Владимир Брусьянин
Обрешётка кровли
С ветерком
Напарник кричит прямо в ухо.
Сверкают иголки, кора.
В сосновых ветвях копалуха —
оранжевой прядью костра.
Вдоль трассы — еловые пики.
Вгрызается в наст ГТТ.
Морозная пыль, как опилки,
летит под расхристанный тент.
Стекло от напруги трясётся,
морщинками трещин лучась,
и скачет ослепшее солнце
от гусеницы тягача —
забиться, зарыться в урмане
в сугроб за корявой сосной...
Деревья в снегу — как в тумане,
изглоданном голубизной.
Когтистыми лапами машет
земля глухарей и волков,
вихлястых следов росомашьих,
берложных парных куржаков,
где ступишь — и рябчики с хрустом
срываются с лунок своих,
где дышат туманом и трутся
боками о снег — полыньи,
где ночью голодные волки
подлазят к заснувшим балкам,
где шастать слабу без двустволки
и тёртым до дыр мужикам...
Цилиндры соляркой клокочут,
плюются в сосновую рыжь,
и хлопают траки по кочкам
под радостный дизельный рык.
И след, как на лист, на болото
выносится синей строкой.
И дали слепят позолотой,
и небо гудит над тайгой!
* * *
Мотались фонари. Загасли
коптилки бичевских балков.
Глухим теплом из-за Тунгуски
весна маячила с югов.
Лохматым ветром новолунья
срывалась с колышков зима.
Души отмякшей «аллилуйя!»
вело и с пьяного ума
сводило — черпая пимами
я по сугробам ковылял.
В сырой метели, как в тумане,
смешались небо и земля,
и прелым снегом забивало
шальные потные мозги.
Но наползала Ванавара
по скатам с лежбища реки...
И я, как будто бы постройку
срубив от первого венца,
последний шип вогнавши в ройку,
«Законно», — закурив, сказал...
Нет благодатнее закона,
когда он выстрадан, закон!
Весь мир, чужой и незнакомый,
что был доселе под замком,
мне отдавался этой ночью,
навек лишаясь чистоты.
И я, раздёрганный на клочья
разборок, пьянок, пахоты,
швырнул телагу под стропила
и обалдел от бытия.
В глазах мелькало и рябило
И голубело по краям.
Пивная точка
Когда люделюбиво и покойно,
себя на вшивость попытай, добряк, —
сходи в толпу к ларьку, где рвутся
к пойлу,
пинаются, плюются, матерят
порядки, где распаренное горло
зубами влёт порвут из-за глотка
пивка, побудь немного, где законы
диктует шерстяная блатота
слюняво и гундосо, веерами
раскинув лапы в колотых перстнях,
где махом от кормушки оттирают
того, кто недостаточно гуняв,
кто не блатует, не шакалит «бабки»,
не прётся внагляка, ощеря пасть,
где хлопают расколотые банки
об гулкие, как банки, черепа,
где сиплый рёв, мешаясь
с липкой пеной,
сочится вонью из фиксатых хайл,
где барахло до рвоты откровенно.
Им — этим харям — просто
в дикий кайф,
что — столько зуботычин,
столько гама!
Так веселят тоскующую плоть
орёлики. Когда другим погано,
гуляет испортаченная блоть,
а так как за горячие призывы
к порядку — могут соску расхлестать,
покорно терпят жаждущие пива,
надеясь на явление мента.
Чапаевск, 1988
* * *
Ты такая ж простая, как все...
Сергей Есенин
Зубы клацают по урманам.
Злыдни шастают по карманам.
Крысы рыскают по кадушкам.
Хрюшки хряпают по кормушкам.
Бездну мыслей столбы таят.
Сколько ж ноженьки помесили!
Град — по морде, тоска — до сини.
Где ни ступишь, все ждут Мессию...
«Как сто тысяч других в России»,
ты такая ж — везде своя...
* * *
Не вычеркнуть мерзавца
высоким «не убий».
Не выдумать эрзацев
желанья и любви.
Премудрые поэты,
вас пестует тоска,
а в мокрых тряпках ветра
рождается весна.
Оранжевые лужи,
провальная капель!..
Кто не умеет слушать,
тот не умеет петь.
Не вытянуть кастрату,
как спелось в старину:
«Живет моя отрада
в высоком терему...»
Что стоят все любови
на все года вперёд,
когда она губами
по коже проведёт,
и день, как лифчик, скомкан,
и сладок липкий пот,
и лупит дождь по стёклам,
и грязь сбегает с бот!
* * *
Угарным чадом всё насквозь пропахло:
бельё, житьё... Сажая деревца,
когда об камень стукнется лопата,
минувшее раскрутишь до конца
и отведёшь глаза от тех, кто рядом:
дознаются, не дай Бог, о былом...
Меж чёрных прутьев вымершего сада
за напрочь промороженным стеклом —
как скорбный холмик, летняя скамейка
и дым из труб беспечно-голубой.
Стежки синиц кидает белошвейка —
простудная зима, зубная боль.
Печной угар прикинулся туманом,
а в доме — паутина по углам...
Жизнь медью раскатилась
по карманам,
и, соскребая зёрнышки тепла
с заиндевевшей новогодней хвои,
с резных узоров мёрзлого стекла,
мешаешь в зелье от заразной хвори...
А в доме — паутина по углам...
Прелюдия к серой зиме
косые дожди дожди
взгляд искоса тёмная пашня
разбухла раскисла секут
косые смеркается жёлтый
прилипший к подмётке измятый
листик щепкой счищаю
грязь...
* * *
Очарованье примитива...
Зима, вечернее село...
Я напишу. Лишь бы хватило
нехитрых, немудрёных слов.
Хватило б красок-акварелей
для завитушек облачков,
для красных крыш, лиловых елей,
мутно-сиреневых дымков
и медленного угасанья...
Чтоб стужей пробрало тайгу,
чтоб жаркий конь, впряжённый в сани,
дышал туманом на бегу
и снег скрипел с листа бумаги.
Чтоб зазвенел далёкий лай
какой-то взбалмошной дворняги
и сгас в другом конце села.
Чтоб улыбался со страницы
румяный лаковый лубок,
где слово всякое лучится,
как попадает на зубок!
Семилужки. Зима
Деревня устало взбирается в гору,
неловко спускаясь с другого холма,
и вьётся позёмка, и режет по горлу
декабрьским простуженным ветром
зима.
За тёмными избами — чёрные елки.
Над чёрными ёлками — мутная мгла.
Покосы и просеки, пни и просёлки,
дрова и прогоны метель замела.
Холодное солнце неярко проглянет,
скользнёт на сугробы с деревьев и стен
и снова зароется в сером тумане —
померкнут окошки, поблекнет метель,
и крошками снега швырнёт
под стропила
пурга. Под семью одеялами спят
семь луж,
семь лужков,
семь холмов,
семь тропинок
в веснушках семеек осенних опят.
Но рваный дымок и мычанье коровы,
урчанье «зилка» и отрывистый лай,
и старые ёлки, и старые брёвна
хранят ощущенье былого тепла,
хоть вьётся позёмка и режет по горлу
декабрьским простуженным ветром
зима.
Деревня,
кряхтя,
забирается,
в гору,
устало
сползая
с другого холма.
Деревенечка моя
Тишину сморщинит лаем —
и разгладит от краёв.
Март легонечко играет
перепевками ручьёв.
Сивка-Бурка щиплет сено.
Деревушка — на мази!
Красно солнышко присело.
Чуни хлюпают в грязи.
Темнота ползёт с отшибов.
В сенки прячется тепло.
Реже порскают машины,
целя брызгами в мурло.
Я блуждаю вдохновенно
вдоль по улице пешком...
Вот пройдут бабёшки с фермы
с матерками да смешком,
включат лампочки в халупах,
скотинёнку отдоят —
и задует во все трубы
деревенечка моя!
* * *
За серым, тянучим
проглянет удача.
Одра сыромятиной
вкось обожгу —
рванётся жеребчиком
дохлая кляча,
последние зубы
кроша об мундштук.
Под муторным небом,
сквозь тошную слякоть —
за звонким хлебком
серебристой реки,
за песней, за песней,
за ней — за беглянкой,
дразнящей цветным
подолум впереди.
Да было ли серое?
Хлёсткие листья
срывают простудную
морось со щёк!..
А сердце заходится
в скачке и свисте:
да было, да было,
да будет ещё,
ещё и ещё...
И повянет осока,
подавит торосами
выплески рыб...
Но я углядел,
как высоко-высоко —
с туманных холмов
золотеют костры!
* * *
Ночная дорога. Волнбми позёмка —
крест-накрест под фарами.
Взгляд из тепла.
Отломок уюта — дремотно и зёвко.
А рядышком темень под потом стекла
да профиль шофёра...
Намёрзся у трассы —
была бы луна, так хоть вой на луну!
Вдруг фары за логом: сверкнуло,
погасло.
И выплыло около. Он тормознул,
махнул: залезай, мол, давай...
Тары-бары
про то да про сё,
про «крути, не крути —
да всё не путём...»
Вянут встречные фары,
размытые в матовых пятнах пурги.
Щелчок зажигалки: сверкнуло,
погасло.
Сцепились дымками кольцо за кольцо.
И мир, забракованный Екклезиастом,
бьёт через капот, согревая лицо.
Олень
Я гнал визирку. Он по ветру
навстречу шёл. Крошился наст.
Краснел восход. Скрипели кедры.
Я замер. Умер. Чик. На глаз —
чуть больше полусотни метров —
практически наверняка
ухлопаю. Спаялся палец
со спусковой скобой курка,
в цевьё впечаталась рука.
Заря махрами растрепалась,
мотаясь на его рогах,
и солнце щёлкнуло по глазу,
протиснувшись между стволов.
И хлестанул я. И снесло
его картечью с ног. И зло
сошло. И глухо стало сразу.
* * *
Шёл себе, шёл. И этот по пути
встречается. Урод. Не отвернуться —
стошнит, неровен час. Отворотил
я рыло. Угораздило ж споткнуться
да шлёпнуться. Да вляпался, осёл,
в, что ни на есть, дерьмо.
Да прямо рылом.
А этот гнидор шёл себе и шёл.
Ещё и рыло отвернул, мудило.
* * *
Поэты. Коллеги. Боже...
«Как думаешь: я поэт?..»
Конечно, ни раньше, ни позже...
«Скажи только: да или нет?
Вот слушай: брела сквозь вьюгу,
молилась на огоньки
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
пусти... Дай, надену юбку...
Там где-то за стулом чулки...»
Уходят в сумерки
(Натюрморт со стеной)
Закат в гранях вазы
икринки граната
застывшая кровь
облетевших пионов
бордовые струпья
на голом полу
по старой побелке
расплывшийся кляксой
букет
Шесть с какими-то минутами
(Из окна)
...так красиво, что на картине это было бы безвкусно...
Андрей Битов
Словно широкий пожар
кровавая плеть мокрой дороги
рваная дыра над кромкой леса
...днём переменная облачность
кратковременные дожди
температура... нормально
даже лучше что мгла пересилила
как-то спокойнее проще
* * *
БИТЫЙ ШИФЕР вдоль стен
упакованный штабель досок
ждущих плотника летнее утро
на опилках и хламе
в пыли чердака
полосатое солнце на свалку
трухлявые плесенью
травленные тесины
обрешётки хрипато визжащей
на ржавых гвоздях заменю
потемневшие плашки карниза
сосново-душистыми в знойных
потёках смолы разукрашу
залихватской резьбой чтобы дождь
станцевав от конька завивался
в узорах и после грозы
осыпался на плечи
пылинками неба
Мачта
покачивалась приседала
дразнила формами под плотным
туго натянутым льняным
чем дальше тем острей одна
единственная на пустом
непрочной веточкой и вдруг
уже частичка горизонта
* * *
Л. Б.
Грязные облака
с пашен слизали снег.
Золоторожий хан
гонит шальных коней
мимо прозрачных рощ
к яблокам летних лун.
С веток срывая ночь,
звёзды метёт табун
вихрями рыжих грив —
розовой пеной с губ
мажет дымки зари.
Шумно пронёсся гусь,
вытянув красный клюв,
крыльями синь кроя...
Всю я тебя люблю,
широкоскулая:
ветвь от татарских вен,
отблеск утихших гроз
на черноте волос,
гибкость пушистых верб;
смуглых грудей соски,
вызревший сок берёз,
отсверк далёких гроз —
колющие зрачки;
озими копьеца,
влага берёз и верб,
ветвь от татарских вен...
Взятая до конца...
* * *
Едва-едва проклюнулись листки —
березнячок насквозь просвечен ветром.
Под серо-кучевым, ветхозаветным
чета ворон нарезала круги —
и карканье рассыпалось по веткам.
Тихонько набегая, моросит.
Слегка приотворяясь, голубеет...
Торгаш продаст —
купивший завладеет.
Лишь бурый след
в просёлочной грязи —
навеки мой... Пасхальная неделя:
Христос воскрес... (Всё те же небо, лес
и дождь в твоих глазах, когда,
очнувшись,
поймёшь, что я — тебе, и, улыбнувшись,
протянешь мне:
Воистину воскрес...)
Грибы
1
Ни дуновения, вершины
порой пошепчутся, но ветер
настолько слаб, что до подлеска
никак не донырнёт. Ни солнца,
ни синевы, ни облаков:
как будто затянуло тиной
всё небо. Жёлтая листва —
невзрачна и мокра на ощупь...
2
Нет-нет, да и бабахнет гулкий
далёкий выстрел. Может быть,
там, дробью вырванный из хвои
раскидистой сосны, упал
и хлещет крыльями о землю
глухарь, иль ткнулась в камыши,
едва взлетев над ними, утка...
Там, где-то там... Уж скоро вёсла
в слепящей сини размахнут
галеры, на которых каждый
гребец — и раб, и пассажир.
И поплывут средь облаков
на юг: за косяком косяк,
за вереницей вереница...
3
Болотце, ручеёк, настой
смородины. Глухое небо.
Зелёный мох в опавших листьях.
Опёнки вдоль гнилых валежин
и на валежинах, на пнях
и возле пней... Грибы, грибы —
финал прокрученного лета:
дождей и зноев, солнц и лун,
громов и молний... Словно тот
глухарь подстреленный, затихнув,
скончалось лето. Тёмный лес
вокруг меня — его могила...
4
Хотя «могила» — слишком мрачно...
Чтоб было чуть повеселей
и вроде бы попоэтичней,
исправлю на «его венец» —
пусть даже «золотой»: не жалко,
мы все — такие богатеи,
у нас всё — золото: и осень,
и купола под ржавой жестью,
и руки в старческих морщинах,
и непременно же молчанье!..
Невольно соглашаюсь и
молчу: молчанье — знак согласья...
5
Смеркается...
Семилужки, Томской обл.
