СЮЖЕТ СУДЬБЫ

Об авторе | Ирина Евгеньевна Винокурова — критик, литературовед. Родилась в Москве. Окончила филологический факультет МГУ. Работала в журналах «Октябрь», «Вопросы литературы». С 1991 года живет в США. Автор многих статей о поэзии двадцатого века и книги «“Всего лишь гений”: Судьба Николая Глазкова» (2006, 2008). В последние годы работает над книгой о Нине Берберовой.

Ирина Винокурова

«Не могу себе представить, чтобы книга не вышла по-русски...»

«Курсив мой»: к истории публикации и рецепции

В поисках читателя

Решение издать «Курсив мой» в переводе на английский, принятое Берберовой на самом раннем этапе работы над книгой, не означало, что она не собиралась печатать свой opus magnum на русском. Правда, уверенность, что это стоит делать, пришла далеко не сразу. Задумывая «Курсив», Берберова считала, что русских читателей, способных по достоинству оценить ее книгу, уже практически нет. Для подобного вывода имелись свои основания.

На эмигрантов первой волны, составлявших главную аудиторию Берберовой на протяжении нескольких десятков лет, теперь рассчитывать не приходилось. Иные скончались, с другими она разошлась или даже поссорилась, но дело было не только в этом. Дело было в решительном отказе Берберовой соблюдать осторожность и политес в отношении своих соотечественников, причем не только покойных, но и здравствующих. Такая установка не могла не спровоцировать резко негативную реакцию, и в своих прогнозах Берберова не ошиблась.¹  Англо-американское издание «Курсива», появившееся в 1969 году, вызвало протест даже тех немногих, от кого Берберова этого не ожидала, и как минимум две многолетние дружбы были в результате разрушены.

Собственно, из всех эмигрантов первой волны «Курсив» одобрила только горстка людей. Среди них был давний знакомый Берберовой — Владимир Вейдле, похваливший книгу и не сделавший никаких замечаний. Впрочем, как Берберова разочарованно отметила в дневнике, Вейдле хвалил книгу «“в общем”, не вдаваясь в подробности».²

Благожелательно отнесся к «Курсиву» Роман Якобсон, но его случай был особым. Якобсон, как известно, провел 1920-е и 1930-е годы в Праге, а те берлинцы и парижане, кто был ему дорог (в первую очередь Эльза Триоле), упоминались в «Курсиве» в нейтральном контексте, а он сам — в безусловно позитивном ключе. Этот последний момент был Якобсону небезразличен. Про него в эмиграции ходили упорные слухи, что он состоял на службе у советских властей, и, видимо, в силу этих обстоятельств Якобсон подписал письмо Берберовой так: «С пражских дней преданный тебе и, спасибо, не преданный тобою Роман».³

Высоко оценили «Курсив» Всеволод Сечкарев и Виктор Эрлих, но они оба попали в эмиграцию детьми и провели свою юность и молодость вне главной столицы русского зарубежья (Сечкарев в Берлине, Эрлих в Варшаве). Русский Париж они знали только понаслышке, большинство персонажей «Курсива» было лично им не знакомо, и обилие новой информации с лихвой компенсировало субъективность (а порой и предвзятость) оценок.

К числу горячих поклонников «Курсива» относился Сергей Александрович Риттенберг, до войны проживавший в Выборге (то есть тогдашней Финляндии), а затем перебравшийся в Швецию, где Берберова с ним познакомилась и подружилась. С энтузиазмом принял «Курсив» и родившийся в Эстонии поэт и критик Алексис Раннит, куратор (с начала 1960-х) славянской и восточно-европейской коллекции библиотеки Йеля. И Раннит, и — особенно — его жена Татьяна, стали ближайшими друзьями Берберовой на всю дальнейшую жизнь.

Раннит принадлежал ко второй волне эмиграции, состоявшей из бывших советских граждан, оказавшихся за пределами СССР в военные годы и попросивших убежища на Западе. Эта читательская аудитория была достаточно многочисленной, но на нее, в свою очередь, Берберова рассчитывала мало. Причем особенно на тех, кто, в отличие от Раннита, родился и вырос в Советском Союзе и кого называли «новыми эмигрантами».

И хотя Берберова охотно признавала литературную одаренность ряда вышедших из этой среды литераторов (Ивана Елагина, Владимира Маркова, Дмитрия Кленовского, Николая Ульянова), ценила общество нескольких осевших в Нью-Йорке художников и музыкантов, а за пианиста и учителя музыки Георгия Александровича Кочевицкого вышла (правда, фиктивно) замуж, о «новых эмигрантах» в целом Берберова была невысокого мнения.⁴  В письмах оставшимся в Париже двоюродной сестре и друзьям она неоднократно сетовала на свойственные этой среде провинциализм, необразованность, дурной художественный вкус, да и в «Курсиве» не обошла эту тему молчанием. Неудивительно, что абсолютное большинство «новых эмигрантов», включая тех, с кем Берберова состояла до этого в переписке, в лучшем случае проигнорировали книгу.⁵

Конечно, нельзя исключить, что кто-то из них на «Курсив» отозвался устно, как это, видимо, сделал Владимир Марков. Но письменный отзыв прислал лишь собственный муж Берберовой, Г.А. Кочевицкий. Такой способ общения между супругами не вызывает особого удивления: к моменту выхода английского издания «Курсива» он и Берберова встречались нечасто, все меньше и меньше соблюдая декорум. В свою работу она Кочевицкого не посвящала, и он, очевидно, впервые прочел ее книгу в опубликованном виде, а прочитав, написал, что «просто потрясен», что над иными страницами «пролил много слез».⁶  Однако и Кочевицкий счел нужным заметить, что «два-три абзаца», «две-три фразы» ему «очень не нравятся»⁷ . И хотя он сдобрил свое замечание множеством комплиментов, именно эти «два-три абзаца» и «две-три фразы», связанных с характеристикой ряда персонажей «Курсива», стали источником жестких споров, приведя к их дальнейшему отчуждению друг от друга.

Третью потенциальную аудиторию для издания книги на русском — российского читателя, — Берберова долго всерьез не рассматривала: возможность выйти на этого читателя представлялась если не заведомо нереальной, то крайне затруднительной. Однако со временем стало понятно, что на этот раз Берберова ошиблась.

* * *

Очевидное изменение идеологического климата в СССР, известное под названием «оттепель», появление непредставимых до этого публикаций, активное налаживание отношений с Западом — научных, культурных и образовательных, в том числе и ставший повседневной реальностью студенческий обмен, — все это говорило о том, что железный занавес, разделивший когда-то Россию и заграницу, существенно приподнялся.

И хотя Берберова дольше многих других была склонна проявлять скептицизм, в конце концов она стала сдаваться под напором все новых свидетельств «оттепели». В письме Глебу Струве от 14 апреля 1963 года Берберова писала: «...Ходасевич реабилитирован в номере 1 1963 г. журнала “Москва”. Пять страниц ему посвящено и моя биографическая заметка из книги перепечатана — что можно видеть по неисправленной опечатке. Асеев там же напечатал стихи о Сталине — примечательные. Вообще есть много интересного Впервые я почувствовала какой-то оптимизм — дальнего прицела...».⁸

На волне «оптимизма дальнего прицела» Берберова предприняла в середине 1964 года серьезный шаг, решив попытаться установить контакт с российскими коллегами. Поводом послужила книга известного советского литературоведа В.Н. Орлова «Пути и судьбы» (1963), включившая в себя очерки о Блоке, основанные на сохранившихся в архиве дневниках и письмах. Берберовой, написавшей когда-то о Блоке книгу («Alexandre Blok et son temps», 1947), а теперь читающей в Принстоне курс по русскому символизму, эти очерки показались весьма любопытными, и она написала Орлову письмо, отправив его на адрес издательства. Не прошло и месяца, как Берберова получила от Орлова чрезвычайно любезный ответ, и между ними завязалась переписка, вышедшая вскоре за пределы связанных с Блоком и символизмом тем. В эти годы Орлов был также главным редактором «Библиотеки поэта» и как раз готовил к печати сборник «Поэты начала ХХ века», куда должны были войти стихи Ходасевича. Книга эта так и не вышла, но Орлову удалось напечатать свое обширное предисловие, один из разделов которого был посвящен Ходасевичу.⁹  Неудивительно, что, узнав о работе Берберовой над автобиографией, Орлов проявил к ней большой интерес и даже попросил прислать рукопись.

Рукопись Берберова посылать не стала, но спросила, не нужны ли ему какие-либо труднодоступные книги, и обмен печатной продукцией был вскоре налажен. Правда, то, что шло из России, доходило исправно, а то, что шло из Америки, доходило далеко не всегда. Берберова стала стараться посылать книги с оказией, тем более что оказии в Россию предоставлялись теперь нередко.

В частности, в Ленинград стал ежегодно ездить живший в Стокгольме С.А. Риттенберг. Он ездил к сестре (жене писателя Юрия Германа) и охотно брался за подобные поручения. Видимо, Риттенберг доставил в Советский Союз несколько экземпляров «Собрания стихов» Ходасевича, составленного и выпущенного Берберовой в 1961 году. Один из этих экземпляров Риттенберг передал Ахматовой, которую навещал и в Ленинграде, и в Комарово.

Этот сборник Ходасевича естественно всплыл в разговоре Берберовой и Ахматовой во время их краткого свидания летом 1965 года. Ахматова оказалась в Париже проездом из Англии в Москву, и Берберова, проводившая лето в Европе, смогла ее увидеть на несколько минут. Это свидание описано в «Курсиве» практически без отклонений от сохранившейся в архиве дневниковой записи, сделанной Берберовой в тот же вечер. И хотя состояние здоровья Ахматовой ее испугало и огорчило, сама возможность подобной, ранее непредставимой встречи не могла не укрепить оптимизм.

В середине 1960-х в Россию поехал коллега Берберовой по кафедре Кларенс Браун. Он провел несколько месяцев в Москве и Ленинграде и вернулся в Принстон полный впечатлений от общения с Н.Я. Мандельштам, Эренбургом, Варламом Шаламовым, Е.Г. Эткиндом, Д.Е. Максимовым и другими представителями российской литературной элиты. Браун сообщил Берберовой, что московская и ленинградская интеллигенция знает и любит стихи Ходасевича. И хотя речь шла об узких литературных кругах, эта информация была весьма существенной. Берберова понимала, что интерес к Ходасевичу должен вызвать интерес и к ней самой, а затем и к «Курсиву».

Об этом, собственно, говорила и ее переписка с Орловым, а также другие письма, которые Берберова вскоре стала получать из России.

В начале мая 1966-го она получила письмо, которое никак не ожидала получить. Его прислал молодой, но уже громко известный не только в Советском Союзе, но и на Западе поэт — Евгений Евтушенко, совершавший в это время триумфальное турне по Европе.¹⁰  Евтушенко писал, что, находясь в Париже, он очень хотел, но не смог найти изданный Берберовой том стихов Ходасевича, а также сборник его статей и воспоминаний, и нижайше просил прислать ему книги.¹¹  Его просьбу Берберова тут же исполнила, отправив книги М.С. Каплану, владельцу книжного магазина в Париже, а также послала Евтушенко взволнованный ответ. «...Письмо Ваше, Женя, было радостью, — писала Берберова. — Кланяйтесь Ахмадулиной, Вознесенскому, Матвеевой. Хочу всех видеть в Принстоне, где придут Вас (т.е. вас) слушать не тыщи, как на площади Маяковского, а только 40 человек, но зато отборных слушателей, которым если только прошептать что-нибудь, — запомнят на 50 лет...»¹²  Это письмо Берберова заканчивала так: «Пишу Вам, как близкому другу, потому что так Вас чувствую... Берегите себя, Женя. Судя по фоточкам, Вы тоненький и бледненький. Будьте осторожны. Напишите мне, только если будет желание и уверенность... что это стоит делать».¹³

Написать Берберовой Евтушенко, видимо, не собрался (или его послание до нее не дошло), но в конце ноября того же, 1966 года, он приехал в Принстон — с единственной целью ее повидать. Судя по письмам Берберовой ряду корреспондентов, личная встреча с Евтушенко не произвела на нее ожидаемого впечатления. Однако она, несомненно, ощущала себя крайне польщенной, ибо не упускала ни малейшей возможности рассказать о его приезде всем близким и дальним знакомым. Да и по прошествии четверти века визит Евтушенко виделся Берберовой одним из интереснейших событий этих десятилетий. Неслучайно в плане будущей книги, задуманной ею как продолжение «Курсива», но в результате оставшейся ненаписанной, появление Евтушенко на пороге ее дома стоит под номером первым.

В том же 1966 году в жизни Берберовой произошел ряд событий, которые — как в то время казалось — должны были не только многократно расширить ее контакты с Россией, но и вывести их на совершенно иной уровень. В конце августа с Берберовой неожиданно связался известный композитор и голливудский продюсер Дмитрий Темкин, сообщив, что советско-американский фильм «Чайковский» он хотел бы снимать по ее книге. Подписав контракт и получив задаток, Берберова допускала, что если с «Чайковским» все пойдет по плану, то это откроет для нее и другие, ранее непредставимые возможности, включая публикацию «Курсива» в Советском Союзе.

Другое дело, что из этого плана ничего не выйдет: сценарий фильма будет иметь с книгой Берберовой немного общего, и ее имя даже не появится в титрах. Однако ни в 1966-м, ни в 1967-м она этого еще не знала, зато воочию видела, что отношение советских властей к эмигрантам, включая тех, кто всегда был настроен враждебно к режиму, существенно изменилось. Об этом говорили пять первых томов «Краткой литературной энциклопедии» (1962–1966), в которых упоминались многие эмигрантские писатели, в том числе и сама Берберова (в статье о Горьком). Об этом также свидетельствовал ряд вышедших в Советском Союзе книг, написанных бывшими эмигрантами и рассказавших об эмиграции в достаточно доброжелательных тонах. Особо выделялась книга Дмитрия Мейснера «Миражи и действительность: Записки эмигранта» (М., 1966), где вполне нейтрально говорилось о Набокове, сочувственно об Антонине Ладинском, а о самой Берберовой даже восторженно.

Вот как описывал Мейснер, в 1930-е годы пражский корреспондент “Последних новостей”, свои встречи с Берберовой: «Париж. Одна из маленьких комнат редакции «Последних новостей», шумной, как и все газетные редакции, тревожной и нервной В этой комнатке можно было видеть молодую, очень красивую женщину, такую, каких трудно скоро забыть. Заговорив с ней, в самом деле невозможно было не развесить уши. Уж очень бойко, складно и интересно умела говорить эта молодая женщина, на которую и на улице, и в любом большом общественном зале сразу вокруг невольно обращали внимание. Это тоже эмигрантская писательница молодого поколения. После ряда блестящих фельетонов и очерков об эмигрантах она выпустила широко нашумевший роман-биографию, посвященный жизни — прежде всего жизни, а также и творчеству великого русского композитора П.И. Чайковского. Н.Г. (sic! — И.В.) Берберова нашла чуткие и вместе с тем смелые слова, рассказывая о жизни великого композитора. Берберова, бывшая в то время женой эмигрантского критика и поэта Владислава Ходасевича, также показала, что не ограничивает себя эмигрантской жизнью; она проявила себя и в историческом романе с серьезной и сложной психологической канвой...»¹⁴

Неудивительно, что круг российских корреспондентов Берберовой продолжал расширяться. В октябре 1966-го она получила письмо от молодого исследователя Бунина А.К. Бабореко, работавшего над бунинским томом «Литературного наследства». Бабореко просил предоставить для публикации копии писем Бунина Ходасевичу, которые, как он рассчитывал, у Берберовой есть. От этой просьбы она уклонилась, хотя к серии «Литературное наследство» относилась с пиететом. Зато Берберова сообщила, что и сама состояла в переписке с Буниным и собирается публиковать эти письма в своей только что законченной автобиографии. Узнав, что книга будет издана по-английски, Бабореко не без огорчения писал: «Вашу «Автобиографию» хорошо бы издать скорее по-русски, не откладывая это дело на неопределенное будущее. Русское издание прочтут многие в России».¹⁵  Бабореко, понятно, имел в виду издание «Курсива» на Западе, но достаточно ясно давал понять, что подобные книги доходят до советских читателей.

В начале декабря 1966 года к числу живущих в Советском Союзе корреспондентов Берберовой добавился человек, чью эпистолярную дружбу, продолжавшуюся более десяти лет, она ценила особенно. Это был ленинградский филолог Дмитрий Евгеньевич Максимов, работы которого Берберова хорошо знала. Но, кроме того, она знала о нем и другое, определившее уровень доверия, — а именно то, что он дружен с Ахматовой, Л.Я. Гинзбург, Н.Я. Мандельштам. Почтовая связь с Максимовым была установлена через посредство аспиранта Берберовой Джона Малмстада, поехавшего летом 1966 года по студенческому обмену в Ленинград. Малмстад, писавший диссертацию об Андрее Белом, был прикреплен в ЛГУ к семинару Максимова, специализировавшегося на поэзии начала двадцатого века.

Максимову давно хотелось написать о Ходасевиче (он упомянул об этом в своем первом письме), но Берберова, очевидно, была ему интересна не только как жена поэта. Максимов читал ее французскую книжку о Блоке, был наслышан (от Малмстада) о недавно законченной автобиографии и выражал надежду эту книгу вскоре увидеть. Об известных ему воспоминаниях Одоевцевой «На берегах Невы» (1967) Максимов отзывался весьма иронически, давая понять, что ждет от Берберовой несравнимо бо́льшего.

Будучи в Ленинграде, Малмстад сумел познакомиться не только с ведущими ленинградскими филологами старшего поколения, но и с наиболее талантливой и знающей литературной молодежью. Иные из его новых знакомых захотели связаться с Берберовой, хотя было понятно, что для молодых, не защищенных академическими позициями людей такого рода контакты небезопасны.

Первым, кто решился на этот шаг, был Сергей Григорьянц, впоследствии известный диссидент, а в ту пору молодой литературовед. В письме, полученном Берберовой весной 1967 года, Григорьянц представлялся как автор статей о Мережковском, Минском, Поплавском, Мочульском и Ремизове, которые появились или должны были появиться в «Краткой литературной энциклопедии», а также сообщал, что, видимо, будет писать для того же издания о Ходасевиче.¹⁶  Кроме того, Григорьянц упоминал, что среди статей, предложенных им в дополнительный том энциклопедии, есть статья и о самой Берберовой. Он уже знал от Малмстада о существовании «Курсива» и с нетерпением ждал его выхода в свет.

В поисках издателя

Образовавшиеся знакомства и открывшиеся перспективы окончательно подтолкнули Берберову к решению издать «Курсив» по-русски. Как формировалось это решение, можно проследить по ее переписке с Глебом Струве, в ту пору весьма регулярной.

И если в сентябре 1965 года Берберова сообщала Струве, что в Европе она «кончила книгу, которую писала пять лет», добавляя, что книга «будет переводиться на английский», не упоминая о каких-либо иных планах¹⁷ , то через несколько месяцев она повела другой разговор. Вернувшись в марте 1966 года к обсуждению «Курсива», Берберова писала: «Не могу себе представить, чтобы книга не вышла по-русски».¹⁸  Эта фраза была написана с дальним прицелом: с 1964 года Струве стоял у руля (вместе с Б.А. Филипповым) издательства «Международное литературное содружество» («Inter-Language Literary Associates»). Оно выпускало книги русских авторов, не издававшихся (или мало издававшихся) в СССР, в число которых, естественно, входили и писатели-эмигранты. В частности, в 1966 году в этом издательстве вышли воспоминания Юрия Анненкова «Дневник моих встреч», и Берберова справедливо полагала, что ее книга вполне подходит по профилю.

Встретившись в январе 1967-го со Струве в Нью-Йорке, Берберова прямо подняла вопрос о публикации книги в «Международном литературном содружестве», договорившись, что она пришлет несколько отрывков на пробу. К этим отрывкам Берберова присовокупила краткое изложение содержания книги, сделанное для американского издательства, а также внутреннюю рецензию известного слависта Эрнста Симмонса, горячо рекомендовавшего книгу к печати.

Свои первые впечатления от рукописи Берберовой Струве изложил в письме к своему постоянному корреспонденту Владимиру Маркову. Марков не имел прямого отношения ни к Берберовой, ни к издательству, и, видимо, эти соображения дали возможность Струве сформулировать свои впечатления наиболее откровенно и при этом не брать на себя никаких обязательств. «В Нью-Йорке я довольно долго беседовал с Берберовой, — писал Струве. — Она закончила свои воспоминания, которые приняты для издания по-английски (Radley, написавший диссертацию о Ходасевиче у Сечкарева, переводит их сейчас). Она заинтересована в том, чтобы мы с Б А Ф издали их по-русски, и я сейчас получил от нее две главы (одна о Мережковском и Гиппиус и Бунине и Ремизове). Очень интересно, хорошо написано, местами неприятно по тону, многое спорно. В каком-то смысле мне эта книга кажется “преждевременной”, но так как она все равно будет издана по-английски, то, может быть, следует издать ее и по-русски. Я, во всяком случае, читал присланное с большим интересом...»¹⁹

Самой Берберовой Струве написал несколькими днями позднее (5 февраля) и в гораздо более осторожных тонах. Отвечая на полученное письмо, Берберова выражала благодарность за «добрые слова и некоторую надежду».²⁰  Как показало дальнейшее, благодарить было несколько преждевременно.

Наиболее спорными и неприятными «по тону» моментами присланной рукописи Струве показались отзывы о В.Н. Буниной. А потому, не ставя Берберову в известность, он решил спросить совета у близко знавших Буниных людей, написав для этой цели Александру Бахраху. Кратко рассказав ему о «Курсиве», отметив, что книга «интересно, хорошо написана, много инкрустировано inе́dits²¹  (писем, стихов)», Струве спрашивал Бахраха, права ли Берберова в отношении Буниной,приводя обширные цитаты из рукописи.²²  Отвечая на этот вопрос, Бахрах написал, что «В Н была несравнимо более сложным человеком, чем ее изображает Берберова . Звезд она с неба не хватала, но изображать ее какой-то бессловесной дурочкой или однотонной святошей — несомненное уклонение от истины».²³  Бахрах также сообщил Струве, что введенный им в курс дела Адамович «очень возмущался беллетристикой Берберовой».²⁴

Нет сомнений, что реакция Бахраха и Адамовича, равно как и решительный отказ Берберовой пойти на какие-либо уступки, повлияли на принятое Струве решение. Рекомендовать ее рукопись к изданию Струве не стал, но прямо сказать об этом Берберовой не захотел. Вместо этого он выбрал иную тактику: с середины марта 1967-го Струве стал отвечать на ее письма крайне уклончиво и нерегулярно, а затем вообще перестал отвечать. Сообразив, что Струве решил устраниться, Берберова решила связаться с Б.А. Филипповым, официальным директором «Международного литературного содружества».

С Филипповым, принадлежавшим к «новым эмигрантам» второй волны, Берберова была знакома не особенно близко, но он всегда держался с ней подчеркнуто почтительно. Филиппов тут же откликнулся на предложение Берберовой прислать ему рукопись, а получив, не задержался с ответом, написав, что«с большим интересом» ее прочитал и постарается «обязательно включить в план издательства».²⁵

Попутно Филиппов просил сделать ряд изменений, признаваясь, что думал при этом не только об эмигрантском, но и о советском читателе. В частности, свою просьбу не валить на Николая Второго все грехи Филиппов аргументировал тем, что «рядовому читателю по ту сторону железного занавеса тон нападения на дореволюционную власть тоже покажется не совсем оправданным».²⁶  Из тех же соображений Филиппов просил Берберову смягчить ее характеристики Керенского и Зензинова и не называть всех эсэров «дурнями».²⁷  То, что Берберова писала о Буниных, его ничуть не смущало: к почитателям Ивана Алексеевича и Веры Николаевны он не относился.

Письмо Филиппова Берберову крайне обнадежило. Ей понравилось и его обещание «обязательно» включить книгу в план, да и уверенность в том, что «Курсив» будет прочитан и оценен российским читателем, прямо соответствовало ее собственным надеждам. Неудивительно, что Берберова поспешила заверить Филиппова, что они, конечно, поладят в «мелочах».²⁸  Согласившись внести необходимые изменения, Берберова тем не менее не преминула заметить, что и так проявила немалую сдержанность по отношению к упомянутым Филипповым персонажам: «...о Зензинове я могла бы написать такое (в политическом отношении), что волосы бы у вас встали дыбом. А если бы я написала все, что я знала о А Ф К, то моя книга была бы в 24 часа бестселлером».²⁹

На протяжении нескольких месяцев между Берберовой и Филипповым шли интенсивные переговоры, и она продолжала досылать поправки и новые материалы. Но в середине февраля 1968-го Филиппов сообщил Берберовой, что с 1 января он уже не директор и даже не сотрудник «Международного литературного содружества» и потому о дальнейшей судьбе ее книги сказать ничего не может. На этом этапе Берберова узнала, что в план издательства «Курсив» включен не был. Ей не оставалось ничего другого, как попросить Филиппова прислать обратно рукопись.³⁰

Надо было искать другие возможности, но работа над английским изданием книги как раз шла полным ходом, и связанные с этим заботы (чтение корректур), а затем — через год — и выход «Курсива» сначала в Нью-Йорке, а затем и в Лондоне, отодвинули хлопоты по изданию книги по-русски на второй план. ³¹

И все же от этой идеи Берберова не отказалась. Подводя 31 декабря итог не только за прошедший, 1969 год, но и за прошедшее десятилетие, «десятилетие “Курсива” (1960–1969)», Берберова пишет в своем дневнике, что ей вроде бы уже не о чем мечтать, но затем добавляет: «разве что о русском издании “Курсива”?»³²

* * *

О том, когда книга выйдет на русском, Берберову продолжали настойчиво спрашивать ее корреспонденты из Советского Союза. Этот вопрос задавали сотрудники «Литературного наследства», которым (после некоторых колебаний) Берберова дала доступ к своей переписке с Буниным.³³  Интерес к материалам из ее архива и, естественно, к ее автобиографии проявляли сотрудники Ереванского университета, установившие с Берберовой связь в 1969 году. И в Москву, и в Ереван она послала по почте английское издание «Курсива», хотя понимала, что, если даже книга дойдет (в Ереван не дошла), пользоваться ею будет не каждому под силу.

Два экземпляра «Италиков» (так Берберова переиначила на русский лад английское название книги) она послала с оказией в Ленинград, в расчете на тех своих знакомых, а также знакомых знакомых, кто достаточно свободно читал по-английски. Среди таковых был В.Н. Орлов и, как Берберова узнает позднее, Л.Я. Гинзбург.³⁴  По-английски читал и ее новый корреспондент — специалист по античной и западноевропейской литературе Геннадий Шмаков, написавший Берберовой в начале 1970 года. Из его письма она, в частности, узнала, что на «Италики» образовалась в Ленинграде настоящая очередь, в которой, к примеру, стоял Н.Я. Берковский, чьи книги Берберова ставила высоко.³⁵

Выстояв очередь и прочитав «Италики», с Берберовой связалась и молодой филолог Татьяна Никольская, занимавшаяся в то время литературной жизнью Петрограда 1920-х годов. В своих письмах Никольская задавала вопросы, интересовавшие не только ее саму, но и ее мужа Леонида Черткова, историка литературы, переводчика и поэта, широко известного в ленинградских и московских неофициальных кругах.³⁶

Однако даже те немногие, кто был способен осилить «Курсив» на английском, не скрывали, что предпочли бы прочитать его на языке оригинала.

На это деликатно намекал В.Н. Орлов, написавший Берберовой 15 ноября 1969 года: «С громадным интересом медленно читаю «“The Italics” (быстро читать по-английски не умею). Книга весьма замечательна и с автором хотелось бы поговорить о многом».³⁷  А Геннадий Шмаков не намекал, а говорил совершенно прямо: «А книгу Вашу по-русски так мне и не видать? Неужели никто — при вашем печатном и бумажном изобилии — не хочет напечатать такую дивную книгу...»³⁸

Примерно то же самое Берберова слышала и от своих американских знакомых родившихся в России (или в СССР), но для которых английский стал практически родным. Для этих знакомых была очевидна неадекватность перевода русской версии книги.

Особенно горячился молодой знакомый Берберовой, филолог-славист Омри Ронен, после выхода «Италиков» пославший ей такое письмо: «Если бы я стал писать Вам о Вашей необыкновенной книге, то вышел бы том вдвое длиннее Вашего, но без его достоинств. Умоляю Вас об одном: выпустите “Курсив” по-русски! Окажите эту услугу родной литературе, которая “Вас не кормит”, и Вас благословит Бог, которого, как утверждают авторитетные источники, нет. В переводе есть неточности и чувствуется сквозь него пульс настоящей, гибкой и даже какой-то лоснящейся (вот импрессионизм!) русской прозы, которую надо издать».³⁹  Характерно, что таково было мнение не только поклонников «Курсива», но и тех, кто был в целом настроен против книги, например, Глеба Струве.

Однако, помимо несовершенств перевода, с чем Берберова, в общем, была спорить не склонна, и, конечно, желания обрести существенно бо́льшую читательскую аудиторию в России, у нее имелись и другие причины издать свою книгу на русском.

Во-первых, Берберовой было важно исправить те крупные и мелкие ошибки, которые всплыли после выхода «Италиков» в свет. Иные из них она увидела сама, на другие ей указали друзья, но большинство было отмечено рецензентами книги.⁴⁰

Во-вторых, английское издание «Курсива» не включило в себя многие важные письма, ибо редакторы сочли, что они замедляют ход повествования. Русская версия книги содержала шесть писем Горького (в «Италиках» не было ни одного) и двенадцать писем Бунина (в «Италики» вошло только одно письмо). Берберова также планировала вставить многостраничное послание Керенского, на публикацию которого он в свое время не дал разрешения, но его кончина в июне 1970 года развязала ей руки.

В-третьих, Берберова собиралась внести в текст «Курсива» ряд изменений и дополнений и, в частности, дать более подробные сведения о своем втором муже, Николае Васильевиче Макееве. В «Италиках» Макеев был обозначен лишь первой буквой имени — «N.», в биографическом справочнике о нем не говорилось ни слова, и это неизбежно вызывало вопросы и у читателей, и у рецензентов.

* * *

Судя по дневниковым записям, в начале 1970 года Берберова стала вплотную искать издателя для книги. К середине апреля она вышла на Винцента Зивекинга, сотрудника мюнхенского Издательства Вильгельма Финка. Зивекинг, прочитавший в свое время английское издание книги и высоко ее оценивший, был готов издать «Курсив» по-русски в рамках недавно созданной в издательcтве серии, ориентированной, главным образом, на славистов.

Тираж у выпускаемых в этой серии русских книг был заведомо маленький (300–500 экземпляров), о гонораре речь идти не могла, но Берберова была согласна на эти условия. Вскоре был составлен контракт, но перед тем, как его подписать, Берберова спросила Зивекинга, не стоит ли предусмотреть ту маловероятную, но тем не менее не стопроцентно исключенную возможность, что «через пять, десять или двадцать лет» ситуация в Советском Союзе изменится и советское издательство захочет издать ее книгу «полумиллионным тиражем»?⁴¹  Зивекинг заверил Берберову, что постарается эту возможность учесть, но про себя, вероятно, всерьез подивился ее оптимизму. То, что ее оптимизм в данном случае окажется пророческим, станет ясно существенно позднее, но все же в пределах указанных Берберовой сроков — через восемнадцать лет.

Одновременно с обсуждением договора встал вопрос о русском корректоре, которого издательство собиралось нанять для работы над «Курсивом». На эту позицию Берберова рекомендовала свою давнюю знакомую, многолетнюю подругу Галины Кузнецовой Маргариту Степун, когда-то работавшую корректором в ООН. К этому времени Степун и Кузнецова давно жили в Мюнхене и нигде не служили, перебиваясь временными контрактами.

Помимо уверенности в профессиональных навыках Степун и желания дать ей возможность подработать, Берберова надеялась восстановить таким образом отношения с Кузнецовой, когда-то очень теплые. Эти отношения, начавшиеся в конце 1920-х во Франции, не прерывались на протяжении сорока с лишним лет. В послевоенные годы, когда Степун и Кузнецова жили в Германии, они интенсивно общались эпистолярно и Берберова ухитрялась посылать им посылки из своих к тому времени крайне скудных средств.⁴²  Позднее, в Америке, они регулярно встречались, причем дружба сохранялась и после переезда Степун и Кузнецовой в Мюнхен. Однако появление «Италиков» положило этой дружбе конец.

Конечно, недовольство Кузнецовой тем, что говорилось в этой книге о Буниных, не было для Берберовой совершенной неожиданностью.⁴³  И все же она не предполагала, что дело кончится полным разрывом. Этот факт, однако, прямо подтверждала переписка со Степун, согласившейся держать корректуру «Курсива», но демонстративно обсуждавшей в своих письмах лишь рабочие вопросы, упорно уклоняясь от всех прочих тем. И хотя Степун неизменно передавала привет от «Гали», неоднократные попытки Берберовой растопить лед и выйти на Кузнецову напрямую кончились ничем.

Подобное завершение многолетних отношений не могло не огорчить Берберову, хотя с осени 1970 года у нее оставалось немного времени, чтобы предаваться рефлексии на эту тему. Шла верстка русского «Курсива», которую надо было тщательно вычитывать и быстро отправлять обратно.

Кроме того, в конце октября 1970 года у Берберовой появилось еще одно важное дело. В «Новом журнале» вышла рецензия Гуля на английское издание книги, в которой он не оставлял от «Италиков» буквально камня на камне. Эта исключительная по своей грубости и несправедливости рецензия шокировала многих знакомых Берберовой, но особенно — Зивекинга, который стал опасаться, что подобный отзыв отрицательно скажется на объеме продаж. А потому он призвал Берберову написать ответ Гулю и включить его в русское издание «Курсива». Этот совет Зивекинг давал не без робости, боясь, что Берберова может рассердиться, но она, напротив, нашла его идею чрезвычайно удачной.

Как свидетельствуют ее дневник и переписка, к работе над ответом Гулю Берберова привлекла целый ряд знакомых, внесших свои замечания и предложения.⁴⁴  Окончательный вариант текста назывался «Послесловие к книге “Курсив мой”» и, помимо развернутого ответа Гулю, он содержал также краткий ответ двум другим рецензентам «Италиков» — Глебу Струве и Марку Слониму, отозвавшимся на книгу гораздо менее грубо, но, в свою очередь, критически.⁴⁵

Выхода русского «Курсива» с нетерпением ожидали не только друзья, но и недруги Берберовой, хотя причины их нетерпения были, естественно, иными. Характерно в этом смысле письмо Юрия Терапиано Владимиру Маркову: «...Об ее [Берберовой. — И.В.] английской книге в русской прессе, кроме Р. Гуля, никто не пожелал писать, но когда выйдет ее русская версия — вряд ли она останется без ответа».⁴⁶

Однако надежды Терапиано, а также, видимо, многих других эмигрантов первой волны не оправдались. Книга вышла весной 1972 года, но желающих «ответить» Берберовой в русской прессе не нашлось. Рецензия Гуля, а также отзывы Струве и Слонима, которые появились в американских славистских журналах, исчерпали, по сути, тему и повторять уже сказанное не имело особого смысла. К тому же в русском издании «Курсива» Берберова убедительно опровергла ряд главных обвинений Гуля, а обнаруженные им и другими критиками ошибки были исправлены.

Зато в английской и американской славистской прессе выход русского «Курсива» был отмечен без промедления.⁴⁷  Рецензенты констатировали несомненную важность книги в качестве главного источника информации по истории русского зарубежья, а также детально перечисляли ряд преимуществ русского издания перед английским.

От читателей, в свою очередь, шли поздравления. Отвечая на эмоциональное письмо Сечкарева («...Начал читать и восторгаюсь: насколько это лучше, чем английская версия...»⁴⁸), Берберова писала: «...Вы не исключение в суждении о моем КУРСИВЕ. Отовсюду мне пишут и говорят, что это “другая книга”, чем была английская версия. Почему? Вероятно потому, что все-таки, несмотря на мою не-знаменитость и в общем — “ничтожество”, у меня есть голос, манера, метод — как хотите называйте (а может быть и стиль) по-русски, который в переводе пропал».⁴⁹

С энтузиазмом отозвался на книгу и Роман Якобсон. Получив от Берберовой экземпляр «Курсива», Якобсон писал: «Дорогая Нина, спасибо за книгу и за душевные слова. Она донельзя русская и русская речь ей больше к лицу А если зоилы злятся и зудят, этого, говоря по-формалистски, от них аллитерация требует...»⁵⁰  А в другом своем письме Якобсон добавлял: «Чем больше я думаю о твоих воспоминаниях, тем более я ценю их».⁵¹

Нет сомнений, что поступавшие из Америки и Европы отклики были для Берберовой очень важны. Однако главные приятные сюрпризы ждали впереди — когда начали приходить письма российских читателей, до которых дошла ее книга.

Поверх барьеров

Своему бывшему аспиранту Бенджамену Дису, к тому времени профессору в одном из американских университетов, Берберова писала: «Моя жизнь очень сильно изменилась после появления моей автобиографии (‘The Italics are mine”, Harcourt Brace, 1969), и особенно после выхода русской версии книги в издательстве Финка в Мюнхене. Меня всюду приглашают, предлагают читать лекции, зовут на защиты диссертаций в университеты на западном побережье, у меня появились новые (знаменитые) друзья, и т.д. Книгу читают в Советском Союзе и мне пишут оттуда, причем иные из этих корреспондентов совершенно неожиданны».⁵²

Наверное, самым неожиданным для Берберовой новым корреспондентом была Лиля Юрьевна Брик, автор первого отклика на русское издание «Курсива». На письмо от Брик Берберова никак не рассчитывала, и не только потому, что они не были лично знакомы. Жившая в Париже сестра Лили Юрьевны, Эльза Триоле (к тому времени, правда, уже покойная), относилась к Берберовой неприязненно (они были в разных политических лагерях), да и к Ходасевичу у обеих сестер имелся немалый счет — из-за его крайне резких нападок на Маяковского. И все же именно Л.Ю. Брик не только быстрее других раздобыла и прочитала «Курсив», но захотела немедленно связаться с Берберовой, оперативно найдя надежную оказию в Америку. В письме, дошедшем до Берберовой меньше чем за неделю, Л.Ю. Брик писала: «Нина Николаевна! Не могу Вам сказать, с каким интересом проглотила Ваш “Курсив”. Читала, не отрываясь. Как умно, с каким тактом написана эта книга. Я узнала из нее много неизвестного мне. Я поверила Вам. Это так редко бывает с “мемуарами” и “автобиографиями”. Талантлива вся книга — с первой страницы до последней. Я старше Вас на десять лет и представляю себе девочку на улице Жуковского...»⁵³  То, что они обе жили в Петербурге на улице Жуковского, Лиля Юрьевна, в свою очередь, узнала из «Курсива».

Получив это письмо, как свидетельствует дневниковая запись Берберовой, она «долго не могла придти в себя».⁵⁴  Те же эмоции переполняют ее ответ Лиле Юрьевне. «Один раз в 50 лет случается человеку пережить такой удар молнии, какой я пережила в день получения Вашего письма, — писала Берберова. — Будто вся жизнь вдруг прояснилась в своей перспективе: загадочной, непредвидимой Привет самый сердечный и еще раз спасибо. Я не слишком привыкла к ласковым словам: меня здесь совсем замордовали».⁵⁵

То, что эмиграция первой волны встретила ее книгу в штыки, Берберова не будет скрывать от своих российских корреспондентов: наличие в «Курсиве» «Послесловия», в котором, помимо полемики с рецензией Гуля, упоминались отклики Струве и Слонима, требовало объяснений. И все же фраза, что ее «совсем замордовали», звучит непривычно для Берберовой жалобно, в свой черед, свидетельствуя об охватившем ее волнении. Письмо Л.Ю. Брик с особой наглядностью подтверждало, что живущий в России читатель был склонен отнестись и к самой Берберовой, и к ее книге с существенно бо́льшим интересом и сочувствием, чем ее соотечественники-эмигранты. А отсюда такая запись в ее дневнике: «Итак Люба Эр, Шкл и многие другие прочтут Курсив и узнают меня. И я понимаю теперь, что между мною и ими больше общего, чем между мною и женой Бунина, Вишняка, Фондаминского и даже (вероятно) Набокова».⁵⁶

И хотя, как выяснится позднее, ни Любовь Михайловна Эренбург, ни Василиса Георгиевна Шкловская непосредственно не отзовутся на книгу Берберовой, письма других российских читательниц (и читателей) будут это ощущение только укреплять.

Следующие отзывы на русский «Курсив» поступили от двух давних корреспондентов Берберовой — В.Н. Орлова и Д.Е. Максимова.

Орлов, как помним, читал английское издание книги и уже тогда ее оценил как важный «документ литературной истории», но теперь он мог с удовольствием отметить, что «Курсив» написан с большим мастерством.⁵⁷

Отзыв Максимова был более развернут. Сказав об исключительной «весомости» книги, ее «незаменимости» по объему материала, Максимов добавлял, что она очень волнует «огромными пластами жизни, которая ее переполняет», а также «образом автора, все это испытавшего и оставшегося живым, собранным, упругим, острым, очень зорким и не оч добрым (последнее, видимо, несет особое очарование формы, поскольку доброта нередко ведет к бесформенности). Кажется, что душа автора не выше жизни, и не ниже жизни, а сама Жизнь с большой буквы, достойная восхищения, вызывающая мобилизацию чувств и, может быть, некоторую настороженность». Максимов поздравлял Берберову «с настоящей, большой, торжественной победой», а также сообщал, что он тоже шел за гробом Блока и что тоже бывал на Бассейной в Доме литераторов.⁵⁸

Тем временем у Берберовой появился еще один корреспондент, в недавнем прошлом — москвич, но теперь живущий на Западе. Этим корреспондентом был Андрей Синявский, герой нашумевшего судебного процесса за публикацию (под псевдонимом Абрам Терц) своих работ за границей и осужденный по статье «антисоветская пропаганда и агитация» на лагерный срок. После выхода из лагеря Синявскому разрешили уехать с женой и сыном во Францию. Они прибыли в Париж в августе 1973 года, и, узнав об этом из западной прессы, Берберова написала Синявскому письмо, выражая «уважение за каждую строку, написанную Терцем, и дружеские чувства».⁵⁹  В том же письме она выказывала готовность прислать свою книгу, о которой, возможно, он уже слышал.

Синявский, естественно, принял «Курсив» с благодарностью, но из-за исключительной занятости (сразу по приезде он стал преподавать в Сорбонне) отозвался на него лишь через несколько месяцев. «...я Вашу книгу прочитал залпом, — писал Синявский. — Книга — прекрасная, настоящая, и я плачу над ней и смеюсь как маленький. Очевидно, она сейчас еще слишком близка мне, и я не освободился от слишком личного восприятия (когда восклицания “как похоже!” преобладают). Все же, отстраняясь, могу сказать: качество. И это уже не от моих восприятий зависит. Должен признаться, про Вашу книгу многие из эмигрантов мне говорили плохое. Вы сами, наверное, знаете, что они могут сказать... Когда я начал читать — все сомнения, все предвзятые и заранее внушенные толки начали отваливаться, как короста, и я ожил, и обрадовался, и прыгал с каждым абзацем, когда с каждым абзацем Вы выходили победительницей. Помимо прочего, ведь это — проза. Извините, я изъясняюсь на своем жаргоне в любви (“качество”, “проза”) — для меня в этих рабочих терминах — смысл жизни. Про отдельные портреты (Гум, Добуж, Наб, Мереж — вся эмиграция) — я и не говорю. Я только дивился совпадению и точности попадания, и, читая Вас, себя немножко подбадривал, что по книжкам, по скудным фактам, добрался до какого-то сходства с этими мыслями о людях, известных мне только понаслышке…»⁶⁰

Письмом Синявского Берберова чрезвычайно гордилась, считая его «не просто посланием одного писателя другому, но литературным событием».⁶¹  И хотя кое-кто из знакомых Берберовой, кому она показала письмо, нашли его несколько театральным (заметим в скобках, что фраза «смеюсь и плачу как маленький» давала основания для подобного мнения), отзыв такой знаменитости, как Синявский-Терц, производил впечатление. Сама Берберова, впрочем, эту фразу театральной не находила, и в ответе Синявскому написала, что она, в свою очередь, «смеялась и плакала», получив его письмо.⁶²  А затем добавляла: «Страшно подумать: 50 лет я жила верой в то, что когда-нибудь появится человек, кому будет н у ж н о то, что я делаю».⁶³

С этого момента переписка Берберовой и Синявского стала достаточно регулярной. В их письмах обсуждались самые разные темы, но у Синявского время от времени появлялся повод снова вернуться к «Курсиву», что он с удовольствием делал. Одно из его писем, к примеру, содержало такой пассаж: «Только не утерплю выругаться по адресу Гуля, чью вульгарную статью о Вашем “Курсиве” прочитал недавно в его “Одвуконе”. Хамский тон рецензии соперничает с советской прессой. И здесь же хвалит — Одоевцеву».⁶⁴

В своем скептическом отношении к мемуарам Одоевцевой «На берегах Невы» (1967), отчасти перекликавшимся с «петербургскими» главами «Курсива», Синявский был не одинок. Многие российские читатели отзывались об этой книге крайне неодобрительно.⁶⁵

Личное знакомство Синявского и Берберовой состоялось в мае 1975 года, во время ее очередного приезда в Париж. В тот же самый приезд в Париж Берберова познакомилась с известным литературоведом и переводчиком Ефимом Григорьевичем Эткиндом.

Исключенный в 1974 году из Союза писателей, уволенный с работы и лишенный звания профессора (ему инкриминировались контакты с Солженицыным, а также выступления в защиту Бродского), Эткинд был вынужден эмигрировать и, в свою очередь, решил осесть во Франции. О «Курсиве» он к тому времени слышал, но саму книгу еще не видел, и Берберова обещала прислать ему экземпляр, что немедленно сделала, вернувшись в Америку. Ответ не заставил себя долго ждать. Эткинд писал: «Книгу я начал читать и сразу втянулся всем существом: какая свобода речи и мысли, естественность и резкость суждений, какая широта...».⁶⁶  Разговор о «Курсиве» Эткинд продолжит через месяц с небольшим, в августе 1975 года: «...Ваш Курсив стал популярной книгой в нашей семье. Читал я, читала жена, и оба мы вам очень благодарны за эту рассказанную, и так ярко рассказанную, необычайно содержательную жизнь. Мы узнали множество и крупного и малого из того особого мира, который тоже Россия, хотя и другая, чем наша. И я все яснее вижу, как важно соединить культурный опыт обеих этих Россий».⁶⁷

Эткинд также сообщал Берберовой, что его оставшиеся в Советском Союзе друзья отзываются о «Курсиве» с не меньшим восторгом. Это означало, что книга активно циркулирует в литературных кругах, позволяя надеяться на получение новых читательских откликов.

И, действительно, в конце сентября 1975 года пришло два новых письма из России. Автором первого был московский критик и литературовед Игнатий Игнатьевич Бернштейн, публиковавший свои работы под псевдонимом Александр Ивич. «С огромным интересом прочел Ваш “Курсив”, — писал Бернштейн, — книгу талантливую, умную и — в Петербургской своей части — очень близкую к моей памяти о тех годах. Я — младший брат покойного С.И. Бернштейна. Мы с Вами ровесники, и круг наших знакомств, круг Дома Искусств и Дома Литераторов, был общий. Один раз мы встретились у В Ф. Ваше повествование о нем, о его последней болезни и смерти произвело на меня глубокое, потрясающее впечатление. Ваш текст талантлив, а умолчания умны и тактичны».⁶⁸  Кроме того, Бернштейн сделал несколько мелких замечаний, заметив, в частности, что на похоронах Блока, где он тоже присутствовал, было не «тысячи полторы» человек, как писала Берберова, а «триста-четыреста». Это замечание она учтет при подготовке второго русского издания книги.

Берберова помнила не только то, что они с Бернштейном когда-то встречались у Ходасевича, но и его домашнее имя и то, как он выглядел в те далекие годы. Получив письмо, она записала в своем дневнике: «Его звали Саня, и он был тоненький, черноволосый. Брат Бернштейна С.И. Я как-то заволновалась. Пишет чудные слова о моем Курсиве. Очень боится переписки, и все-таки просит писать!»⁶⁹

У С.И. Бернштейна Берберова слушала лекции в Зубовском институте, но Игнатий Игнатьевич был для нее примечателен другим. В начале 1920-х И.И. Бернштейн часто общался с Ходасевичем, но особенно тесно с его тогдашней женой Анной Ивановной, с которой был связан не только дружескими чувствами. О столь деликатной подробности Берберова предпочла умолчать в «Курсиве» (как, впрочем, и о самом существовании Анны Ивановны), но, когда ей задавали прямые вопросы о семейной ситуации Ходасевича во время их романа, а затем и совместного отъезда за границу, она отвечала вполне откровенно.⁷⁰

Разумеется, в своем ответе БернштейнуБерберова об Анне Ивановне не упоминала, но писала, что прекрасно его помнит («53 года прошло с того времени. А мне кажется, что, войди Вы сейчас в комнату, я бы Вас узнала») и выражала благодарность за его «добрые (и такие умные и тонкие) слова» о ее «Курсиве».⁷¹  Она также обещала найти возможность переслать ему экземпляр книги и свое обещание выполнила.⁷²

Практически одновременно с письмом Бернштейна пришло письмо от другого москвича — Льва Зиновьевича Копелева, известного специалиста по немецкой литературе, ставшего к тому времени и активным правозащитником. В этот день Берберова записала в своем дневнике: «Письмо (замечательное) от Копелева, 12 страниц».⁷³

О том, что Копелев «в восхищении» от «Курсива», Берберова уже знала от Эткинда, близко дружившего с ним и с его женой — Раисой Давыдовной Орловой. А потому она в принципе не исключала, что рано или поздно Копелев захочет с ней связаться сам, но на столь многостраничное послание (написанное, правда, крупным, размашистым почерком) рассчитывала вряд ли. «Мы — моя жена, большинство друзей (уже прочитавших) и я принадлежим к числу тех, кто очень полюбил вашу книгу, — писал Копелев. — Ваши слова “человек дороже убеждений” стали для нас жизненно важной максимой. Вы, казалось бы, такая далекая, во всем иная — иной судьбы, иной школы — оказались близкой и нужной нам — русским литераторам, воспитанным в советских школах, бывших (побывавших) и ленинцами, и сталинцами, изведавшим не только тяжкие беды, но и радости в те десятилетия. Когда казалось, что два потока русской культуры — зарубежной и отечественной — растеклись навсегда врозь в противоположные направления. Но, оказывается, все не так, слава Богу, все не так. За последние десятилетия вернулись Бунин, Цветаева, возвращается пока еще полулегально через самиздат и тамиздат Бердяев, Булгаков, Набоков (прекрасно у Вас о нем — “оправдание эмиграции”. Правда это, хотя и не вся правда, он, пожалуй, еще шире). Возвращается уже и Ходасевич. Теперь и Вы начали возвращаться. Начали с “Курсива”, и по-моему это прекрасное начало. Земной поклон Вам за то, что и как Вы написали в этой книге. Меня и моих близких Вы щедро одарили: мы узнали много существенно нового, мы избавились еще от некой толики предвзятых несправедливых суждений (напр о Керенском), мы ощущаем все более явственно живое воссоединение двух течений русской словесности — теперь уже их не разъединить».⁷⁴  В заключение Копелев кратко рассказал о себе и своей жене, специалисте по американской литературе, и выражал надежду, что у Берберовой найдется желание и время ответить на его письмо.

Берберова, разумеется, тут же взялась за ответ. Она писала, что была «глубоко и радостно» взволнована «длинным, добрым, интересным» посланием Копелева, что полна благодарности за все сказанные о «Курсиве» слова, а заканчивала так: «У меня много друзей и близких, но НЕ среди соотечественников, с которыми прожила я 50 лет. Они не могут простить мне “Курсива”, и я не избалована их вниманием. Но из Москвы стали доходить до меня чудные, теплые письма. И я чувствую себя счастливым человеком».⁷⁵

Берберова вскоре нашла оказию отправить Копелеву экземпляр «Курсива». Благодаря за полученную книгу, Копелев сообщал, что «и теперь “Курсив” не залеживается. Выпрашивают дочери, друзья «на несколько дней, только на несколько дней», клянутся, что будет все сохранно, что вернут точнехонько в срок. И мы, конечно, уступаем...».⁷⁶

Это письмо Копелев передал американской славистке Эрике Фрэйбэргэр-Шэйхолэслами, навестившей его по поручению Берберовой. Письмо должно было быстро дойти до адресата, так как Эрика находилась в то время в постоянном контакте с Берберовой в силу своих тогдашних научных занятий. Столь удобной оказией решила воспользоваться и Раиса Давыдовна Орлова, пославшая Берберовой отдельное письмо. «“Курсив” — наш своеобразный “бестселлер”. — писала Орлова. — Жалела, что не могла показать Эрике затрепанный, совсем затрепанный (несмотря на “хард ковер”) экземпляр. Его внешний вид сказал бы больше, чем все слова. Книга, — как всегда, — была на руках».⁷⁷

И хотя Орлова начинала с признания, что, как и все другие читатели «Курсива», узнала из книги Берберовой много нового о русской эмиграции, она тут же подчеркнула, что лично для нее важнее всего оказался «сам автор. Герой. Героиня». А затем продолжала: «Не Вы первая сказали, что каждый человек должен разгадать свои знаки, свое предназначение и по возможности следовать ему. Но именно Ваши слова поразили меня, оказались важнейшими. Может быть, именно потому, что Вы это поняли, постигли рано, и сделали нечто более редкое, — неуклонно следовали разгаданному. Результат — Курсив. Без этого Вы такую книгу написать бы не могли...»⁷⁸

При этом Орлова не стала скрывать, что в известном смысле ощущает себя «прямой противоположностью» Берберовой, ибо сама она — «человек гнезда» и не мыслит себя вне своей семьи — родителей, мужа, дочерей, внуков.⁷⁹  И все же, несмотря на разность характеров, «Курсив» оказался ей «нужен, необходим», свидетельствуя об «универсальности» книги.

В отличие от других читателей «Курсива», Орлова отметила его «американскую» часть как наиболее для себя интересную. Дело было, видимо, и в ее профессии (среди корреспондентов Берберовой она была единственной «американисткой»), но прежде всего в житейских обстоятельствах. Муж дочери Копелева от первого брака, физик и диссидент Павел Литвинов, отбывший четыре года в ссылке, недавно эмигрировал с женой и дочерью в Америку, и Орлова, возможно, не исключала, что в конце концов они будут вынуждены последовать за ними.⁸⁰

Фрэйбэргэр-Шэйхолэслами не только привезла Берберовой письма Орловой и Копелева, но подробно пересказала темы устной беседы. Свои впечатления от разговора с Эрикой и от полученных писем Берберова изложила в сделанной тогда же дневниковой записи: «50 человек читали в Москве Курсив, и 50 человек в очереди на листе. — Главное (говорят читатели) — это моя жизнь, и что я из нее сделала, и как не пала духом, и как нашла свой «образ» (personal symbol), и они тоже теперь ищут каждый для себя этот образ».⁸¹

Как Берберова уже знала из первого письма Копелева, одна из его молодых знакомых, «очень талантливая беллетристка и критик», пишет книгу о Ходасевиче, «не рассчитывая на издание, не думая ни о внешней, ни о внутренней цензуре».⁸²  Эрика сообщила Берберовой, что эту знакомую Копелева зовут Инна Петровна Бабенышева и что она скоро должна связаться с ней сама. 19 февраля 1976 года Берберова отметит в своем дневнике: «Письмо от Инны Б< абенышевой > через Копелева Взволновало меня все, что она пишет».⁸³

Впоследствии Инна Петровна станет одной из ведущих исследовательниц Ходасевича и его окружения, публиковавшей свои работы под псевдонимом И. Андреева. В ту пору, однако, Бабенышева находилась только в самом начале пути, но уже ознакомилась с фондом Ходасевича в ЦГАЛИ, попавшим туда после кончины Анны Ивановны. Ряд текстов, находившихся в рабочих тетрадях 1919–1920 годов, которые, как Бабенышева допускала, были Берберовой неизвестны, она переписала и переслала ей в письме, а также задала ряд связанных с архивом вопросов. И все же главным стимулом взяться за перо были не эти вопросы, а потребность рассказать о своем впечатлении от «Курсива». « прежде чем мы смогли прочесть книгу, мы знали ее в пересказах, — писала Инна Петровна, — и каждый читавший выхватывал что-то свое, особенно нужное ему: кто-то говорил, что наконец стала понятна судьба русской эмиграции среди интеллигенции Запада, восхищенной русским экспериментом; кому-то необыкновенно интересной показалась Ваша попытка объяснить слабость (и особенность!) русской интеллигенции расколом на две части, каждая из которых по-своему и прогрессивна, и реакционна. И всех Ваша книга тронула душевным благородством, тактом, который проявлялся в том, что Вы писали о людях, и в том, о чем умалчивали. А до чего неожиданными и живыми пришли к нам Бунин, Гумилев, Зинаида Гиппиус, Зайцевы! Наконец, Ваша книга оказалась необходимой тем, кто уезжал или собирался уезжать из России, она предостерегала от провинциальной русской привычки жить чужесторонней горсткой посреди иной культуры...»⁸⁴  Инна Петровна также упоминала, что «Курсив» с восхищением прочитала ее мама и что ее особенно покорила потребность автора «вырваться из всяких пут, шор, привычек, смелость быть собой...».⁸⁵

К тому времени Берберова уже знала от Копелева, что «мама», о которой говорилось в письме, — это писательница и правозащитница Сарра Эммануиловна Бабенышева. От нее, в свою очередь, Берберова вскоре получила письмо, в котором говорилось: «Если не бояться высоких слов, то мне всегда хотелось обладать одним качеством, свойственным Вам, — абсолютной независимостью. В книге интересно все — и бытие, и быт, и дух тех, кто окружал Вас. В Вас, мне кажется, умение всегда начинать жизнь сызнова — это что-то ходасевическое, завидное умение всегда быть самим собой, без оглядки. Ваша способность охватить жизнь и создавать ее столь редка и удивительна, что вызывает чувство восхищения...»⁸⁶

Как Берберова имела основания догадаться, доступ к «Курсиву» Бабенышева получила через Копелевых, и эта догадка впоследствии подтвердилась.⁸⁷  От Копелева получил «Курсив» и живший с ним по соседству Александр Константинович Гладков, драматург и автор мемуаров, в том числе о Мейерхольде, в театре которого он работал в молодости. Его письмо переслала Берберовой американская аспирантка, писавшая диссертацию о знаменитом режиссере, а потому и вышедшая в Москве на Гладкова. «Дорогая Нина Николаевна! — писал Гладков. — Прочитал Вашу замечательную книгу “Курсив мой” и хочу выразить Вам мою глубокую признательность. Я более-менее [sic! — И.В.] знаком с русской зарубежной литературой — она вне сравнений. Рядом с ней книги Одоевцевой, Степуна, Г. Иванова, Г. Адамовича, Вейдле и др кажутся мелкими, неумными, плоскими. Какой охват, глубина, справедливость, широта взгляда, изобразительный пластический дар! Спасибо Вам. Когда-то я читал в “Соврем записках” Ваши небольшие воспоминания о Ходасевиче и, узнав о выходе Вашей большой книги, не знал покоя, пока не достал ее... “Когда нам ставит волосы копной известье о неведомом шедевре” (Пастернак. “Спекторский”). Я человек другого поколения и А. Белого, например, видел всего несколько раз. Но зато я близко знал Б.Л. Пастернака, А.А. Ахматову, Н.Я. Мандельштам, И.Г. Эренбурга и В.Б. Шкловского (живу с ним в соседнем доме)...»⁸⁸

Отвечая Гладкову, Берберова сообщала, что ей известно его имя еще со времен «Тарусских страниц». А дальше писала, что этот сборник был для нее «сигналом оттепели, символом сближения двух параллельных бегущих линий, которые по Эвклиду, не должны были никогда сойтись. Но Эйнштейн сказал, что это возможно, и мы, люди его эпохи, должны поверить ему. И вот — я получила Ваше письмо. И почувствовала себя счастливым человеком — потому что (и это нисколько не тайна) для кого пишет писатель? Для понимающего его читателя».⁸⁹

В «Тарусских страницах» (1961) были напечатаны отрывки из воспоминаний Гладкова о Мейерхольде, но Берберова явно знала и другие его публикации на ту же тему, а также воспоминания об Олеше и Пастернаке. Тем более что книга Гладкова «Встречи с Пастернаком» вышла в Париже относительно недавно — в 1973 году. Его обширный опыт мемуариста Берберова, несомненно, имела в виду, называя Гладкова «понимающим читателем», но главным, конечно, было другое. В отличие от большинства ее российских корреспондентов, Гладков обнаружил не только интерес к литературе эмиграции, но и удивительное знание ее, о чем говорило упоминание перечисленных им мемуаров. Но особым сюрпризом было для Берберовой известие о том, что Гладков читал «Современные записки». Этот журнал в Советском Союзе можно было увидеть только в «спецхране»: привозить и держать его дома было опасно. Однако в январе 1948 года Гладков купил в Риге большую подборку «Современных записок», а также ряд книг эмигрантских писателей, изданных в Берлине и Париже. Эти книги и номера журнала послужили поводом для его ареста в конце того же 1948 года: Гладков получил шесть лет лагерей «за хранение антисоветской литературы». Однако за несколько месяцев до ареста он успел прочитать все «русские» романы Набокова, быстро выделив его среди всех эмигрантских писателей младшего поколения, причем сделал это, как и Берберова, после появления «Защиты Лужина». Их вкусы совпадали и в отношении других литераторов. В частности, Гладков исключительно высоко ценил книгу Юлия Марголина «Путешествие в страну Зе-Ка», ставя ее выше книг Солженицына и Шаламова.⁹⁰  Того же мнения о книге Марголина была и Берберова, которая, кстати, перевела ее на французский. Именно в ее переводе книга впервые вышла к читателю в 1949 году, тогда как русское издание (которое попало в руки Гладкова в начале 1970-х) появилось позднее. Разумеется, всех этих подробностей Берберова не знала, но они могли проясниться в ходе дальнейшей переписки, и Гладков, похоже, мог стать для нее одним из самых интересных корреспондентов. Однако этому не суждено было сбыться: в апреле 1976-го Гладков внезапно скончался. Письмо Берберовой, как ей сообщила Р.Д. Орлова, пришло уже после его кончины.

Отзывы на книгу москвичей и ленинградцев доходили до Берберовой и косвенным путем, в передаче побывавших в Советском Союзе знакомых славистов. Одним из них был Ричард (Дик) Сильвестр, будущий переводчик «Железной женщины» на английский. Именно он в свое время доставил «Курсив» И.И. Бернштейну, и, приехав в Москву через несколько лет, поспешил доложить Берберовой, что «книга работает», исправно циркулируя в кругах московской и ленинградской интеллигенции.⁹¹  Сильвестр сообщал, что экземпляр «Курсива», в свое время отправленный Иде Наппельбаум в Ленинград, теперь снова вернулся в Москву и находится у сестры Наппельбаум, Ольги Грудцовой. Из других живущих в столице читателей и почитателей книги Сильвестр особо отметил Евгения Рейна и его мать, близкую по возрасту к самой Берберовой.⁹²  Он также упомянул и другую ее ровесницу — Веру Николаевну Трауберг, в прошлом балерину и киноактрису, жену кинорежиссера Леонида Трауберга. Как писал Сильвестр, В.Н. Трауберг сказала ему при встрече: «Хочу написать письмо Н Н, но лучше вы ей скажите от меня, это — великая книга, что я впервые в жизни поняла, как все это было в эмиграции. За это — голос моего поколения — я бесконечно благодарна».⁹³

Аналогичные сведения поступали к Берберовой и от поехавшего в Москву другого американского исследователя — Дэвида Бетеа, будущего автора первой монографии о Ходасевиче. Бетеа сообщал, что «Курсив» в Москве буквально рвут из рук, и спрашивал, нельзя ли раздобыть добавочные экземпляры. Среди жаждущих получить эту книгу он называл Евгения Винокурова, большого поклонника Ходасевича, открыто пропагандировавшего поэта на своих семинарах в Литинституте.⁹⁴

Просьбы о добавочных экземплярах «Курсива» Берберова старалась по возможности выполнять, действуя через ездивших в Россию друзей, а также организацию «Международный литературный центр» (International Literary Center), занимавшуюся переправкой и распространением зарубежных изданий в СССР. В этой организации работала Вероника Валентиновна Штейн, чье имя всплывает в дневниковой записи Берберовой от 6 февраля 1978 года: «Звонила Вероника Штейн, и я опять дрожала у телефона. Две копии Курсива были получены в Лаврушинском переулке И от Тарасенкова (сына) пришло известие: он “потрясен”, взошла новая звезда и т.д.».⁹⁵  С сыном критика Анатолия Тарасенкова, писателем и переводчиком Дмитрием Тарасенковым, недавно эмигрировавшим в США, Берберова вскоре познакомится лично. Тарасенков приедет к Берберовой в Принстон, где получит в подарок «Курсив» с теплой дарственной надписью.

Берберова также узнала от вернувшейся из Москвы знакомой, что от книги «в восторге» Владимир Войнович и Лидия Чуковская и что они, в свою очередь, «умоляют» прислать «Курсив».⁹⁶  Реакция Чуковской особенно взволновала Берберову, и, отметив это в своем дневнике, она добавляла: «Как мне хочется написать ей. Когда же?»⁹⁷

Берберова напишет Чуковской существенно позднее, весной 1981 года. Прежде чем сесть за письмо, она считала необходимым перечитать и «Софью Петровну», и «Записки об Анне Ахматовой», но времени не находилось. Во-первых, здоровье, некогда железное, дало внезапный сбой: осенью 1979 года у Берберовой обнаружили опухоль на шее, была сделана операция, от которой она не сразу оправилась. На это наложились серьезные бытовые проблемы, связанные с необходимостью переехать на другую квартиру. И хотя она находилась в том же самом университетском комплексе, на сборы, переезд и устройство на новом месте ушло немало сил. Но, главное, что в начале 1978-го Берберова вплотную приступила к работе над «Железной женщиной» и торопилась как можно быстрее ее закончить. Судя по дневнику Берберовой, только в феврале 1981 года она начала перечитывать книги Чуковской, и в начале марта послала ей письмо. Берберова воздавала должное «Софье Петровне», а о «Записках об Анне Ахматовой» отзывалась так: «Читала день и ночь, ни о чем другом не могла думать. А А — как живая, и Вы тоже — как живая, и от каждой страницы идет на меня боль».⁹⁸

Ответ Лидии Корнеевны Берберова получила в середине мая. В тот же конверт было вложено письмо и от дочери Чуковской, Елены Цезаревны (по-домашнему — Люши). Люша подчеркивала, что она пишет не только от собственного имени, но и от имени других читателей своего поколения, для которых книга Берберовой стала «событием»: «20-е годы, эмиграция, судьба Ходасевича, гибель его жены в немецком гетто, его нищета — все это Вы рассказали с такой достоверностью и нам так нужно все это знать».⁹⁹

Письмо Лидии Корнеевны было более пространно. Чуковская начинала с воспоминаний о том, что она неоднократно видела Берберову в 1922 году. И, хотя сейчас она точно сказать не может, где это, собственно, происходило («в Доме искусств, у Серапионов, в Доме Мурузи»), свои тогдашние впечатления не забыла: «Мне было лет 13–14, Вам 20–21. Вы были необыкновенно красивы. Помню каштановые пышные волосы, “крылатые глаза”, смуглость — и как я Вам завидовала, красивой и взрослой».¹⁰⁰  Переходя к разговору о «Курсиве», Чуковская писала, что читала его «с интересом и радостью», добавляя, что книга показалась ей «достоверной, умной и лишенной той бешеной злости ко всему и ко всем, которой отличаются обычные воспоминания».¹⁰¹

Говоря о «бешеной злости ко всему и ко всем», отличающей «обычные воспоминания», Чуковская, безусловно, имела в виду вполне конкретные мемуары — а именно «Вторую книгу» Н.Я. Мандельштам, вышедшую в Париже в 1972 году. Эта книга возмутила Чуковскую многим, но особенно — фамильярным, снижающим тоном по отношению к Ахматовой, а также несправедливыми по содержанию и грубыми по форме нападками на М.С. Петровых, Э.Г. Герштейн, Н.И. Харджиева, Ю.Н. Тынянова, а также многих других литераторов.¹⁰²

Действительно, по сравнению со «Второй книгой» «Курсив» мог показаться лишенным «злости»: даже характеристика В.Н. Буниной, как «глупой, не средне глупой, а очень глупой женщины», которую Берберовой рутинно ставили в вину, выглядела достаточно корректной на фоне таких выражений Надежды Яковлевны, как «дурень Булгаков», «жулики вроде Харджиева», «брехняЧуковского», «идиоткаОльшевская».¹⁰³

Однако Л.К. Чуковская была не единственной из российских корреспондентов Берберовой, кто читал «Вторую книгу» и у кого она вызвала негативную реакцию. Д.Е. Максимов, чета Копелевых, И.И. Бернштейн, А.К. Гладков были тесно дружны с Н.Я. Мандельштам, но «Вторая книга» побудила практически всех свести отношения на нет.

Очевидно, что эти читатели «Курсива», в свою очередь, были склонны рассматривать автобиографию Берберовой на фоне «Второй книги». А отсюда, скорее всего, шли такие эпитеты, как «справедливая», «объективная», «тактичная», «непредвзятая», которыми награждали книгу Берберовой и Копелевы, и Бернштейн, и Бабенышева, и Гладков.¹⁰⁴  Правда, Д.Е. Максимов, как помним, заметил, что автор «Курсива» предстает «очень зорким и не оч добрым», но тут же добавлял, что «последнее, видимо, несет особое очарование формы, поскольку доброта нередко ведет к бесформенности». Про автора «Второй книги» Максимов так бы не написал.

Берберова, несомненно, это все хорошо понимала. И хотя к словам насчет «объективности» и «непредвзятости» «Курсива» она вряд ли относилась слишком серьезно, само сравнение ее книги (пусть даже выраженное в косвенной форме) с книгой Н.Я. Мандельштам было для Берберовой лучшим комплиментом. Когда в 1970 году в Париже вышел первый том ее воспоминаний, Берберова так отозвалась о нем в дневнике: «С утра села читать Н Як М и кончила к 11-ти. Потрясена совершенно. Обо всех, обо всем без задержек и страха, так как если бы она писала это в Нью-Йорке. В словаре книги и в некоторых фразах есть общее со мной (мы, видимо, читали одно и то же). Никто так не писал о России 1930–60 гг. как она Настоящий талант в том, как она кладет мысли в слова — и на бумагу. Огромная книга, великая книга...».¹⁰⁵  Появление второго тома не заставило Берберову изменить свое первоначальное мнение о воспоминаниях Н.Я. Мандельштам, хотя теперь ее реакция была более сдержанной.

Конечно, до обид, нанесенных советским писателям, в том числе и самым достойным, Берберовой не было особого дела, да и рассказ Мандельштам об Ахматовой ее ничуть не коробил. «Агиографический» подход к «великим» ей был, в свою очередь, чужд, о чем прямо свидетельствовала ее собственная книга. И о Пастернаке, и о Цветаевой, и о других литераторах, чьи заслуги перед русской словесностью не вызывали у Берберовой ни малейших сомнений, она писала в «Курсиве» без тени благоговения.¹⁰⁶

Однако Берберову не мог не задеть пренебрежительный тон, которым говорилось во «Второй книге» о Ходасевиче — и как об авторе воспоминаний о Гумилеве, и как о человеке. Возможно, одна из причин раздражения Н.Я. Мандельштам заключалась в том, что Ходасевич отговаривал Осипа Эмильевича на ней жениться, но дело было не только в этом. Обстоятельства отъезда Ходасевича за границу ее возмущали существенно больше. Во «Второй книге» Н.Я. Мандельштам подробно рассказала, как Ходасевич (вместе с Берберовой) «смылся втихаря» от своей преданной, доверчивой, несчастной жены.¹⁰⁷  Таким образом стали известны факты, о которых Берберова предпочла умолчать в «Курсиве», и теперь ей приходилось отвечать на вопросы изумленных читателей.¹⁰⁸

С появлением «Второй книги» был связан еще один не особенно приятный для Берберовой момент. Со слов своего аспиранта Джона Малмстада, ездившего в середине 1960-х в Москву и общавшегося с Н.Я. Мандельштам, Берберова знала, что Надежда Яковлевна проявляла к ней большой интерес.¹⁰⁹  Эта информация не могла не навести Берберову на мысль, что Н.Я. Мандельштам захочет прочитать «Курсив», а когда прочитает, то, возможно, напишет ей сама или передаст свое мнение через знакомых. Появление «Второй книги» мгновенно развеяло эти иллюзии. Берберовой стало понятно, что интерес к ее персоне был вызван отнюдь не чувством симпатии и что шансов на какую-либо форму общения с Н.Я. Мандельштам практически нет.

А потому Берберовой оставалось довольствоваться письмами от близких знакомых Надежды Яковлевны, благо такие письма продолжали поступать. В частности, Берберова получила письмо от одного из самых преданных друзей Н.Я. Мандельштам, остававшихся при ней вплоть до самой кончины, — Натальи Ивановны Столяровой.

Впрочем, это письмо было примечательным для Берберовой прежде всего по другой причине. В отличие от ее остальных российских корреспондентов, Столярова жила до двадцати двух лет в Париже, считалась невестой Бориса Поплавского, и они, как Наталья Ивановна напоминала Берберовой, встречались в то время у Мережковских. Однако в 1934 году Столярова решила уехать в СССР, где ее ожидала обычная в таких случаях участь: арест, лагерь, ссылка.¹¹⁰  Правда, об этих перипетиях собственной жизни Наталья Ивановна не писала, ибо главная цель ее письма была другая — рассказать о своих впечатлениях от книги Берберовой. «Думаю Вам приятно будет узнать, что не только я читала ее не отрываясь, узнав кстати о судьбе многих тогдашних друзей и об атмосфере, в которой они жили, — писала Столярова. — Порой казалось, что автор по-своему пристрастен, может быть не всегда объективен, но это не мешало. Читать было чрезвычайно интересно. Подумалось мне тогда, что мне интересно читать и потому, что я вышла из этого парижского круга, и все персонажи мне более или менее знакомы. Но потом с таким же увлечением стали читать мои друзья, а друзья эти — читатели настоящие, придирчивые, взыскующие».¹¹¹

Берберова знала, что Столярова долгие годы была личным секретарем Эренбурга и находилась в самом центре московской интеллектуальной жизни. Нет сомнений, что ей очень хотелось выяснить, кто же конкретно из друзей Натальи Ивановны прочитал ее книгу «с таким же увлечением». Тем более что риска подвести кого-нибудь из них под монастырь в данном случае не было. Свое письмо Столярова послала из Женевы, куда регулярно ездила в гости к сестре, да и ответ просила отправить в Париж, на адрес подруги («Madame Shagall»), у которой должна была остановиться. Однако наладить столь важный для них обеих диалог не получилось. Когда в Принстон пришло письмо Столяровой, Берберова находилась в отъезде и вернулась домой лишь через два с лишним месяца.¹¹²  Она немедленно написала и послала Наталье Ивановне ответ, но было уже поздно. К тому времени у Столяровой обнаружилась неизлечимая болезнь, от которой она вскоре скончалась.

Наталья Ивановна, очевидно, понимала, что ее письмо представляет собой важный документ, а потому заранее разрешала Берберовой его частично или полностью обнародовать, но, естественно, на условиях анонимности. Если бы Столярова прислала письмо на полтора года раньше, то Берберова, возможно, так бы и поступила, включив его в подборку писем своих российских корреспондентов, которую готовила для второго издания «Курсива» на русском, вышедшего в Нью-Йорке в 1983 году.

Для этой подборки Берберова отобрала двенадцать писем, полученных ею, как отмечено в предисловии, между 1973 и 1982 годами, поместив их в книге под номерами, без указания имен их авторов. Что послужило принципом отбора и почему иные из полученных в тот же период писем остались «за кадром», сказать точно трудно, хотя о главных критериях догадаться можно. Помимо содержательности текстов и известности авторов, Берберова явно учитывала личные отношения, отдавая предпочтение письмам тех читателей, с кем она продолжала быть в контакте. Видимо, в силу этих обстоятельств в подборку попало письмо Омри Ронена (под № 11), хотя оно было получено задолго до 1973 года, да и к числу корреспондентов из Советского Союза его было трудно причислить.¹¹³  О своем авторстве Ронен сообщил читателю в эссе о Берберовой, раскрыв заодно и авторство Лили Юрьевны Брик, чье письмо шло в книге под № 10.¹¹⁴  Автором письма № 4 был И.И. Бернштейн, — об этом рассказала его дочь, С.И. Богатырева, в недавно опубликованных воспоминаниях.¹¹⁵  Мы же, в результате проведенных в архиве Берберовой разысканий, смогли выяснить имена шести авторов других писем. Под № 1 и № 3 шли письма И.П. и С.Э. Бабенышевых, № 2 — письмо Копелева, № 5 — Орловой, № 6 — Синявского, № 9 — Эткинда. Авторов писем № 7, № 8 и № 12 идентифицировать не удалось, хотя мы просмотрели переписку Берберовой со всеми потенциальными кандидатами на эту роль. Впрочем, даже такая не совсем полная информация дает существенный материал для комментария к этой подборке, которая продолжает входить — в своем первоначальном виде — во все переиздания «Курсива» на русском.

То, что в относительно близком будущем главная книга Берберовой будет издана в России, а затем многократно там переиздана, в 1983 году представить было трудно. Но этот сюжет — для отдельного разговора.

Примечания

1  См. подробнее: Ирина Винокурова. «Курсив мой» в англоязычном мире, или Приключения «Италиков». Звезда, 2016, № 4. С. 208–221.

2  Запись от 24 июня 1969 г. Nina Berberova Papers. GEN MSS 182. Box 50, folder 1145. Beinecke Rare Book and Manuскрипт Library. Yale University.

3  Письмо от 13 июля 1972 г. Там же. Box 10, folder 261.

4  В этом смысле показательна характеристика Г.А. Кочевицкого в письмах Берберовой Борису и Вере Зайцевым. Как пишет О. Демидова, «впервые упомянув Кочевицкого в числе своих “ближайших” знакомых в письме от 17 июня 1953 г., она пояснила Вере Зайцевой, что он — “новый эмигрант”, но совсем особенный, вроде нас с тобой...» (Ольга Демидова. Американский опыт Нины Берберовой. Космополис, 2007, № 2 (18). С. 18. См. также: Olga Demidowa. Писатели-эмигранты второй волны в американских письмах Нины Берберовой. В кн. Slavica Wratisіaviensia, CLVIII, Wroclaw: Wydawnictwo Uniwersytetu Wrocіawskiego, 2013. Сс. 41–45.

5  В числе таковых оказался даже Иван Елагин, с кем Берберову связывали особенно теплые отношения. Впрочем, отношения существенно скисли уже несколько раньше. Получив елагинский сборник «Косой полет» (Нью-Йорк, 1967), Берберова подвергла его крайне жесткой критике, объяснив это тем, что всегда любила стихи Елагина, а потому посчитала возможным быть с ним предельно откровенной. Письмо от 8 июня 1967 г. Nina Berberova Papers. Box 7, folder 155. Однако Елагин, очевидно, счел подобную откровенность чрезмерной.

6  Письмо от 12 мая 1969 г. Там же. Box 12, folder 316.

7  Там же.

8  Gleb Struve Papers. Box 77, folder 7. Hoover Institution Archives. Stanford University.

9  Владимир Орлов. На рубеже двух эпох (Из истории русской поэзии начала нашего века). Вопросы литературы, 1966, № 10. С. 111–143.

10 4 мая 1966 г. Берберова отметила в дневнике: «Письмо от Евтушенко. J M и остальные были поражены. Я — тоже!» Nina Berberova Papers. Box 50, folder 1145.

11 Без даты. Там же. Box 22, folder 643.

12 Письмо от 7 мая 1966 г. Там же. Box 22, folder 643.

13 Там же. Любопытно, что до начала переписки Берберова была склонна относиться к Евтушенко скептически. В письме Струве от 26 апреля 1963 г. она, в частности, писала: «Прочитала на прошлой неделе автобиографию Евтушенко в “Экспрессе”. Нет, он герой не моего романа. Хотя я и признаю, что в некоторые минуты жизни он был мужественный и честный человек. Но не хватает у него “вот тут”, как говорится: Ленин для него по-прежнему бог, а Сталин — злой колдун. А о том, что второй следует из первого, до него еще не дошло». Gleb Struve Papers. Box 77, folder 7.

14 Дмитрий Мейснер. Миражи и действительность. М.: Издательство Агентства печати Новости, 1966. С. 218.

15 Письмо от 22 ноября 1966 г. Nina Berberova Papers. Box 2, folder 39.

16 Без даты. Там же. Box 9, folder 216.

17 Письмо от 24 сентября 1966 г. Gleb Struve Papers. Box 77, folder. 7.

18 Письмо от 16 марта 1966 г. Там же.

19 Письмо от 31 января 1967 г. Цит. по: «Ваш Глеб Струве»: Письма Г.П. Струве к В.Ф. Маркову. Публ. Дж. Шерона. Новое литературное обозрение, № 12, 1995. С. 140.

20 Письмо от 9 февраля 1967 г. Gleb Struve Papers. Box 77, folder 7.

21 Неопубликованных (фр.)

22 Письмо от 5 февраля 1967 г. Alexander Bacherac Papers. Box 4. Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Columbia University.

23 Письмо от 27 февраля 1967 г. Gleb Struve Papers, Box 75, folder 11.

24 Письмо от 24 марта 1967 г. Там же. Хотя Струве настойчиво просил Бахраха соблюдать конфиденциальность, отзыв Берберовой о Буниной стал вскоре известен (видимо, от Адамовича) в парижских литературных кругах. В письме Б.А. Филиппову от
 7 сентября 1967 г. Берберова, в частности, пишет: «Полгода назад показала одному человеку куски из рукописи и через две недели весь Париж говорил, что я обозвала ее [Веру Николаевну. — И.В.] дурой». Nina Berberova Papers. Box 8, folder 178.

25 Письмо от 30 августа 1967 г. Там же. Box 8, folder 178.

26 Там же.

27 Там же.

28 Письмо от 7 сентября 1967 г. Nina Berberova Papers. Box 8, folder 178.

29 Там же.

30 Письмо от 8 марта 1968 г. Там же.

31 Отвечая на вопрос члена редколлегии «Литературного наследства» С.М. Макашина о судьбе русского издания «Курсива», Берберова писала: «Когда будет русское издание — я сказать Вам не могу, потому что 1) такую огромную книгу печатать стоит очень дорого... и 2) печать русских книг более или менее в руках реакционных элементов эмиграции, и в моей книге есть неприемлемые для людей такой категории вещи». Письмо от 6 мая 1969 г. Nina Berberova Papers. Box 2, folder 39.

32 Там же. Box 50, folder 1145.

33 Копии бунинских писем Берберова передала в Государственную публичную библиотеку им. М.Е. Салтыкова Щедрина, что было с благодарностью отмечено в посвященном Бунину томе «Литературного наследства» (кн. 84, т. 2. Сс. 502, 504), вышедшем в 1973 г. В том же томе была использована в качестве иллюстрации одна из адресованных Берберовой открыток Бунина (с. 503).

34 В письме Лидии Гинзбург от 26 декабря 1971 г. Берберова пишет: «До меня доходят Ваши добрые слова об “Италиках”. Спасибо...» Nina Berberova Papers. Bох 8, folder 198). Позднее отношение Гинзбург к книге Берберовой, видимо, изменится. См.: Л.Я. Гинзбург. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. Санкт-Петербург: «Искусство — СПБ», 2002. С. 273.

35 В письме от 17 февраля 1970 г. Шмаков писал: « передал Берковскому лестные слова о его книге [«Литература и театр: Статьи разных лет» (1969). — И.В.] — он стоит в очереди за “Италиками”, убежден, что поймет и оценит». Nina Berberova Papers. Box 19, folder 517.

36 Там же. Box 15, folder 422. Переписка с Берберовой шла исключительно через Никольскую, видимо, потому, что Чертков, осужденный в 1957 г. на пять лет по статье 58.10 («Антисоветская агитация и пропаганда»), не хотел привлекать дополнительное внимание органов подобного рода контактами.

37 Nina Berberova Papers. Box 15, folder 433.

38 Письмо от 2 июля 1970 г. Там же. Box 19, folder 517.

39 Этот отрывок из письма Ронена войдет без имени автора в подборку писем, включенную во второе русское издание «Курсива» (Нью-Йорк: Руссика, 1983, т. 2. С. 632). См. также: Омри Ронен. Берберова (1901–2001). Звезда, 2001, № 7. С. 213.

40 См. подробнее: Ирина Винокурова. «Курсив мой» в англоязычном мире, или Приключения «Италиков». Звезда, 2016, № 4. С. 209–221.

41 Письмо от 18 июня 1970 г. Nina Berberova Papers. Box 18, folder 506. Такую возможность Берберова обсуждала и в ходе переговоров с Б.А. Филипповым осенью 1967 г., однако в то время не исключала, что «в отрывках и с соответственным комментарием» книга может быть издана в Советском Союзе в самом ближайшем будущем. Письмо от 7 сентября 1967 г. Там же.Box 8, folder 178.

42 Многочисленные письма Кузнецовой Берберовой, посланные в 1946–1949 гг., полны признаний в духовной и душевной близости, а также благодарности за постоянную помощь. См.: Papers of N.N. Berberova. Boris I. Nicolaevsky Collection. Box 401, Reel 285. Hoover Institution Archives, Stanford University.

43 См., к примеру, письмо Берберовой Вере Зайцевой от 21 сентября 1953 г.: «Галю вижу часто — она машинистка в «Голосе [Америки]» Она как всегда — кислая, вялая, скучная, грустная, но очень милая и приятная... до той минуты, когда мы говорим о Париже, ибо тут я начинаю внутренне кипеть — у нее всегда есть слово оправдания всем бунинским мерзостям (она в переписке с В.Н.). В такие минуты я умолкаю, чтобы не поссориться». Boris Konstantinovich Zaitsev Papers. Box 1. Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Columbia University.

44 В число этих знакомых входили Сечкарев, Вейдле, Риттенберг, Малмстад, чета Раннитов, а также Омри Ронен, чей вклад был, видимо, особенно существенным. Свою работу над ответом Гулю Ронен подробно описал в эссе «Берберова (1901–2001)». Звезда, 2001, № 7. С. 213–214.

45 Нина Берберова. Курсив мой. München: Wilhelm Fink Verlag, 1972. С. 627–632.

46 Письмо от 27 марта 1972 г. Цит. по: «…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953–1972) в кн.: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-х гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов. Составление, предисловие и примечания О.А. Коростелева. М.: Русский путь, 2008. С. 354.

47 См.: J.D. Elsworth. Slavonic and East European Review. Vol. 51, No. 122 (Jan. 1973). P. 158; R.D.B. Thomson. Slavic and East European Journal. Vol. 18. No. 4 (Winter, 1974). P. 446–447.

48 Письмо от 29 июня 1972 г. Nina Berberova Papers. Box 18, folder 497.

49 Письмо от 2 июля 1972 г. Там же.

50 Письмо от 13 июля 1972 г. Там же. Box 10, folder 261.

51 Письмо от 4 марта 1973 г. Там же.

52 Письмо от 26 сентября 1973 г. Там же. Box 7, folder 136. Перевод с англ. мой — И.В.

53 Письмо от 30 января 1973 г. Там же. Box 5, folder 85. Письмо Л.Ю. Брик войдет без имени автора в подборку писем, включенную во второе русское издание «Курсива» (Нью-Йорк: Руссика, 1983, т. 2. С. 632).

54 Запись от 6 февраля 1973 г. Nina Berberova Papers. Box 51, folder 1156.

55 Письмо от 19 февраля 1973 г. Там же. Box 5, folder 85.

56 Запись от 6 февраля 1973 г. Там же. Box 51, folder 1156.

57 Письмо от 3 марта 1973 г. Там же. Box 15, folder 433.

58 Письмо от 4 января 1974 г. Там же. Box 13, folder 371.

59 Письмо от 10 октября 1973 г. Там же. Box 18, folder 514.

60 Там же. Без даты, не позже второй половины мая 1974 г. Там же. Письмо Синявского войдет в сокращенном в виде и без имени автора в подборку писем, включенную во второе русское издание «Курсива» (т. 2. С. 630).

61 Письмо Бенджамину Дису от 8 июня 1974 г. Там же. Box 7, folder 136. Пер. с англ. мой — И.В.

62 Письмо от 24 мая 1974 г. Там же. Box 18, folder 514.

63 Там же.

64 Письмо от 11 августа 1974 г. Там же. Речь идет о сборнике статей Р. Гуля «Одвуконь» (1973), в котором под рубрикой «Заметки о разных книгах» были помещены рецензии, напечатанные в разные годы в «Новом журнале».

65 Иных читателей «На берегах Невы» удручало обилие грубых неточностей. Другим, и прежде всего — Ахматовой, показался недостоверным рассказ Одоевцевой об участии Гумилева в контрреволюционном заговоре. См.: Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. М.: Согласие, 1997, т. 3. С. 10. А ряд читателей полагали, что именно в результате этого рассказа Одоевцевой имя Гумилева вновь оказалось под строжайшим запретом в СССР. Так считал, к примеру, Е.Г. Эткинд: «И. Одоевцева сделала то, чего не мог никто за почти полвека: дала вещественное, во всяком случае свидетельское, доказательство реальной вины Гумилева, он оказался действительным участником террористического заговора — благодаря ей. Книга И. Одоевцевой начала второе следствие по делу Гумилева. Надо быть осмотрительным — даже здесь, на Западе, где цензуры нет; надо помнить о возможных последствиях...» Е. Эткинд. Записки незаговорщика. London: Overseas Publications Interchange, 1977. С. 267–268.

66 Письмо от 9 июля 1975 г. Nina Berberova Papers. Box 8, folder 166.

67 Без даты. Там же. Это письмо, а также письмо Эткинда от 9 июля 1975 г. войдут в сокращенном виде и без имени автора в подборку писем, приложенную ко второму русскому изданию «Курсива» (т. 2. С. 631–632).

68Письмо от 11 сентября 1975 г. Nina Berberova Papers. Box 10, folder 256. Письмо Бернштейна войдет в сокращенном виде и без имени автора в подборку писем, приложенную ко второму русскому изданию «Курсива» (т. 2. С. 629).

69 Запись от 29 сентября 1975 г. Nina Berberova Papers. Box 50, folder 1147.

70 Отвечая, в частности, на вопрос Филиппа Радли, работавшего над диссертацией о Ходасевиче, Берберова писала: «Х не был разведен с Анной. Мы сбежали от нее тайком. У нее в это время имелся любовник, но расставание не было мирным». Письмо от 20 сентября 1963 г. Nina Berberova Papers.Box 16, folder 463). Пер. с англ. мой — И.В. Подробнее об отношениях И.И. Бернштейна с А.И. Ходасевич см.: Софья Богатырева. Уход. Из истории одного архива. Знамя, 2015, № 2. С. 86–89; № 3.С. 117–118.

71 Письмо от 20 ноября 1975 г. Nina Berberova Papers. Box10, folder 256. Полностью это письмо Берберовой опубликовано С.И. Богатыревой. Cм.: Уход. Из истории одного архива. Знамя, 2015, № 3. С. 120–121.

72 Как вспоминает С.И. Богатырева, «Курсив» доставил Бернштейну американский славист и близкий знакомый Берберовой Ричард (Дик) Сильвестр. Богатырева также пишет о том, какой успех был у «Курсива» в Москве: «Сказать, что мы и наши друзья читали книгу с увлечением, значит не сказать ничего. Мы ею не увлекались, мы — упивались. Какая роскошь, какое богатство драгоценной россыпью заблистало, заискрилось перед нами! Гумилев, Ходасевич, Бунин, Борис Зайцев, Зинаида Гиппиус с Мережковским, — словно документальный фильм из жизни Серебряного века замелькал кадрами перед обалдевшими нашими глазами! А следом шли совсем незнакомые нам тогда “молодые”: Поплавский, Кнут, Присманова...» (Там же. С. 118).

73 Запись от 1 октября 1975 г. Nina Berberova Papers. Box 50, folder 1147.

74 Письмо от 18 сентября 1975 г. Там же. Box 12, folder 319. Письмо Копелева войдет в сокращенном виде и без имени автора в подборку писем, приложенную ко второму русскому изданию «Курсива» (т. 2. С. 628–629).

75 Письмо от 20 ноября 1975 г. Nina Berberova Papers. Box 12, folder 319.

76 Письмо от 24 января 1976 г. Там же.

77 Там же. Box 12, folder 319. Письмо Орловой без имени автора войдет в сокращении и с небольшими стилистическими изменениями в подборку писем, приложенную ко второму русскому изданию «Курсива» (т. 2. С. 629).

78 Там же.

79 Там же.

80 Как известно, Копелев и Орлова оказались в итоге в Германии, куда их выпустили в 1980 году, а затем отказались впустить обратно.

81 Запись от 28 января 1976 г. Nina Berberova Papers. Box 50, folder 1147.

82 Письмо от 18 сентября 1975 г. Там же. Box 12, folder 319.

83 Там же. Box 50, folder 1147.

84 Без даты. Там же. Box 2, folder 38. Письмо И.П. Бабенышевой войдет без имени автора в подборку писем, приложенную ко второму русскому изданию «Курсива» (т. 2. С. 627–628).

85 Nina Berberova Papers. Box 2, folder 38.

86 Без даты. (Там же). Письмо С.Э. Бабенышевой войдет без имени автора в подборку писем, приложенную ко второму русскому изданию «Курсива» (т. 2. С. 629).

87 Об этом С.Э. Бабенышева сообщит Берберовой в 1982 г., уже после эмиграции в США. Без даты. Nina Berberova Papers. Box 1, folder 38.

88 Письмо от 18 февраля 1976 г. Там же. Box 8, folder 202.

89 Письмо от 9 марта 1976 г. Там же.

90 Дневниковая запись Гладкова от 24 апреля 1973 г. См.: Михаил Михеев. Солженицын в дневниках Александра Гладкова. Colta. 11 декабря 2015 < http://www.colta.ru/articles/literature/9538#name233>.

91 Письмо от 18 сентября 1980 г. Nina Berberova Papers. Box 20, folder 548.

92 Там же.

93 Письмо от 25 января 1985 г. Там же. Box 20, folder 548.

94 Письма от 9 октября и 26 ноября 1980 г. Там же. Box 4, folder 66. Отвечая Бетеа, Берберова писала: «Скажите Винокурову, что я буду очень рада с ним увидеться, если он сможет приехать в Штаты. Я знаю и люблю его поэзию. Передайте ему мои наилучшие пожелания и попросите передать привет Александру Кушнеру и Якову Гордину. Я не хочу писать им сама, чтобы не навлечь на них неприятности». Письмо от
 22 ноября 1980. Там же. Перевод с англ. мой — И.В.

95 Запись от 6 февраля 1978 г. Там же. Box 50, folder 1147.

96 Запись от 28 января 1978 г. Там же.

97 Запись от 29 января 1978 г. Там же.

98 Письмо от 17 марта 1981 г. Там же. Box 5, folder 111.

99 Письмо от 13 апреля 1981 г. Там же.

100 Там же. На этот фрагмент письма Чуковской Берберова ответила так: «Я, конечно, не была ни красивой, ни взрослой, когда Вы меня видели в 1922 г. Взрослой я стала очень, очень поздно, а красивой не стала». Письмо от 17 мая 1981 г. Там же.

101 Письмо от 13 апреля 1981 г. Там же.

102 Прочитав «Вторую книгу», Л.К. Чуковская тут же села писать развернутый ответ Мандельштам, опубликованный впоследствии отдельной книгой под названием «Дом поэта» (М., 2012).

103 Список этих и подобных выражений со ссылками на страницы парижского издания «Второй книги» (1972) приводится в «Доме поэта» (с. 79).

104 Разумеется, немаловажную роль сыграло и то, что российские корреспонденты Берберовой были лично не знакомы с большинством персонажей «Курсива», а потому даже самые резкие из ее суждений их трогали мало. Да и скрытая подоплека иных из этих суждений была для них не ясна.

105 Запись от 2 января 1971 г. Nina Berberova Papers. Box 50, folder 1146.

106 В этом плане, заметим, Берберова иногда позволяла себе пойти существенно дальше Н.Я. Мандельштам. В частности, говоря о Цветаевой, Берберова прямо намекала на ее лесбийские наклонности, тогда как такого же рода намеки по отношению к Ахматовой, существовавшие в рукописи «Второй книги», Н.Я. Мандельштам — по настойчивым советам друзей — согласилась убрать. См., в частности, Дэвид Бетеа. Наглая проповедь идеализма. В кн.: Иосиф Бродский. Большая книга интервью. М.: Захаров, 2000. С. 531–532.

107 Надежда Мандельштам. Вторая книга. Париж: YMCA-PRESS, 1972. С. 161–162.

108 Особенно изумлен был исследователь Ходасевича Дэвид Бетеа, попросивший Берберову прояснить ситуацию. В письме Бетеа Берберова не опровергала рассказ Н.Я. Мандельштам, но сообщала, что у жены Ходасевича имелся в то время любовник, недавно умерший И.И. Бернштейн, и что вся история была существенно сложнее, предлагая обсудить ее при встрече. Письмо от 12 ноября 1979 г. Nina Berberova Papers. Box 4, folder 66. В своей книге о Ходасевиче («Khodasevich: His Life and Art», 1983) Бетеа излагает эти подробности, а также подчеркивает, что, приехав за границу, Ходасевич наладил со своей бывшей женой переписку и продолжал о ней материально заботиться.

109 Как Малмстад напишет впоследствии в своих воспоминаниях о Н.Я. Мандельштам, в первый вечер их знакомства разговор шел практически только о Берберовой, а в их следующую встречу — о Ходасевиче в связи с его «Собранием стихов» (1961), составленным и изданным Берберовой. См. John Malmstad. Remembering «Mrs. M». Russian Review. Vol. 61. No. 4 (Oct., 2002). P. 489.

110 О судьбе Н.И. Столяровой писал Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ», и Берберова, внимательно прочитавшая книгу, скорее всего, это помнила.

111 Письмо от 25 января 1984 г. Nina Berberova Papers. Box 19, folder 539. Полностью опубликовано Л. Ливаком в кн. Диаспора: Новые материалы. М., 2002, вып. 4. С. 649–650.

112 Как свидетельствует карандашная пометка на письме Столяровой, Берберова написала ответ 5 апреля 1984 г. Однако само письмо по какой-то причине в архиве не сохранилось.

113 Хотя Ронен родился в Одессе, он уехал из Советского Союза в Венгрию в 1953 году. После 1956 года Ронен жил в Израиле, а затем в США, где он с Берберовой и познакомился.

114 Омри Ронен. Берберова (1901–2001). Звезда, 2001, № 7. С. 213.

115 Софья Богатырева. Уход. Из истории одного архива. Знамя, 2015, № 3. С. 120.