». За сочинение в школе поставили «4».

Но вот читаю статью учительницы, которая взяла из моей книги методику работы над сочинением о лучших минутах жизни Андрея Болконского. Она приводит на уроке сделанные мной выписки из сочинений моих учеников, где они объясняют, что все эти минуты объединяет. Но эти цитаты использует как свой учительский текст. Никакого греха в этом нет.

«Эти минуты изменили в жизни князя Андрея все: его жизненные ценности, его взгляды, его отношение к жизни.» «Эти минуты были переломными, когда он отказывался от чего-то ненужного, старого и приобретал что-то новое, что долго и мучительно искал внутри себя.» «Минуты, когда он отказывался от жизненной суеты, мелочных желаний, ничтожных интересов.» «Все эти минуты определяют его путь от эгоиста, стремящегося стать “Наполеоном”, к человеку, который понял: “Надо, чтобы не для меня одного шла моя жизнь”.»

Но вот ученики получают задание: они должны написать сочинение, в котором необходимо доказать, что именно в этом и состоят лучшие минуты жизни Андрея Болконского. Но ведь это смена ориентиров. Вместо искания истины нужно только одно: подобрать примеры к ответу на незаданный вопрос. Однако беда в том, что чаще всего именно так и пишутся и сочинительная часть ЕГЭ по русскому языку, и итоговые сочинения. А раз так, то сочинения теряют всякий смысл. Больше того, теряется сам интерес к чтению, к уроку литературы, к писателю. Как остроумно выразился один школьник, если бы Гоголь знал, как будут в школе изучать «Мертвые души», то он бы сжег и первый том тоже.

Вновь и вновь и сегодня пишут об уходе Толстого из Ясной Поляны. Но думаем ли мы о другой трагедии: уходе Льва Николаевича Толстого из нашей школы. Между тем свидетельств катастрофы становится все больше. Позволю себе повторить только одно свидетельство.

Юрий Павлович Вяземский, профессор, заведующий кафедрой мировой литературы и культуры факультета международной журналистики МГИМО: «Сегодня среди моих студентов бывают и такие, которые при разборе романа Толстого “Война и мир” не могут назвать ни одного героя, и, чтобы как-то спасти положение, я спрашиваю их: “А с кем хоть воевали в 1812 году?” И студент молчит. Понимаете, какая бы ни была плохая система в советские годы, как бы ни извращали содержание, какие бы ни были методисты, — таких абитуриентов не было. А сейчас запросто».

Вот и сами школьники иронизируют: «Нельзя в одну голову вложить высокую математику и четыре тома “Войны и мира”». (Во второй школе делали это блестяще. Герман Фейн даже книгу написал об опыте изучения романа Толстого в этой физматшколе.) «Лучше четыре месяца тюрьмы, чем четыре тома “Войны и мира”. Немного цифр. 25 ноября 2016 года президент Российской академии образования Людмила Вербицкая на общем собрании академии сказала журналистам, что 70% учителей литературы не читали роман Толстого «Война и мир».

А вот еще цифры. Среди поступивших (!) на филологический (!) факультет Московского городского педагогического университета в 2008 году полностью прочитали «Войну и мир» около половины, в 2013 году — три четверти. По остальным произведениям тоже картина невеселая. Но об этом вы можете прочесть в статье, которую написали М.Г. Павловец и И.М. Реморенко («Вопросы образования», 2014, № 4). Отмечу, что «Преступление и наказание» Достоевского в этой статье поставлено в список «стабильно читаемых».

Меня убило не только это. Объясняя причины нечтения, все называли нехватку времени и неинтересно. Дело тут не только в школьном преподавании. Но скажите, если эти абитуриенты все-таки поступили с хорошими результатами ЕГЭ по литературе, то чего стоит этот самый ЕГЭ по литературе?

И если вы откровенно поговорите с самими учителями, то, за редким исключением, вам скажут, что полностью роман в классе прочитывают всего несколько человек. Что не мешает и всем остальным получать свои обильные четверки и пятерки по предмету литература. Но такое двоемирие, двоемыслие, двоечувствие калечит и учеников и учителей. Хотя все это мы знали и по советской школе. «Три пишем, два в уме.» Но не пять же!

Но в чем же дело? Что случилось? Кто виноват? Думаю, что во многом Интернет, который разучил медленно и вдумчиво читать. Ограничусь опять-таки лишь одним свидетельством. Еще в 2012 году учитель одной из самых известных в стране школ — физматшколы при Новосибирском университете — Вера Белкина писала:

«Я имею дело в основном с детьми интеллектуально развитыми, работоспособными, часто одаренными. 10–15 лет назад среди учеников ФМШ в явном меньшинстве оказывались те, кто не полностью прочитывал “Преступление и наказание” или “Мастера и Маргариту”. Да, одолеть “Войну и мир” или “Обломова” многим и тогда было тяжело, но все же в любом классе прочитавших было достаточно, чтобы вести содержательный разговор. Сегодня даже ответственные, хорошо успевающие десятиклассники должны приложить усилия, чтобы полностью прочесть роман “Отцы и дети”». (В романе 180 страниц. — Л.А.).

Когда Наталья Дмитриевна Солженицына для школьников свела три тома «Архипелага ГУЛАГ» в один, кто-то сказал: «Теперь очередь “Войны и мира”». Я тогда это воспринял как что-то невозможное, кощунственное, ненормальное. Но сейчас был бы согласен и на роман «Война и мир» в двух томах. Я даже знаю, кто бы мог это сделать: московский учитель с огромным опытом и автор глубоких исследований по роману «Война и мир» Лев Соболев. Другой вопрос, согласится ли он на год-два уйти из школы.

Но есть, на мой взгляд, и еще одна причина. Хотя я понимаю: все то, что я сейчас напишу, вызовет сильное возражение. Но нельзя же запретить думать и инакомыслить.

На передаче «Родительское собрание» «Эха Москвы» М. Павловец привел очень интересные и важные для меня сведения. Исследования в Высшей школе экономики «показали, что среди студентов популярны три произведения русских классиков. Это «Евгений Онегин», «Отцы и дети» и «Преступление и наказание». И три — непопулярны. Это «Гроза», «Обломов» и роман Толстого «Война и мир». Мне это было очень интересно, и вот почему.

Лет сорок, закончив изучение на уроках литературы русской классики, я даю домашнее сочинение на тему «Что меня волнует в русской классической литературе и что оставляет равнодушным». Так вот — за последние 25 лет чаще всего обращаются к «Преступлению и наказанию». К сожалению, я не сохранил сведения по всем годам. Но вот лишь несколько примеров.

В 1997 году чаще всего — Достоевский. 34 человека. Это больше половины всех писавших. Из них 22 человека — за Достоевского, 12 — против. В том же году Толстой выиграл со счетом 20:14. Чехов выиграл всухую — 19:0.

В 1998 году Достоевский ведет со счетом 19:14, и вновь он чаще всех упоминается. На втором месте — Толстой при счете 14:12. Чехов, хотя о нем писали значительно меньше, выигрывает абсолютно — 6:0.

2000 год. Больше всего пишут о «Преступлении и наказании» — 37. Причем 48 — за, а против — 9. Впервые в моей жизни проигрывает Толстой с «Войной и миром» — 16:18 (растянуто, много описаний, много про войну). А вот Чехов вновь выигрывает почти всухую — 13:1.

Что за всем этим стоит? На мой взгляд, время. И в этом меня убеждают сочинения моих учеников не о литературе, а о самом времени. Потом на эти сочинения о времени я наложу сочинения о литературе.

В октябре 1981 года (эпоха Брежнева) я предложил ученикам выпускного в то время десятого класса домашнее сочинение на тему «Что меня волнует в современной жизни». Один из родителей сигнализировал в горком партии, что я провожу сочинение на тему «Что я не принимаю в современной советской действительности». Звонок из горкома в райком, из райкома в роно. Но завроно Мария Ивановна Славкина хорошо знала меня. Она спустила все на тормозах. Тем более, что в то время на проспекте Мира на стенде передовиков района висел мой портрет. Как известно, перед тем, как делать доску почета, сначала составляют разметку по всем необходимым параметрам. И там в стенде была клеточка: учитель, мужчина, член партии, еврей. Я проходил по всем четырем параметрам.

Прошло 12 лет. Я работал в другой школе. И не Леонид Ильич Брежнев, а Борис Николаевич Ельцин во главе страны. И я вновь в сентябре 1993 года в трех своих уже не гуманитарных, а обычных классах предлагаю эту же тему. А через 27 лет после первого сочинения на эту тему и через 13 — после второго — 5 сентября 2008 года (президент — Дмитрий Медведев) я вновь возвращаюсь к той же теме, но провожу уже не домашнее, а классное сочинение. Сейчас меня интересуют те, кто дышал воздухом девяностых.

Итак, 1993 год. Писали сочинение 64 человека. 23 из них — только о том, что происходило лично с ними. 41 — о том, что происходило вокруг них и как это происходящее вокруг них отразилось в их умах и сердцах. Короче, одни писали о времени, а другие — о времени и о себе.

В написанном было много привычного и ожидаемого от таких сочинений. «Меня волнует, найду ли я свое место в этом огромном мире.» «Кем я стану?» «Что меня ожидает?» «Но больше всего меня волнует, куда поступать после школы.» «Понять себя, понять, что ты есть на самом деле.» «Не хватает финансов, а подработать негде.» «Больше всего в жизни меня волнует интимная проблема, о которой я писать не могу.» «Когда я влюбляюсь, думаю только о нем. И больше ничего меня не волнует. Какая детская смертность? Какая экология? Только он, он и он.» «Меня интересует мое предназначение.» «Что будет с человеком после смерти?»

Как бы ни относиться к тому, о чем пойдет речь, нужно понимать, что это — не объективная характеристика мира, каким он тогда был, чего мы сами в большинстве своем тогда не очень понимали, а это — реальные мнения об этом мире, мнения школьников. А здесь не убавить, не прибавить. Так думали. Так понимали. Так чувствовали.

«К чему вы придем, к стабильности или гражданской войне, как в Приднестровье или на Кавказе. Ведь нам предстоит жить в этой стране.» «Особенно беспокоит будущее нашего государства, ведь это и наше будущее.» «Мне очень жаль нашу многострадальную родину и народ.»

«Сегодняшние события подвергали большинство русских в какой-то психологический шок, в результате которого Россия теряет свое лицо, стремительно скатывается куда-то, забывая о своем достоинстве. Началась смута, именуемая свободой, заставившая страну изменить образ жизни и срочно приспосабливаться к новым жизненным принципам.» «Не надо копировать все подчистую, что есть на Западе. Каждый народ должен иметь свои особенности, какую-то индивидуальность и самобытность.» «Не может русский советский человек поспеть сориентироваться в диком темпе новой жизни, где главная цель — не продешевить.» «Не только мы не можем дать гарантию нашей элементарной безопасности, но и наше государство не дает нам никакой безопасности.» «Да и вообще сейчас страшно жить. Люди постоянно боятся, что их ограбят, убьют или что-нибудь подобное получится с их родными и близкими. После десяти часов я не могу даже на пять минут пойти погулять с собакой, опасаясь насильников.» «Каждый старается урвать для себя лакомый кусок, да побольше.» «Каждый хочет обогатиться, отгрохать дачу, купить «тачку», все время гребет на себя.» «На первое место вышла жажда наживы.» «Для многих моих сверстников основной кумир — деньги.» «Началось расслоение общества на богатых и бедных. Первые готовы заработать деньги любыми способами, не останавливаясь ни перед чем. А что остается другим, не уверенным в завтрашнем дне, разочарованным, охваченным апатией, озлобленным?» «Не могу видеть, как старые дедушки и бабушки копошатся в куче мусора.» «В этой жизни нужно быть хитрым, ловким, наглым, чтобы выжить в наше время, а также нужно уметь приспосабливаться к новым ценам и ко всему другому.» «Чтобы выжить, нужно быть злым и жестоким.»

«Меня не может не волновать вопрос, что ждет Россию в случае возврата к капитализму.» «Неужели некоторые хотят возвратиться в жестокий мир Раскольникова?»

Особо отмечу три ответа.

«Что меня волнует в современной жизни? Практически ничего. Слава Богу, я живу в более или менее обеспеченной семье. У меня есть еда на каждый день, у меня есть хорошая одежда, неплохая аудио- и видеотехника.»

«Конечно, я волнуюсь за то, что происходит в мире, в нашей стране, но ничего не могу сделать, чтобы изменить это. И поэтому стараюсь избежать лишних переживаний на происходящие события, хотя иногда бывает очень трудно.»

«Когда тебя ничего не волнует, жить становится легче. Я хочу жить так, чтобы меня ничего не волновало, но не “случается”».

А теперь наложим на это восприятие жизни восприятие романа Достоевского «Преступление и наказание». И в том, и в другом случае мы не обсуждаем соотношение ученической субъективности и реальной объективности. Я беру сочинения 1998 и 2002 годов. Меня интересует в данном случае юность, воспитанная воздухом девяностых. И речь пойдет только о трех мотивах романа.

Вот как воспринято время романа и как оно спроецировано на время чтения.

«Прочитав роман “Преступление и наказание”, я понял, что люди действительно делятся на две категории: на тех, кто на пути к своей цели может «наступить на горло» другого человека, и тех, кто не может этого сделать, причем первые добиваются больших успехов в жизни. Но больше всего меня взволновали такие слова Раскольникова: “Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот у них и правее! Так доселе велось, и так всегда будет!” Но ведь именно те люди, которые преступают нравственные законы общества, которые на большее могут плюнуть, больше себе позволить, и становятся у нас известнейшими политиками и бизнесменами. А мы смотрим на них, стремимся к ним, мечтаем стать такими же.»

«Произведение Достоевского современно и звучит как нельзя более актуально в наше время. Разве сейчас не каждый мнит себя право имеющим? Разве не наступил тот апокалипсис, описанный в последнем сне Раскольникова? Разве люди знают, “что считать злом, что добром”, “кого обвинять, кого оправдывать”? Я считаю, что мы вправе считать этот роман отражением современной жизни.»

«Наше поколение стало своеобразным полигоном для испытания идей: “играй и выигрывай”, “для достижения цели все средства хороши”, “все на продажу”, “наглость не порок” и т.д. А мысли великих русских поэтов: “Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать”, “Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы”, “иди к униженным. Иди к обиженным. — Там нужен ты”, как будто даже и не в моде.»

Необыкновенно сильное, обостренное восприятие самого Родиона Романовича Раскольникова. «Я была поражена “Преступлением и наказанием” Ф.М. Достоевского. Меня так увлек роман, что, читая его, я ощущала на себе напряженность обстановки. Мне было так душно и тесно в моей комнате, как Раскольникову в его. На меня еще ни одна книга не произвела такого сильного впечатления, как “Преступление и наказание”. Я как будто была героиней этого романа, как будто сама пережила то, что пережил Раскольников. Мне казалось, что именно я могла бы остановить Раскольникова, объяснить ему, что, доказав себе, что он не “тварь дрожащая”, он в то же время “отрежет” себя от всего остального мира.»

«Я не ожидала, что этот роман окажет на меня такое воздействие. Я ничего не могла делать, кроме того, что читать его. Все время ощущала себя рядом с главным героем. Мне так хотелось предостеречь его от опасности, подсказать, как выйти из сложной ситуации, но он меня не слушался.» «Читая это произведение, я рассуждал, сопереживал и делал для себя кучу выводов. Сам образ Родиона Раскольникова (хоть он и убил старуху) притягивает меня. Я прочитал “Преступление и наказание” на одном дыхании, следя за размышлениями и метаморфозами Раскольникова.»

И вот что еще очень важно. Сколько написано о том, что талант Достоевского — жестокий талант, сколько было сказано и говорится сегодня, что его книги оказывают на юную душу мрачное воздействие, а я вот читал сочинения, и главное во многих из них — мысль о просветляющем воздействии романа.

«Когда я прочитала о том, почему Дуня выходит замуж за Лужина, за этого негодяя, о том, что все это она делает для брата, мне пришла в голову странная мысль. А смог бы сейчас, в наше время, кто-нибудь пожертвовать ради любимого человека своей молодостью, своими чувствами, своей жизнью, наконец? Найдется ли человек, подобный Соне Мармеладовой, который, сам опустившись до предела, пытается вытащить из пропасти человека, попавшего в беду? Найти ответа в себе я не могла.»

«Психологизм Достоевского позволяет углубить представление о человеке, о самом себе, увидеть в людях богатейшие духовные возможности, открыть пути для нравственного самосовершенствования.» «Часто гений Достоевского называют мрачным и пессимистическим. Я глубоко с этим не согласна. Пессимист не стал бы, не смог бы изучить человека так тщательно и самозабвенно. Зачем ему это? И разве мог бы пессимист призвать к всеобщему человеколюбию? Не было бы у пессимиста “Преступления и наказания”.»

Естественно, не все принимают роман Достоевского.

«Моя неприязнь к Раскольникову заключается в том, что он настоящий бездельник, совершенно не работает, и мне гораздо ближе и приятнее Лужин и Алена Ивановна, так как они чем-то заняты и зарабатывают неплохие деньги.» «Как страдания Раскольникова могут повлиять на современного человека, если наше общество привыкло к обыденным убийствам?» Сравнивая какой-то современный боевик с «Преступлением и наказанием», один из одиннадцатиклассников писал: «По сравнению с его героями, кто такой Раскольников с его двумя трупами? Сынок по сравнению с этими молодыми балбесами. Они не распускают сопли, как Раскольников, который живет с этим грехом убийства двух никому не нужных людей.» «Когда каждый день на экране телевизора убийства, тебя уже не могут тронуть еще два обыкновенных убийства.» «Я живу одним днем и редко думаю о будущем. В романе “Преступление и наказание” много философии, и она меня не привлекает.»

Что сам я думаю о том, что вы только что прочли? В написанном моими учениками, бесспорно, есть и та «крайность мнений», которую Блок поставил рядом с «порывами юных лет». Но есть много и истинного.

Я бы и сам мог много рассказать о том времени. Ограничусь двумя выразительными деталями. В 2014 году, первого сентября какая-то процветающая фирма подарила всем первоклассникам Москвы книгу «Как стать богатым». Есть, конечно, и такая проблема. А вот как поздравил читателей с наступающим Новым, 1997 годом тогдашний главный редактор «Независимой газеты»: «Все свыклись с тем, что помощи никому и ни от кого ждать не приходится: каждый за себя, каждый против всех. Классический социал-дарвинизм стал законом жизни, и, несмотря на красивые дискуссии о необходимости новой российской идеологии, она уже родилась. Идеология эта проста, физиологична, а в связи с классовым расслоением двоична. Для одних — “Обогащайся!” Для других — “Выживай!” Для многих оба лозунга объединены: “Обогащайся, чтобы выжить!” Выживай, Россия, и обогащайся! Иного, как говорили прорабы перестройки отвратительно плохого в идеально хорошее, не дано. А коли выживешь, да если еще и обогатишься, образуется досуг. Дабы поразмышлять о принципах, о морали, о духовности».

Хотя после того, как я прочел два большеформатных тома по тысяче страниц в каждом: «Михаил Барщевский. Счастливы неимущие. Судебный процесс Березовский — Абрамович. Лондон, 2011/12», — меня уже ничем удивить нельзя.

Еще не так давно руководители нашего образования убеждали нас, что важнейшая цель школы — подготовить своих учеников к достижению успеха в их взрослой жизни. В июле 2012 года к нам, делегатам Всероссийского съезда учителей русского языка и литературы, обратился с этим призывом один из них: «Сейчас школы нацеливают учеников на успех. И я ничего плохого в этом не вижу». Аудитория учителей литературы России для такого призыва, конечно, самая подходящая. Раньше, правда, говорили немного по-другому: «Сейте разумное, доброе, вечное». Очевидно, у каждого времени свое понимание разумного и вечного.

Нет, нет. В самом слове успех ничего зазорного нет. На золотой медали, которую получали школьники в советское время, было написано: «За отличные успехи и примерное поведение». И разве мы не радуемся успехам наших спортсменов? И журнал есть такой: «Успехи физических наук». Все так. Кто же спорит.

В 2007 году было проведено обширное социологическое исследование «Духовно-нравственный мир московских одиннадцатиклассников».

Позволю себе прежде чем к нему перейти, небольшое отступление. 5 сентября 2008 года, через 27 лет после первого сочинения на эту тему и через 13 лет после второго, я в третий раз провожу сочинение на тему «Что меня волнует в современной жизни». У меня нет возможности подробно рассказывать о нем. Отмечу одно принципиальное отличие от двух прошлых. Если в 1993 году 36% писали о том, что волнует их в их собственной личной жизни, то в 2008 году таких сочинений вообще не было. Наверное, я сейчас выразил свою мысль неточно. Ведь все, о чем они писали, было фактом их личной жизни. Половина писала о трагических событиях в Южной Осетии. Несколько сочинений о Карабахе и с той, и с другой стороны. 6 человек — о ксенофобии, естественно, не называя самого этого термина. Писали об этом и русские, и нерусские.

Но главным, основным в сочинениях этого года были размышления о человеке, обществе, человеческих ценностях, пусть слово «ценность» прозвучало лишь в одной работе. Об этом — в 87% сочинений. «Сейчас главным стало не какой человек, а модель его телефона и марка одежды.» Из многих затронутых проблем я остановлюсь только на трех.

Самое больное для авторов сочинений — равнодушие человека к другому человеку. «Фраза “это не мое дело” слишком прочно вошла в обиход современного человека.» «Лично меня волнует равнодушие человека ко всему, что не касается его лично.» «Человек перестает чувствовать чужое горе, сопереживать ему.» «Иногда вижу на улицах бездомных, и мне становится стыдно за то, что я иду по улице счастливая, одетая и накормленная, а кто-то в это время гибнет, голодает, дрожит от холода.» «С каждым годом в приютах появляется все больше детей. Я знаю об этом, потому что моя мама помогает одному детскому дому в городе Владимире. Я была там два раза, и больше желания ехать нет (слезы невольно подступали к глазам).»

Очень много о курении, алкоголе, отношении полов. Но все это я сейчас пропускаю.

Причину деформации в нашей жизни многие видят во всевластии денег.

«Одна из проблем, которая меня волнует, — это, как мне кажется, одна из главных в современной жизни, — зарабатывание денег. Никуда от этого не денешься. Другое дело, что они достаются большим трудом. Главная мысль современного человека — это побольше зарабатывать. Люди в потоке бегут за наживой. При этом забывают о семье, моральных ценностях, о любви и самой жизни.»

Впервые в моей жизни в сочинении писали об образовании. Об этом — 42,5%. «Образование стало дорогим.» «Образование стало очень дорогим удовольствием, уменьшая шансы пробиться действительно умным людям.» «Сейчас каждый может поступить в свой университет, пусть у него даже на интеллектуальном уровне планка ниже пятиклассника, но ему все под силу, потому что у него есть деньги.»

И еще. Сочинение писали 5 сентября. В конце года впервые будут сдавать ЕГЭ. «Волнует сдача ЕГЭ.» «Меня пугает эта неопределенность.» «Я очень боюсь этого экзамена.»

Еще раз напомню, что, когда я писал об отношении своих учеников к «Преступлению и наказанию», я использовал сочинения 1998 и 2002 годов.

А теперь вернемся к социологическому исследованию 2007 года. Напомню, что в нем речь идет о юных москвичах. Это огромное по объему и масштабу исследование. А я сейчас использую колонку главного редактора «Учительской газеты» П.Г. Положевца.

«О том, что выпускники школы должны быть настроены на успехи, не говорит сегодня только ленивый человек. Успешность в жизни — главная целевая установка. Московские ребята тоже хотят быть успешными. Добиться успеха, на их взгляд, им помогут “связи, знакомства, поддержка влиятельных лиц”, качественное образование и трудолюбие.»

Чем выше достаток в семье, тем меньшее значение для подростка имеет качественное образование. Дети из богатых семей на первое место для достижения успеха ставят связи и знакомства. У детей из бедных семей все наоборот; на первом месте качественное образование и трудолюбие, затем связи и знакомства.

30% опрошенных выпускников считают, что «ради решения важных личных проблем можно пренебречь приличиями, нравственными нормами». И еще треть затрудняется ответить, согласны они с этим утверждением или нет. Каждый третий уклоняется от ответа на вопрос, как вы оцениваете «правило»: делать лишь то, что сулит личную выгоду, а 14% однозначно ответили, что они и будут делать это.»

Прошло десять лет. И жатва посеянного успешно продолжается. В солидном педагогическом журнале читаю рекламу книги «Успех. Примерная общеобразовательная программа, направленная на развитие базовой культуры, физических и личностных качеств ребенка, обеспечивающих его социальную успешность». Это программа дошкольного образования. Но что такое социальная успешность в детском саду? Хотя к нам в школу, в первый класс не раз приводили детей, принося при этом портфолио из детского сада. В старших классах тем более думают о путях, ведущих к успеху. Как с гордостью говорила мне одна мама: «Мы делаем своему сыну хорошую анкету: английский язык, занятия спортом, воскресная православная школа».

Но что есть успех?

В школе, где я проработал 16 лет, через двадцать лет после окончания школы собрался класс, в котором я был классным руководителем. Повели нас в школьный музей. Самый большой портрет — Роман Абрамович, он учился в параллельном классе. Чуть поменьше — известные актеры (у нас была единственная в СССР школа с актерским уклоном). Ну, поскромнее фотографии учителей, которые вырастили успешных.

Потом в кабинете литературы каждый кратко рассказывал о своих жизненных успехах. «А ты, Лена, что молчишь?» — «А я что. У меня ничего. Я воспитываю своих четырех дочерей.» И взрыв аплодисментов.

Что касается успеха, то мы хорошо научились брать, получать, приобретать, потреблять. Я лично ничего плохого в этом не вижу. Уж очень, мягко говоря, скромно, а многие и бедно, жили мы десятилетиями. Беда в другом. Дело вовсе не в том, что мы (и то далеко не все) научились потреблять. Беда в том, приведу слова Даниила Гранина, что «модус обладания восторжествовал у нас в самом наглом и неприглядном виде». Беда в том, что мы куда хуже умеем и хотим отдавать и уже слишком часто совсем плохо — создавать.

Тут мы подошли к одной из краеугольных проблем современной нашей жизни. Я называю ее приватизацией. Естественно, употребляю это слово не в точном и узком экономическом его смысле, а как метафору всей нашей нынешней жизни. Я говорю о всеобщей, массовой, тотальной приватизации всей нашей жизни — строя чувств, характера интереса и стремлений, желаний, жизненных ориентиров, психологии и философии. Все перемещается в сторону своего, личного, частного, негосударственного и необщественного. Я рос в эпоху, когда индивидуальное, личное, свое квалифицировалось как мещанское, чуждое, вражеское. Не нужно говорить, что все это было фарисейством: о себе, любимых, о своем личном наши вожди и обслуживающие их идеологи думали всегда. Но таков был идеологический декорум. Теперь он отброшен полностью. С моей точки зрения, в принципе это — процесс очеловечивания нашей жизни. Десятилетиями советский человек столь многого был лишен, так во многом был ограничен, что это перемещение центра тяжести понятно: люди хотят жить по-человечески, хотят все, не только избранные.

Но эта переориентация привела и к таким тяжелейшим испытаниям, к таким деформациям, к таким нравственным потерям, что порой становится страшно. И все трудности современной школьной жизни состоят прежде всего в том, что нужно решить мучительную задачу: как провести своих учеников (и себя, естественно) между Сциллой обуздания личности и нивелирования ее и Харибдой хищной разнузданности, безразличия к окружающим и судьбе своей страны. Это вовсе не значит, что подлинно бытийное, высокое сводится к мелким бытовым вопросикам. Но бытийное все чаще и чаще решается действительно в бытовом контексте. Любовная лодка, к примеру, — это, конечно, высокое и бытийное. Но разбилась она, увы, о быт. Сегодня гамлетовское «Быть или не быть?» все чаще разыгрывается не на трагедийных сценах, а в приватной, частной жизни. К примеру, в «Ионыче», «Даме с собачкой», «Архиерее». О Чехове мои ученики писали меньше, чем о Достоевском и Толстом. Но противостояния отношения к писателю почти не было.

Но пора вернуться к Достоевскому и Толстому. О, как хорошо шли мои уроки о романе «Война и мир» в школе! И как был переполнен актовый зал Московского городского института усовершенствования учителей, когда я проводил вечерние лекции-консультации по этим урокам для учителей. Я выводил роман на высокий уровень ориентиров, первооснов, фундаментальных ценностей.

В 1973 году в журнале «Русский язык в школе» я рассказал о том, как ответили мои ученики на вопрос, заданный по изучения романа Толстого: «Какой смысл имеют слова война и мир в романе “Война и мир”.» Все написали только об одном: это роман о войне и о мире. Сегодня, начиная изучение романа, если он, конечно, изучается, думают так же. Задача — привести их к пониманию того, что война и мир в романе — это две концепции бытия, два уровня понимания жизни. Представляет ли жизнь истолкование исходящих из себя единичных стремлений, слепой произвол случайностей, хаос — словом, «войну»… или же «мир — общую жизнь людей, единство, согласие, целесообразность?» (С. Бочаров).

И мы увидим, как приходят к этой причастности герои романа. Эта связь изначально открыта Наташе Ростовой, «которая умела понять то, что было в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и матери, и во всяком русском человеке».

Труден путь к истине Андрея Болконского и Пьера Безухова. «Весь путь любимых героев Толстого будет ознаменован преодолением человеческой разобщенности, эгоизма, индивидуализма. Не сразу приходят Андрей Болконский и Пьер Безухов к осознанию своей общности с другими людьми. Нелегко им, а особенно Андрею Болконскому, преодолеть эгоистичную субъективность сознания» (В. Лакшин).

Есть только один вопрос, на который за 50 лет ни один из моих учеников на уроках по «Войне и миру» не смог ответить. А у меня было немало и блистательных учеников.

Заехав в Лысые горы, Андрей Болконский замечает девочек, нарвавших слив с оранжерейных деревьев, и делает вид, что не заметил их. «Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек…» Не читайте дальше. Попробуйте ответить на вопрос, на который за 50 лет не смог ответить ни один мой ученик: какое же новое, отрадное и успокоительное чувство охватило Андрея Болконского, когда он смотрел на этих девочек? И вот ответ: «Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его».

Роман «Преступление и наказание» и роман Толстого «1805 год» (впоследствии — первый том «Войны и мира») печатались в одних и тех же номерах журнала «Русский вестник». Тем интереснее сделать некоторые сопоставления.

Когда роман «Преступление и наказание» в 1968 году пришел в советскую школу, мы провели сочинения, чтобы выяснить, как он был тогда понят. Оказалось, что многие школьники видели в Раскольникове только жертву трагических обстоятельств капиталистического мира. В последние десятилетия, как в советские, так и постсоветские годы, школа, стремясь «раскрыть разоблачение будущего индивидуализма в романе», перенесла акцент на теорию Раскольникова. Но нельзя не согласиться с Борисом Тихомировым, что в судьбе Раскольникова вначале была не «теория», не «идея»: вначале была боль. Достаточно напомнить сон Раскольникова, в котором он видит себя маленьким мальчиком, с ужасом смотрящим, как избивают и убивают несчастную лошадь.

Совершенно иное мы видим у Андрея Болконского. Помните, о чем он думает накануне Аустерлицкого сражения? Напомню.

«Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди, — отец, сестра, жена, — самые дорогие люди — но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуты славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей…»

Такого не подумал бы никогда Родион Романович: отца, жену, сестру за минуту славы!

Характерно, что понять чужое страдание Болконский сможет только после того, как сам пройдет через собственное страдание. После ранения на поле Аустерлица он поймет свою жену. После смертельного ранения на Бородинском поле — Наташу.

А теперь — самое трудное. Что главное в мысли Раскольникова? Где ее, если так можно выразиться, эпицентр? Вот он:

«Мне другое надо было узнать: другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда и поскорее узнать: вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуть и взять или нет? Тварь я дрожащая или право имею…»

В этом праве — две первоосновы. Одна, бесспорно, — наполеоновская. «Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил… Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда и страдание взять на себя!.. Свобода и власть, а главное власть. Над всей дрожащей тварью и над всем муравейником!.. Вот цель».

Но есть в этом праве и другое. Подлинное, человеческое. Право не быть униженным, оскорбленным, поруганным, обездоленным, загнанным в угол. Право быть человеком. Пройдет время, и выражение права человека станет одним из фундаментов мирового сообщества.

Раскольников может поклониться страданию человеческому. Но он не может не думать прежде всего о себе, о своей судьбе, о своем будущем. Часто приходится слушать и читать, что любить себя — плохо, безнравственно, эгоистично. Но сказано же: «Возлюби другого, как самого себя». Любовь к себе все-таки берется как исходное, как точка отсчета. А эгоизм начинается, когда появляется всего лишь одно слово — только себя.

А вот о чем думает в трудные минуты своей жизни Пьер Безухов: «Что дурно? Что хорошо? Что надо любить и ненавидеть? Для чего жить и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?» Это тоже о себе. Но прежде всего — об общих фундаментах жизни, о вечном, о мировом, о метафизических субстанциях. Бытийные вопросы Раскольникова вырастают из ежедневного быта и погружены в него. Для богатых, принадлежащих к самым высоким слоям российского общества Андрея Болконского и Пьера Безухова проблем быта нет.

Однажды в сочинении «Лучшие минуты жизни Андрея Болконского» 8 человек из одного класса обратили внимание на то, что все эти минуты связаны с небом, «олицетворяющим вечное, справедливое, совершенное», как было написано в одном из этих сочинений.

«Лежа на поле Аустерлица, он ничего не видел, кроме неба. И памятник над могилой умершей жены Болконского был ангел, готовившийся подняться в небо и так напоминавший ему Лизу. И после разговора с Пьером в Богучарове, сходя с парома, «в первый раз после Аустерлица он увидел то высокое, вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле». И Наташа Ростова, взволнованная красотою ночи, хотела улететь в небо.»

И в конце второго тома романа Толстого, на его последней странице Пьер Безухов видит огромное пространство звездного неба и огромную яркую комету. И «Пьер радостно, мокрыми от слез глазами смотрел на эту светлую звезду. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе». На этом и кончается второй том романа.

Да и сама атмосфера 1812 года — трагического, страшного, но подлинно высокого — раскрывает прекрасное в людях и жизни. А быт отдан Бергу, который после Бородина, когда Ростовы освобождают от всего свои подводы, чтобы взять раненых, просит лошадь, чтобы вывести из города купленную по дешевке шифоньерочку. Для Мармеладова, для Сони, для Раскольникова все бытийное упирается в низкий и угнетающий быт, который и определяет страшный выбор Родиона Романовича и Сони. Для героев «Войны и мира» нет проблем хлеба насущного. Но тут мы должны ненадолго покинуть роман «Война и мир».

Одно из общепринятых положений психологии юности — констатация того, что юношеский возраст характеризуется, процитирую «Психологию юности» И. Кона, «не просто увеличением объема знаний, но и громадным расширением умственного кругозора старшеклассников, появлением у них теоретических интересов и потребности свести многообразие фактов к немногим принципам. Хотя конкретный уровень знаний, теоретических способностей, широта интересов у ребят весьма неодинаковы, какие-то сдвиги в этом направлении наблюдаются у всех, давая мощный толчок юношескому “философствованию”.»

В этом возрасте, пишет Л.И. Божович, «возникает потребность разобраться в окружающем и самом себе, найти смысл происходящего и своего собственного существования».

Я процитировал книги советских психологов 1989 и 1978 годов издания. Но именно эти положения помогали мне переориентировать уроки по русской классике на соответствующее юности философствование, уводя эти уроки от разоблачения помещиков в «Мертвых душах», клеймения самодуров в «Грозе», разоблачения грабительского характера крестьянской реформы в «Кому на Руси жить хорошо».

Вместе с тем Божович говорит и о том, что юности свойственны «романтическая приподнятость» в ее «философском умонастроении». Отсюда — крайне общий, неконкретный характер этого философствования. Вот почему я всегда стремился обращать внимание своих учеников как на общефилософский смысл прочитанного, так на уроках и в сочинениях по литературе и жизни учил видеть частное, вроде бы неприметное, детали, показывая, как через микрочастицы художественного текста и реалий жизни раскрывается макромир человека и жизни.

К сожалению, наши итоговые сочинения нацелены на общеговорение без выхода на себя и на то, что ты сам видишь в жизни. Одни затасканные примеры. Но сколько можно рассуждать о любви на примере «Гранатового браслета», а сочинение на тему «Ум с сердцем не в ладу» раскрывать на примере Чацкого?

Правда, в последние лет двадцать в сочинениях о русской классической литературе стали все чаще звучать мысли о том, что масштабные, широкие, общефилософские проблемы интересуют ребят все меньше. Вот выписки из сочинений 1998 года:

«“Война и мир” представляет нам Пьера, который ищет смысл жизни. Но если все будут писать о проблемах общества, человечества, то кто же вспомнит о простых людях, о простых земных заботах?»

«Я к проблемам поисков Онегиным и Андреем Болконским смысла жизни отношусь крайне равнодушно. Мне кажется, что это вообще не проблемы, а просто все это от скуки. Если бы они жили в наших условиях, их бы не тревожили такие мысли. Им бы пришлось крутиться, как белка в колесе, чтобы обеспечить себе приличную жизнь и отдых. И они были бы рады вернуться в свое время. Так что их проблемы мне совершенно чужды.»

«В большинстве романов, рассказов и даже стихов их авторы задумываются над глобальными вопросами, о свободе личности, о том, что так жить нельзя. К сожалению, сейчас мне подобные вопросы приходят на ум не часто. А интересуют меня совершенно конкретные, насущные вопросы. В наше время куда более важны вопросы, как куда пойти учиться? Чем заняться в жизни? Где подзаработать?»

Из сочинений 2008 года:

«У сегодняшних молодых людей существует огромное количество проблем, которые их волнуют больше, чем литература, например, как поступить в институт, как найти достойную работу, как добиться определенных высот в нашей стране, не нарушая законы и моральные устои.»

«У меня вся жизнь впереди. Мне хочется очень много сделать, понять, открыть для себя. А эти произведения стоят на месте. Раскольников в первой части убивает старуху, а всю оставшуюся жизнь кается. Весь день в школе разногласия, конфликты, дома хочется отдохнуть, а тут мне надо читать про угрызения совести.»

«Честно говоря, я не очень люблю русскую классическую литературу. Почему? Да потому, что писатели всюду пропагандируют, что люди должны вечно помнить о том, что нет на свете счастья и т.д. (За дверью каждого счастливого человека должен стоять человек с молоточком.) Да, я согласна, что люди должны помогать своим близким. Но я не понимаю, почему я должна заботиться о ком-то, кого я не знаю. В XXI веке каждый человек должен быть сам за себя. И за своих близких. Иначе нельзя! И это не я придумала, я просто это знаю, да и не раз приходилось испытывать данную проблему на собственном примере.»

Я хорошо понимаю все эти смещения, тем более, что в них есть и момент истины. Но от проблем бытия все равно не уйти. И не только потому, что не хлебом единым жив человек. «Что человеку до мировых проблем, когда неладно в его семье, его доме, его душе.» Но ведь сплошь и рядом нелады в семье и душе упираются как раз в общие и, если хотите, в мировые проблемы.

И здесь не могу не обратиться к проблеме, для меня особенно болезненной.

Мне было 13 лет, когда я сказал маме, что в школе больше учиться не буду, и пошел работать на завод, чтобы получить по рабочей карточке на 200 граммов хлеба больше, чем по моей иждивенческой. Но 1 сентября я пошел в школу, где с утра четыре часа работал в школьной мастерской (в Москве советское законодательство о нормах детского труда соблюдалось строго), а уже во вторую смену учился. Летом 1943 года я ходил по Москве босиком, потому что летней обуви у меня не было. В институт на первом курсе я ходил в байковых штанах, потому что брюк у меня тогда не было. Первые часы мне подарила мамина подруга в честь окончания института. Но все это не воспринималось как унижение, оскорбление, не воспринималось болезненно. Однако то, что миновало меня в детстве и даже в юности, я мучительно воспринимал в жизни моих учеников.

Во втором номере журнала «Знамя» за 2002 год был напечатан мой большой очерк «Похмелье» о том, как пережил я только что ушедшие девяностые годы. Я воспроизведу здесь последний эпизод из этого рассказа. Выпускной вечер в школе. 2001 год.

«А потом ужин в ресторане, концерт, танцы. И утром на автобусе на Красную площадь.

Во вторник я пришел в школу и зашел к нашей медицинской сестре Наташе померить давление (ее обязали быть всю ночь с выпускниками, хотя идти в ресторан очень не хотелось).

— Как вы после ночи? — спросила она меня.

— Пришел в полвосьмого, лег и через два часа проснулся.

— А я тоже пришла, рассказала Даше, как все было, и тоже спать не могла.

Меня кольнуло в сердце: значит, ее дочь Даша, окончившая школу в этом году, в ресторане не была, потому что не было денег на него.

Я пошел к классному руководителю.

— Сначала родители говорили, что проблем тут не будет, а потом заявили: за других платить не будем.

Я пошел к директору.

— Вы об этом уже говорили в ресторане, когда обнаружили, что Даши нет, — с горечью сказал он. — Я же специально спросила у членов родительского комитета, что будет, если кто-то из родителей не сможет оплатить ресторан. И они мне сказали, что за одного человека они заплатят сами. Да в конце концов мы и сами нашли бы деньги, тем более для дочери нашей сотрудницы. Но, как говорится, поезд уже ушел. А заноза в сердце осталась.»

(Это был мой последний выпускной ресторан.)

Но когда каждый раз, когда на каникулах в школе собирали группу то ли на горные лыжи в Европу, то ли в Лондон для языковой практики, я чувствовал себя погано. Но в таких поездках были заинтересованы учителя: они ехали бесплатно.

У нас в школе были, как мы их называли, медицинские классы (в них готовили к поступлению в медицинский институт). Биологию и химию в школе вели институтские преподаватели. Но за это нужно было платить весьма ощутимые деньги. И вот однажды лучшая ученица девятого класса узнала, что ее в этот класс не возьмут: ее мама платить не может. Мы уговорили администрацию, чтобы ее взяли без оплаты. Школа у нас, кстати говоря, государственная. И я хорошо помню, как, плача, девочка сказала: «Вы даже не представляете, как, как я буду учиться!».

А через несколько лет «скорая» увезла меня в больницу с высоким давлением. Я пробыл в ней две недели и нервничал: медицинский класс, где я вел уроки, был выпускным. Приближался экзамен. Меня выписали в субботу с открытым бюллетенем, но в понедельник я пошел в школу. По дороге мне стало плохо. Но я добрался до класса. Звонок еще не прозвенел. Ко мне подошла девушка из этого класса.

Я ее остановил: очухаюсь. Видит Бог, именно этой девочке светила судьба врача. Свой, может быть, первый медицинский зачет и к тому же, наверное, не первый человеческий она уже сдала. Но это было в доегэвскую эпоху. И чтобы поступить в медицинский, нужно было заниматься с репетитором из этого же вуза или ходить на платные курсы. И это даже при очень обширной подготовке по химии и биологии в школе. Больше того, даже самые мои блестящие ученики по литературе, писавшие прекрасные сочинения (одной на курсах даже сказали: «Мы готовим врачей, а не Чеховых. Так что не надо ничего своего и лишнего») без курсов по сочинениям поступить было невозможно. Таких денег в семье этой девушки не было. Она уехала в провинцию, где поступление стоило подешевле, школьные знания по всем трем предметам у нее были хорошие. Что было дальше, я не знаю.

Но и введение ЕГЭ всех проблем не сняло. Один из моих учеников, тоже из медицинского класса, пропустивший по всем предметам кучу уроков, еле-еле тянувший на тройки, победно поступил: он стал победителем вузовской олимпиады. Цену этой победы хорошо представляли все ученики и все учителя. Александр Трушин в «Огоньке» остроумно и горько назвал свою статью об олимпиадах в вузах «Обходной балл», показав, что он часто куда весомей проходного балла.

Но есть у наших размышлений и еще один, может быть, самый важный аспект. Раскольников на протяжении всего романа стремится оправдать себя, свои мысли и поступки. «…не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячей добрых дел? За одну жизнь — тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика!»

Пьер Безухов и Андрей Болконский беспощадны прежде всего к самим себе. Вот почему мы и прощаем их за роковые мысли, стремления, поступки.

Пьер Безухов после дуэли с Долоховым винит не свою порочную жену, а себя, прежде всего себя и только себя. «Она во всем, во всем виновата, — говорил он сам себе. — Но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал это «Je vous aime» («Я вас люблю». — Л.А.), которое было ложь, и еще хуже, чем ложь, — говорил он сам себе.»

Здесь — ключ и к ответу на тот вопрос, который я задал классу: «Почему среди лучших минут жизни Андрея Болконского мертвое укоризненное лицо жены?».

Шесть раз повторенный, прозвучит один и тот же мотив (одну из этих цитат приведет большинство десятиклассников):

«Блестящие глаза, смотревшие детски-испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. Я всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? Помогите мне», — говорило это выражение».

«Она вопросительно, детски-укоризненно посмотрела на него. «Я от тебя ждала помощи и ничего, ничего, и ты тоже!» — сказали ее глаза».

«Я вас всех любила и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» — говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо.»

«Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. “Ах, что вы со мной сделали?” — все говорило оно.»

«Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую руку, спокойно и высоко лежавшую на другой, и ему ее лицо сказало: “Ах, что и за что вы это со мной сделали?”».

Из Италии привезли мраморный памятник на могилу маленькой княгини. «Однажды князь Андрей и княжна Марья, выходя из часовни, признались друг другу, что, странно, лицо этого ангела напоминало им лицо покойницы. Но что было еще страннее и чего князь Андрей не сказал сестре, было то, что в выражении, которое дал случайно художник лицу ангела, князь Андрей читал те же слова кроткой укоризны, которые он прочитал на лице своей мертвой жены: “Ах, зачем вы это со мной сделали?”»

(Потом мы прочтем о возвращении князя Андрея домой после встречи с Наташей Ростовой: покойница Лиза на портрете «уже не говорила мужу прежних слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него».)

Тогда «Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что-то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть».

И потом он скажет Пьеру: «…видишь дорогое тебе существо, которое связано с тобой, перед которым ты был виноват и надеялся оправдаться (князь Андрей дрогнул голосом и отвернулся), и вдруг это существо страдает и перестает быть…»

Я прочитал немало прекрасных сочинений на эту тему. Но одно меня поразило: в нем было то, чего не увидел я сам. Такое сочинение было одно за пятьдесят лет. Вообще сочинения, которые открывали и мне нечто новое я читал я гораздо чаще. «Пьер пробуждает в князе Андрее «лучистый, детский, нежный взгляд. На поле Аустерлица князь Андрей стонет «тихим, жалостливым и детским стоном». И глаза жены, смотревшие «детски-укоризненно». И Наташа с ее радостным смехом и детски-восторженными речами о луне и небе. Здесь настойчивое слово детский — олицетворение всего подлинного и естественного, что есть на земле и чем являются дети. А так как оно связано с воспоминаниями о лучших минутах жизни, то это воспоминания о чем-то настоящем и подлинном. Все эти минуты в жизни Андрея Болконского пробуждают в нем истинные чувства и стремления, все они помогают родиться в его сердце любви.»

Анализируя сочинения, я делаю то, чего не сделал, давая задание. Я ведь тогда слова о лучших минутах жизни Андрея Болконского вынул из контекста. Теперь я возвращаю их в контекст.

«Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна — и все это вдруг вспомнилось ему.»

«Нет, жизнь не кончилась в тридцать один год, — вдруг окончательно, беспременно решил князь Андрей. — Мало того, что я знаю то, что есть во мне, надо, чтобы и все это знали: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все они знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы не жили они так независимо от моей жизни, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мной вместе.»

Лучшие минуты жизни Андрея Болконского — это минуты преодоления человеческой разобщенности и осознания своей общности с другими людьми.

А сейчас, перечитывая сочинение, которое я только что процитировал, я подумал о том, что и у Раскольникова все подлинное, настоящее, человеческое с особой силой раскрывается в том сне, когда он видит себя маленьким мальчиком, ребенком, потрясенным человеческой жестокостью. Именно тогда он отрекается от своего чудовищного замысла. Но в тот же день и преодолевает этот подлинный порыв.

Что касается любимых героев Толстого, то, казалось бы, мы можем наконец-то сказать: вот то высокое и настоящее, что нужно и нам, что объединит нас с книгой, написанной полтора века назад. Но, как мне кажется, именно это-то и разъединяет наших учеников, наших детей, может быть, и нас самих с этой великой книгой. Потому что беспощадная требовательность к себе, способность за все спросить прежде всего с себя не отличает ни нас, ни наших детей. Мы ищем во всем оправдания, перенося ответственность на время, на других. И начинается все это со школы.

Несколько лет назад, прочитав сочинение, написанное во время мониторинга по русскому языку (а мониторинг — это репетиция ЕГЭ), я сказал своей ученице: «Но ведь ты же так не думаешь!». На что она мне ответила: «Ну, конечно, я так не думаю. Но я решила, раз они такое проделали, так именно и нужно делать».

Получилось так, что в день, когда я писал последние страницы этого своего размышления о школьной судьбе Льва Николаевича Толстого, вышел номер «Учительской газеты», в котором было напечатано окончание цикла моих статей «Сочинения без сочинения». Именно в этой последней статье я сделал вывод: итоговые сочинения, задуманные как сочинения с личными размышлениями о жизни, о себе, такими не стали. Пишут то, что принято, что нужно написать, то, что навязали учителя и репетиторы.

И редакция газеты в этом же номере поместила очередную колонку «Вопрос недели». Ведь неделю назад одиннадцатиклассники писали очередное итоговое сочинение. Вот в разных местах страны их и спросили: «Вы писали то, что думаете, или то, что надо?». В газете поместили 6 ответов. Три тех, кто писал то, что думает («Иначе хорошо и от души не получится.) И три ответа иной направленности. Приведу их.

«У нас две недели назад в школе был «пробник» по сочинению. Учителя решили провести его внутри школы, чтобы посмотреть, на что мы способны. Моя одноклассница не согласилась с формулировкой темы сочинения и написала, что у нее другая позиция, она не совпадает с идеей, высказанной в заголовке. Этой девочке учителя поставили «незачет» только из-за этого, у нее ошибок даже не было. Так что на настоящем сочинении нам всем пришлось написать, что мы согласны с заявленной темой, даже если это не так.»

Скажу сразу: на экзамене тем, в заглавии которых есть уже ответ, быть не должно. Время обязательных для всех лучей света в темном царстве давно прошло. Формулировка темы спрашивает, а не отвечает.

«Я писала о конфликте между разумом и чувством. Остановила свой выбор на этой теме, потому что существует широкий спектр мнений и можно практически все что угодно — зачтется все. Читая классиков, можно построить логическую цепочку рассуждений на данную тему, не имея за плечами собственного конфликта между разумом и чувством.»

«Писала, что надо. Хотелось набрать побольше баллов.»

Вновь открыл блистательную книгу Петра Вайля «Стихи про меня». Главка о Волошине:

«Мы говорим и пишем на том же языке, что Толстой и Достоевский, но в самосознании так же далеки от них, как сегодняшний афинянин от Сократа или нынешняя египтянка от Клеопатры…»

Есть в медицине такое понятие — фантомная боль. Человеку отрезали ногу, а ему еще долго кажется, что болит коленка, которой давно нет. Нравственность Толстого и Достоевского, Волошина — наша фантомная боль.

Но разве литература, в частности литература в школе, не реанимация, где спасают жизни, укрепляют не только тело, но и душу, восстанавливают утраченное?

Но как, как вернуть Льва Николаевича Толстого в школу? В написанной много десятилетий назад повести Василя Быкова вот что рассказывает о сельском учителе Алесе Морозе завроно Кседзов: «Это теперь любой студент или старшеклассник, только заведешь с ним разговор о Толстом или Достоевском, перво-наперво начнет тебе толковать об их недостатках и заблуждениях. В чем состоит величие этих гениев, надо еще допытываться, а вот недостатки у каждого наперечет. Вряд ли кто помнит, на какой горе лежал раненный под Аустерлицем князь Андрей, а вот по части ошибочности непротивления злу насилием судит каждый. А Мороз не ворошил толстовские заблуждения — он просто читал ученикам и сам вбирал в себя дочиста, душой вбирал».

Я знал учителя литературы Германа Фейна. Он занимался «Войной и миром» полгода.

А сегодня в «Новой газете» о своих учительских годах вспоминает Эльвира Горюхина:

«Однажды на уроке в сердцах я бросила: “Неужели наши уроки и есть изучение «Войны и мира»”? Мои десятиклассники пошли к директору и попросили разрешить заменить двухнедельную производственную практику изучением «Войны и мира».

— И вы каждый день по шесть часов намереваетесь читать Толстого? — спросила Наталья Васильевна Ярославцева.

— Да. Каждый день. По шесть часов! — ответили мои деточки.

А было им шестнадцать, самое время освобождения спасительных сил».

Какие странные сближения во времени (довоенное, послевоенное, шестидесятые) и пространства (Западная Белоруссия, Москва, Новосибирская область). Все три учителя приходят к одному: читать нужно на уроке литературы. Об этом написала свою книгу и Мариэтта Чудакова, которая называется «Литература в школе. Читаем или проходим?».

Но это было не в эпоху всевластия телевизора и Интернета. И кто же сейчас позволит такие вольности?

Так что же делать с Толстым и «Войной и миром» сегодня?

Я не знаю.