|
СЮЖЕТ СУДЬБЫ
Об авторе | Наталья Александровна Громова — писатель, архивист, ведущий сотрудник Государственного литературного музея. Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация «Именной указатель» (2017, № 6).
Наталья Громова
Чекистка
На полях очерка Марины Цветаевой «Дом у Старого Пимена»
В очерке Марины Цветаевой «Дом у Старого Пимена» описан загадочный эпизод с «чужим дедушкой» Иловайским. Напомним, что он был отцом первой жены Ивана Владимировича Цветаева Варвары Иловайской — рано умершей — и, соответственно, дедом сводных сестры и брата Марины Цветаевой — Валерии и Андрея.
Дмитрий Иванович Иловайский остался навсегда человеком XIX века, в ХХ век так и не перешедшим. Он был автором многочисленных учебников по истории, по которым учились гимназисты. И ярым монархистом, выпускавшим черносотенную газету «Кремль», единственным ее сотрудником и автором, открытым и страстным антисемитом. В 1920 году большевики забрали его в ЧК. Ему тогда было почти девяносто лет.
И вот Цветаева с особым остроумием описывает, как вызволяла из ЧК «чужого дедушку» через своего соседа по квартире в Борисоглебском переулке. «“Генрих Бернардович!” — “Да?” — “Нечего сказать, хороши ваши большевики, — столетних стариков арестовывают!” — “Каких еще стариков?” — “Моего деда Иловайского”. — “Иловайский — ваш дед??” — “Да”. — “Историк?” — “Ну да, конечно”. — “Но я думал, что он давно умер”. — “Совершенно нет”. — “Но сколько же ему лет?” — “Сто”. — “Что?” Я, сбавляя: “Девяносто восемь, честное слово, он еще помнит Пушкина”. — “Пом-нит Пуш-кина?! — И вдруг, заливаясь судорожным, истерическим смехом: — Но эт-то же — анекдот... Чтобы я... я... историка Иловайского!! Ведь я же по его учебникам учился, единицы получал...” — “Он не виноват. Но вы понимаете, что это неприлично, что смешно как-то — то же самое, что арестовать какого-нибудь бородинского ветерана”. — “Да — (быстро и глубоко задумывается) — это-то — действительно... Позвольте, я сейчас позвоню... — Из деликатности отхожу и уже на лестнице слышу имя Дзержинского, единственного друга моего Икса. — Товарищ... недоразумение... Иловайского... да, да, тот самый... представьте себе, еще жив...”».
Надо заметить, что Цветаева часто путала годы. Ей казалось, что Иловайский сидел в ЧК, а затем умер в 1919 году, но это ошибка. Он скончался 15 февраля 1920 года, а в ЧК сидел, судя по всему, в первые недели этого года. Смерть и стала следствием его заключения.
Цветаевой удалось деда вызволить, и после этого события к ней пришел Андрей, ее сводный брат, которого она больше никогда не увидит.
«На следующее утро явление Андрея. “Ну, Марина, молодец твой Икс! Выпустил деда”. — “Знаю”. — “Три недели просидел. Ругается!” — “А ты сказал, через кого?” — “Да что ты!” — “Напрасно, непременно передай, что освободил его из плена еврей Икс”. — “Да что ты, матушка, он, если узнает, — обратно запросится!”».
И вот спустя год Цветаева со своей подругой Татьяной Скрябиной оказывается в гостях в доме, где слышит рассказ некоей женщины о том, как Иловайского допрашивали в ЧК. Скорее всего это происходит зимой, в конце 1920 или в начале 1921 года, — в начале 1920-го Цветаева и Скрябина еще не были знакомы. Они узнают друг друга только летом 1920-го на проводах в эмиграцию жившего по соседству в Николопесковском переулке поэта Константина Бальмонта — и после этого уже подружатся.
«Которая зима? Все они сливаются в одну, бессрочную. Во всяком случае, зима “прыгунчиков”, непомерно высоких существ в белых саванах, из-за белого сугроба нападающих на одинокие шубы, а иногда и, под шубой, пиджачную пару, после чего уже запоздалый ходок — в белом, а непомерно высокое существо, внезапно убавившись в росте, — в шубе. Так вот, этой зимой прыгунчиков захожу с ныне покойной Т.Ф. Скрябиной к одним ее музыкальным друзьям и попадаю прямо на слова: “Необыкновенный старик! Твердокаменный! Во-первых, как только он сел, одна наша следовательница ему прямо чуть ли не на голову со шкафа — пять томов судебного уложения. И когда я ей: “Ида Григорьевна, вы все-таки поосторожнее, ведь так убить можно!” — он — мне: “Не беспокойтесь, сударыня, смерти я не страшусь, а книг уж и подавно — я их за свою жизнь побольше написал”. Начинается допрос. Товарищ N сразу быка за рога: “Каковы ваши политические убеждения?” Подсудимый, в растяжку: “Мои по-ли-ти-че-ски-е у-беж-де-ни-я?” Ну, N думает, старик совсем из ума выжил, надо ему попроще: “Как вы относитесь к Ленину и Троцкому?” Подсудимый молчит, мы уже думаем, опять не понял или, может быть, глухой? И вдруг, с совершенным равнодушием: “К Ле-ни-ну и Троц-ко-му? Не слыхал”. Тут уж N из себя вышел: “Как не слыхали? Когда весь мир только и слышит! Да кто вы, наконец, черт вас возьми, монархист, кадет, октябрист?” А тот, наставительно: “А мои труды читали? Был монархист, есть монархист. Вам сколько, милостивый государь, лет? Тридцать первый, небось? Ну, а мне девяносто первый. На десятом десятке, сударь мой, не меняются”. Тут мы все рассмеялись. Молодец старик! С достоинством!”
— Историк Иловайский?
— Он самый. Как вы могли догадаться?
— А как вы думаете, он про них действительно не слыхал?
— Какое не слыхал? Конечно, слыхал. Может быть, другие поверили, я — нет. Такой у него огонь в глазах загорелся, когда он это произносил. Совершенно синий!
Рассказчица (бывшая следовательница Чека), сраженная бесстрашием деда и многих других подсудимых, менее древних, следовательница эта, постепенно осознавшая, что и белые — люди, вскоре оказалась уже служащей кустарного музея, отдел игрушек. Мужа убили белые. Был у нее большеголовый, бритый, четырехлетний голодный сын...».
Что же это за женщина, бывшая следовательница ЧК? И почему Цветаева пишет о ней с симпатией?
В доме композитора Скрябина в Николопесковском переулке советская власть организовала музей, директором которого личным распоряжением Ленина назначили его гражданскую жену Татьяну Шлёцер (Скрябину), вернувшуюся из Киева в голодную Москву. Она поселилась в доме покойного мужа с двумя дочерями и старой матерью-бельгийкой. Несмотря на то что после гибели сына, талантливого юного композитора Юлиана (мальчик утонул в 1919 году в Киеве), она переживала тяжелейшую депрессию, ее дом был всегда открыт для друзей и знакомых, которых она старалась подкармливать положенным ей пайком. Сюда с лета 1920 года стала приходить Марина Цветаева.
В воспоминаниях подруги пятнадцатилетней Ариадны Скрябиной Елены Жданко, которая жила у них в доме, говорится, что здесь часто бывала и даже ночевала некая Леночка. На следующих страницах Жданко раскрывает ее имя: «Елена Усиевич (ее отчество мне осталось неизвестным, окружающие звали ее просто Леночка) проживала тогда со своим малолетним сыном во 2-м Доме Советов в здании гостиницы “Метрополь”. Всегда веселая и жизнерадостная Леночка оказывала благотворное влияние на больную, иногда подолгу оставаясь при ней. Ее маленький сынишка, жалуясь на постоянное отсутствие матери, как-то сказал: «Неудачная мне мама попалась…»1.
Конечно же, речь шла о Елене Феликсовне Усиевич, дочери революционера Феликса Кона, жене большевика Григория Усиевича, убитого в 1918 году в Сибири белогвардейцами. Она прибыла с отцом и мужем в 1917 году в Россию из Швейцарии через Германию вместе с Лениным и другими большевиками в пломбированном вагоне. В конце 1928 года Елена Усиевич стала известным советским критиком. Но при чем тут следователь ЧК?
Архива критика Усиевич в РГАЛИ не было. Биографические сведения о ней были крайне скудны. А вот в ГАРФе (Государственном архиве Российской Федерации) нашлись удивительные документы. Это бумаги, которые Усиевич заполняла для оформления персональной пенсии.
Итак, автобиография Е.Ф. Усиевич.
«Родилась в семье политических ссыльных каторжан в 1893 году в Якутске. До одиннадцати лет жила в Сибири, затем, по окончании срока ссылки родителей, училась в Николаеве. В 1908 была арестована за участие в уличной демонстрации, исключена из гимназии. Ввиду того, что мне еще не было 16 лет, вместо ссылки отправлена за границу, где в то время находился эмигрировавший отец. Жила в Кракове, во Львове, где изучила польский язык. Зарабатывала уроками, перепечаткой на машинке, мелкой журналистикой. По партийной принадлежности отца вступила в ППС (Польская социалистическая партия — Polskiej Partii Socjalistycznej).
В 1914 году поехала с грузом нелегальной литературы, с фальшивым паспортом в Варшаву. Там, по возникшим разногласиям, вышла из ППС. В начале Первой мировой войны жизнь в Варшаве на нелегальном положении стала чрезвычайно опасной, пришлось скрыться. При попытке пробраться обратно в Краков была арестована в Соснице, просидела полгода в тюрьме в Берлине, в начале 1915 была освобождена и приехала в Цюрих Швейцарии. Здесь была принята в РСДРП цюрихской секцией с Лениным во главе и 1917 году в апреле вместе с Лениным приехала в Россию в так называемом пломбированном вагоне.
Работала в Москве в городском районе секретарем райсовета рабочих и солдатских депутатов. Выступала на митингах и собраниях большевиков, участвовала в подготовке Октябрьской революции.
В Октябрьских событиях принимала участие в гор. районе.
После Октябрьской революции работала в прод.комитете секретарем отдела труда и рабочей группы. В апреле 18 года вместе с мужем была отправлена в Омск для работы по обеспечению республики продовольствием. Однако в мае начался чехословацкий мятеж и пришлось перейти на военную работу. До сентября 18 года я работала в штабе, принимала участие в боях. В августе погиб в боях мой муж.
В сентябре, вернувшись в Москву, была направлена на работу в гетмановское подполье в Харьков. Там работала до прихода в январе 1919 года Красной армии. Затем до осени 1919 года, то есть до вступления Деникина, работала в Киеве в наркомвоенморе, агитатором.
С начала 1920 года работала следователем особого отдела ЧК. (Выделено мной. — Н.Г.).
В 1925 году поехала на работу в Симферополь, где работала сначала зав отделом, а затем начальником Крымлита»2.
Итак, Усиевич пишет, что с начала 1920 года работала следователем особого отдела ЧК. О ее жизни в Москве этого времени есть еще кое-какие сведения. Вот письмо пятнадцатилетней Ариадны Скрябиной Варваре Малахиевой-Мирович, которую она очень любила как наставницу, была с ней связана еще по Киеву, где они все вместе пытались укрыться от ужасов Гражданской войны. Там, возможно, они познакомились с Еленой Усиевич. Оттуда же прибилась к ним давняя знакомая добровского московского дома Эсфирь Пинес. Ее называли андрогином. Не мужчина, не женщина, кокаинистка, но умевшая быть всем невероятно необходимой. Она буквально вползала в разные семьи и сеяла там раздоры и драмы. И вот об этом и рассказывается в письме Ариадны Скрябиной.
Начало октября 1921 года. Москва — Сергиев Посад
Дорогая Варвара Григорьевна. Вчера впервые познакомилась с Ольгой Бессарабовой, которая произвела на меня чудное впечатление. Звала меня в Сергиево, но я, к сожалению, должна была отказать, так как не могу бросить дом даже на сутки.
Завтра поеду в санаторию навестить Елену Феликсовну (не знаю, знакомы ли Вы с ней, наверное, слыхали). Представьте себе, что она поехала в санаторию лечить свои нервы и недели в три сильно поправилась. Неожиданно приехала к ней Эсфирь, пробыла с ней час и в этот час довела ее до такого состояния, что она повесилась. К счастью, ее успели вовремя снять с петли и спасли, но теперь она почти в таком же состоянии, что и мама, жизнь ее в опасности.
Впечатление, которое она произвела на меня, когда я увидела ее после этого, невозможно описать. С тех пор что-то неотступно давит меня. Мне хочется умереть, я молю об этом Бога. У меня такое отвращение к жизни, что трудно справляться с собой. Не знаю, чем заткнуть сердце, чтобы хоть временно не сочилось. Ах, если бы я могла столкнуться с этой тварью и отомстить ей за все, за маму, за Леночку, за себя, раздавить ее как подлое насекомое. Никакой пощады, никакого прощения. Только месть могла бы удовлетворить меня. Понимаете ли, я не могу больше смотреть на это безобразие, на все эти гнусности, не могу. Хотелось бы уйти в себя и невозможно, надо все время быть внимательным к окружающему.
У нас все по-прежнему. Маме не лучше, но и не хуже. Марина меня тревожит, бедненькая, лежит, не может сделать движения без стонов от боли в боку и груди. О моем здоровье говорить нечего. Целую Вас горячо. Ариадна»3.
Скорее всего, после своей недолгой службы в ЧК Усиевич вынуждена была лечить нервы в санатории, что часто бывало в то время. Навещать ее и ездила Ариадна Скрябина, о чем оставила письмо.
Сама Усиевич в личном листке пишет, что проработала в ЧК как следователь особого отдела ЧК с мая 1920 до 1922. Иловайский умер 15 февраля 1920 года, и, значит, допрашивать его она не могла? Правда, каждый раз, когда она пишет о своей работе в ЧК, она указывает разные месяцы. Но главное, что можно утверждать с точностью, что Усиевич — единственная в окружении Цветаевой, кого называют «чекистка».
Об этом говорит еще один удивительный документ. Это дневник маленькой Ариадны Эфрон. Запись сделана 4 февраля 1921 года по старому стилю, то есть 17 февраля по новому. Девятилетняя Аля рассказывает, как они с матерью и с красноармейцем Борисом Бессарабовым, который иногда останавливался у них в Борисоглебском и по просьбе Цветаевой часто помогал по хозяйству Татьяне Скрябиной, идут в некую квартиру в «Метрополе», чтобы почитать стихи. Маленькая Аля, как известно, поразительно описывала все мелочи.
«Визит в Метрополь
…М сказала: — “Ну что ж, пойдем”. Иногда Марина выпускала мою руку из своей для того, чтобы спрятать нос в свой соболий воротник.
“А скажите, мила ли ч?” — “Ну как Вам сказать? Птица”. — “Птица или птичка?” — “Пичужка, сухая такая”.
Перед нами в темной ночи темное здание, а во всех окнах свет. Это Метрополь.
Идем и входим. Громадная комната. Ослепительный свет. Борис и Марина получают пропуска, и мы идем. Широкая, удобная каменная лестница. По бокам картины. На 1-ом этаже пахнет котлетами, а на втором — сигарами, а на 3-м ребенком, на 4-м мiром…
В комнате, посвистывая и попевая, ходит молодой человек. Сразу чувствую его назойливость. Входим в комнату. Этот попевала сжимает ноги по-военному. Чекистка дала нам стул».
«Чекистка» — так называют между собой ее взрослые, Аля слышит их разговоры и повторяет за ними.
«Марина села, я встала около нее и стала осматривать стены. Картин не было, был только портрет неприятного молодого человека. Чекистка просит попевалу принести воды и сахару. Тот нехотя идет.
Каким-то чудом на столе появились 2 чайника и 3 чашки. Чашек больше не было и стульев тоже. Кто не умещался на трех стульях, должен был садиться на крохотный диванчик, стоящий у письменного стола. Чекистка сажает нас, но вдруг что-то вспоминает: “Ах! Простите! У меня нет чайных ложек!” Но потом лицо просияло, и она достала десертную ложку, помешала у всех по очереди, а ложку спрятала.
На стене у чекистки надпись: Ах, ох! А под ней большая красная звезда с белой и желтой каймой. Попевала не стесняясь продолжает петь. Тогда чекистка повторяет свою просьбу, но уже с некоторой злобой: “Перестаньте, Коля, ведь спят же!” А Марина в свою очередь: “Кто спит?” И чекистка: “Мой маленький сын”. — “Покажите мне его, пожалуйста”. Чекистка вводит Марину и показывает ей мальчика.
Потом чекистка просит прочесть стихи. Марина достает из сумки кожаную тетрадку и читает: «Где вы, Величества», «Цыганская свадьба», «Ты так же поцелуешь эту ручку», «Графские вина пейте из луж», «Большевик», «И так мое сердце над РеСеФеСеРом скрежещет — корми не корми, как будто сама была офицером в октябрьские красные дни».
Молодой попевала сидел с каменным лицом и смотрел книжку про грудного ребенка. Чекистка по-настоящему благодарит. Чекистка берет меня на колени и поправляет колпак. Спрашиваю, кто его шил. “Это Кирочка” (Кирочка — это спекулянт Эсфирь, еврейка в мужском и в очках. Вампир).
Тут попевала говорит, что ему пора идти. Марина говорит, что нам тоже. Чекистка безумно просит сидеть. Но Марина все-таки идет. Она нас провожает до двери»4.
Итак, мы видим Елену Усиевич в 1921 году глазами маленькой Али. Судя по письму Ариадны Скрябиной, процитированному выше, Елена Усиевич познакомится в семье Скрябиной с той самой Эсфирью (Кирой). А зимой 1921 года они все встретятся в открытом московском доме доктора Доброва в Малом Левшинском переулке. В этой семье останавливались большевик Борис Бессарабов и Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович.
Один факт, о котором пишет Цветаева, — «следовательница эта, постепенно осознавшая, что и белые — люди, вскоре оказалась уже служащей кустарного музея, отдела игрушек…» — выдает некоторую путаницу, возникшую в отношении Усиевич, которая никогда служащей кустарного музея игрушек не была. В Сергиевом Посаде в музее игрушек работала Варвара Малахиева-Мирович и скорее всего рассказывала об этом за общим столом в доме Добровых. У Цветаевой просто перепутались в воспоминаниях разные люди.
Усиевич же и дальше служила советской власти в самых разных качествах. В одном из ее учетных листков сказано, что с 1922 по 1925 год она работает в некой секретной коллегии. Не очень понятно, что это за коллегия. Однако уже 1925 году она едет на работу в Симферополь, где служит сначала зав отделом, а затем начальником Крымлита. То есть главным цензором крымских издательств.
«В 1927 году, — пишет она, — принимала активное участие в борьбе с троцкистской оппозицией. В 1928 году вернулась в Москву, работала в издательствах и стала выступать с критическими статьями. В 1930 г. поступила в Институт Красной профессуры. А начиная с 1932 года одновременно работала замдиректора института литры Комакадемии, с 1933 года член редколлегии журнала “Лит критик”»5. Она боролась с РАППовской пропагандой, за что, видимо, и пригодилась впоследствии. На страницах журнала «Литературный критик» давала возможность печататься опальному Андрею Платонову. Но с пролетарской прямотой бросалась обличать Николая Заболоцкого и многих других писателей и поэтов.
И еще одно пересечение Усиевич с цветаевским миром происходит, видимо, в 1937 году, когда Ариадна Эфрон вернулась в СССР и в мае устроилась на работу в Жургаз. В своих воспоминаниях Ариадна писала: «Много, много лет спустя, двадцатитрехлетней девушкой вернувшись в Советский Союз, я работала в жургазовской редакции журнала “Ревю де Моску”. Телефонный звонок. “Ариадну Сергеевну, пожалуйста!” — “Это я”. — «С вами говорит Елена Усиевич. Вы помните меня?” — “Нет”. — “Да, правда, вы тогда были совсем маленькая... Как вы живете, как устроились?” — “Хорошо, спасибо!” — “А как едите?” — “Да я, собственно, достаточно зарабатываю, чтобы нормально питаться”, — отвечаю я, озадаченная такой заботливостью. — “Ах, я вовсе не про то, — перебивает меня Усиевич, — едите как? Глотаете? Вы ведь в детстве совсем не глотали... Я до сих пор не могу забыть, как Вы сидели голышом, с головки до ног перемазанная кашей, которой вас кормила М И! И вот теперь узнала, что вы приехали, и решила вам позвонить, узнать...”)»6.
Но есть вещи, о которых Усиевич в автобиографии не писала. О том, что ее жизнь в 1937 году висела на волоске. Об этом вспоминает репрессированная впоследствии секретарь райкома Ксения Чудинова: «Совершенно растерянная пришла ко мне в райком Елена Усиевич. Дочь известного российского и международного революционного деятеля Феликса Кона. Член партии с 1915 года, будучи в эмиграции в Швейцарии, она стала женой Григория Александровича Усиевича… Партиец с 1907 года, он бежал из сибирской ссылки в канун начала Первой мировой войны, оказался в австрийской тюрьме. После освобождения приехал в Цюрих. Здесь тогда жили В.И. Ленин и Н.К. Крупская. Елена с мужем часто бывали у Владимира Ильича и Надежды Константиновны, дружили. В 1917 году Усиевич был одним из руководителей борьбы за советскую власть в Москве, членом ВРК. Погиб он в Сибири от рук белогвардейцев. В 1918 году Елена с огромным трудом сумела бежать из Омска и по тылам противника добралась к нам в Тюмень, где мы уже считали ее погибшей. Она воевала в 1-й Конной армии. Стала видным литературоведом и критиком. Отличительной чертой ее характера была нетерпимость ко всякой лжи, это был человек редкой искренности и порядочности. Но очередь дошла и до Елены, в Союзе писателей ее обвинили в утрате бдительности, и ей угрожало исключение из партии. С большим трудом мне удалось убедить партком Союза писателей снять с Усиевич все подозрения и прекратить травлю. В годы Отечественной войны Елена Феликсовна вместе с Вандой Василевской участвовала в создании Войска Польского»7.
Об этом факте Усиевич упомянула в своей автобиографии. «В 1944 году была командирована в польскую армию для редактирования газеты военного совета, предназначенной для переброски на оккупированную территорию. С конца 1944 года занималась исключительно лит.трудом, т.к по состоянию здоровья почти лишена возможности выходить из дому»8.
Умерла Елена Усиевич в Доме Правительства в 1968 году, оставив множество статей и книг, посвященных социалистическому реализму. Жаль, что самые интересные сюжеты из своей биографии она, по всей видимости, унесла с собой.
1 Из неопубликованной рукописи Е. Жданко, хранящейся в скрябинском музее.
2 ГАРФ. Ф. 539. Оп. 5. Ех. 7056.
3 Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 в документах. Дневники Ольги Бессарабовой // Вступ. статья, подготовка текста, составление Н. Громова. Комментарии Н. Громова, Г. Мельник. В. Холкин. М., 2010. С. 402.
4 Книга детства. Дневники Ариадны Эфрон // Составление, подготовка текста, примечания Е. Коркиной. М., 2013. С. 162–164.
5 ГАРФ. Ф. 539. Оп. 5. Ех. 7056.
6 Эфрон А. История жизни, история души. В 3 т. Т. 3. Воспоминания. Проза. Стихи. Устные рассказы. Переводы. М., 2008. С. 169–170.
7 http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=7817
8 ГАРФ. Ф. 539. Оп. 5. Ех. 7056.
|
