НАБЛЮДАТЕЛЬ

на другом языке

Счастьеведение

Ольга Гренец. Хлоп-страна. Рассказы. Перевод с английского О. Логош, А. Нитченко, М. Платовой, А. Степанова. — М.: Время («Время читать»), 2017.

«Как можно жить на пересечении двух хайвеев? Не очень понятно». Ольга Гренец волей или неволей многократно повторяет этот вопрос, может быть, не столь прямолинейно, как в рассказе «Новогодняя традиция», но все-таки читателю это заметно. Русскому читателю, тому, который в России.

Феномен эмигрантской прозы, ее обособленное положение в русской литературе — явление постсоветское и очень характерное для нашей культуры. «Поэтом можешь ты не быть» надолго и крепко укоренилось в нашем сознании; и, если зарубежные авторы, куда бы они ни уезжали в течение своей жизни, остаются гражданами своей страны (Джойс — ирландец, Хемингуэй — американец, и ни к какой «американской эмигрантской прозе» их не причисляют), то в русской литературе авторы, какой-то период своей жизни жившие и работавшие за границей, неизменно называются «русскими писателями-эмигрантами первой, второй… пятой волны», поэтами «Парижской ноты» и т.д., и этот факт воспринимается нами как нечто само собой разумеющееся. То есть, если в биографии писателя был факт долгой постоянной жизни за границей, его произведения чаще всего рассматриваются через особую призму, грани которой — вечная память о некоем «отступничестве», а порой — и прямые высказывания о предательстве. В век глобализма, пожалуй, такой подход — наша коренная черта.

Женская эмигрантская проза, повествующая о жизни уехавших, — это явление, по-особому высвечивающее проблему «оставленной страны», начатую Буниным и Куприным. Именно современная женская проза — а женщины, согласно бытующему мнению, существа более прагматичные, приземленные, тяготеющие к мелочам — оказалась источником, дающим нам бесслезную, выпуклую, отчетливую и честную картину, описывающую жизнь русских общин за границей. Классику жанра можно проследить от Надежды Тэффи и до Дины Рубиной, чьи первые романы о жизни израильских репатриантов («Вот идет Мессия», «Последний кабан из лесов Понтеведра»), изданные в России в конце девяностых — начале двухтысячных, пожалуй, были одними из самых ярких рассказов о тех, кто уехал. Немногим позже, в 2002 году, вышла «Бедная девушка» Юлии Беломлинской — книга уже не об Израиле, а об Америке, той самой стране, о которой пела незабвенная рок-группа, «где я не буду никогда». Именно в тяготении к мелочам, в откровенности и горькой иронии «бедных девушек» (а женщина, попавшая в условия бездомья, оторванности от родных стен, в любых финансовых условиях становится «бедной»), мы прослеживаем постепенные изменения в сознании и мышлении русского человека, уже не считающего себя русским: и начинаются они с экзистенциального вопроса «Ке фер? Фер-то ке?», а заканчиваются простым: «Послушай меня, дурак стоеросовый, что ты забыл в Москве?».

В разной интонации этих вопросов, в разной их наполненности — и содержится смысл того неясного чувства неузнавания при чтении книги Ольги Гренец «Хлоп-страна», перенаселенной женскими образами, до боли, до оскомины напоминающими друг друга: по сути, Ольга Гренец рисует только одну героиню, и в какой-то мере эта лирическая героиня — она сама, автор книги, русская эмигрантка, большая часть жизни которой прошла в Америке, в последние годы двадцатого века и первые два десятилетия нового тысячелетия. Эта героиня — женщина самостоятельная, чаще всего одинокая, несмотря на семейное положение. Ее основные черты: креативность, свободолюбие, отрицание семейных ценностей, вернее, отсутствие нужды в близком человеке, в частности, в мужчине. Чаще эта женщина путешествует в одиночку («Прощай, Крым», «Иди, Ада, не останавливайся», «Три потери»), самостоятельно бросает или отталкивает мужчину («Хлоп-страна», «Канареечный цвет», «Любовь и волосы», «Стеклянный дом»), она живет одна («Сказочный улов», «Самоубийство Херен Мор», «Стеклянный дом», «Журналистская карьера»), или замужем и несчастна («Куда течет море»). Счастливые пары тоже встречаются в книге, но это — единичные случаи, и противопоставлены они все тем же одиноким женщинам (рассказ «За дверью», где родители Ани, девушки, которая заперлась со своим бойфрендом, худо-бедно ладят, чего не скажешь о том, что происходит вне их маленького мирка). Что характерно, до безликости самодостаточным женщинам противопоставлены мужчины слабые («Канареечный цвет»), неудачники («Стратегия выхода»), инфантильные («Новогодняя традиция»), грубые и неприятные типы («Прощай, Крым», «Как опознать русского шпиона»), а уж если попадается герой более-менее цельный, воспитанный и обладающий каким-никаким мужским характером, то, без сомнений, главная героиня его обязательно кинет или бросит («Любовь и волосы», «Паскаль»). Женские героини Ольги Гренец — девушки холодные, никогда не позволяющие себе страдать и плакать в трудной ситуации; они всегда «держат лицо», и поэтому читателю поначалу кажется, что эти героини — неоткровенны, искусственны. Но к концу книги все-таки мы убеждаемся, что — нет, перед нами действительно весьма точный портрет современной американки; просто русскому читателю такой образ пока плоховато знаком и не близок. И поэтому для нас, заглядывающих в ее мир отсюда, из России, эта девушка становится «бедной», и ее действительно хочется пожалеть, хотя она в этом и не нуждается.

Будет ошибкой сказать, что традиционные женские образы никак не отражены в книге. Они отражены: например, в рассказе «Куда течет море» есть мама девочки, которая на ночь напивается в стельку по какой-то причине, о которой читатель может только догадываться, а утром просыпается и блюет прямо на одеяло дочери. Есть героиня рассказа «Любовь и волосы», которая влюблена в девушку по имени Хана, и это чувство, не высказанное никак, пожалуй, и является единственной искренностью в ее запутанной актерской жизни. Наконец, есть девушка по имени Вера, героиня второго плана в рассказе «Хлоп-страна». Она — этакая «корова», которая живет простыми радостями, она умеет дружить и любить, но почему-то автор и читатель не испытывают приязни к безликой, в два горла поглощающей пищу Вере, когда ей противопоставлена другая героиня, Травка. Травка, по авторской иронии, напоминает нам о герое советской детской книги, однако она не имеет с чудесным розановским мальчиком ничего общего. Травка Ольги Гренец — искусственно сформированная американка с русским прошлым, отстраненная от мужа, от друзей, зацикленная на собственной карьере и планирующая предательство.

В одной из своих лекций Дмитрий Быков удачно сравнивал ключевые женские образы русской и американской литературы двадцатого века. По Быкову выходило, что, подобно пастернаковской Ларе и Аксинье Шолохова как двум бесспорным метафорам, олицетворяющим Россию (третьей была Лолита Набокова), в американской литературе нашелся отлично прорисованный аналог метафоры «женщина-Америка», и этим образом была Скарлетт О’Хара. Вот эта рафинированная Скарлетт, только с более глубоко усеченной чувствительностью, выглядывает из каждой героини Ольги Гренец. Само собой, русскому читателю с ней неуютно.

Тема эмиграции (и возвращения или невозвращения) — очень вкусная российская и, в частности, петербургская тема. «Бедная девушка» Юлия Беломлинская писала в нью-йоркской части своего повествования: «Вот моя работа — маленькая студия на углу 8-й и 30-й, американская девушка-хозяйка, мы с Иркой и четверо грузин, сбежавших от гражданской войны, — брат и сестра, и еще брат, и сестра — все из тбилисской Академии художеств. Мы с Иркой говорим по-прежнему только о любви и о книжках, а книжки мы себе выписываем по почте (как положено провинциальным барышням из старинной России, из той предыдущей Дореволюции), выписываем на двоих и по очереди читаем. КАК БУДТО мы дома — на Петроградской. Я — на Ораниенбаумской, а она за углом, на Гатчинской». Если Бедная Девушка Беломлинской все еще живет Россией, то Травка Ольги Гренец уже давно от нее отпочковалась, и то, что происходит на родине, ее интересует все меньше и меньше. В первой части книги, где автор еще дает какую-то связь между новой и старой родиной, изредка встречаются рассказы, в которых сквозит «среднерусская тоска». Например, в рассказе «Сливки и сахар», исподволь, между строк, дана картина гремящей где-то войны, совершенно не стыкующейся с описанием мелких мещанских привычек посетителей аэропорта. Это, пожалуй, один из самых удачных рассказов Ольги, построенных на эллипсисе, на недосказанности.

Очень значимым для книги является также рассказ «Любить перемены», о сложностях перевода и особенностях языка, впечатанного в сознание поколения.

«Love changes everything»… Неужели она не видит, что «love» — это подлежащее, а «changes» — сказуемое? В ее версии любовь — это команда, приказ: «Любите все перемены!».

Здесь не только заложено подсознательное отношение героини к России как к «стране приказов», намек на оставленную за спиной несвободу, с которой у подростка обычно ассоциируется родительская власть. Здесь автор четко дает нам понять, что «порвалась дней связующая нить», и вряд ли оставшиеся в России «отцы» и уехавшие «дети» смогут хоть когда-нибудь понять друг друга. Здесь важно наконец раскрыть еще одну тайну: книга «Хлоп-страна» — переводная. То есть ее оригинал был написан автором по-английски, и для русского издания была подключена команда переводчиков. Один текст в книге, правда, Ольга Гренец написала по-русски, это рассказ «Куда течет море», давший название всей первой части. Он довольно сильно отличается от других рассказов своими стилистическими особенностями, искусственностью диалогов и тяжеловесностью языка. Однако именно он дает нам наиболее остро почувствовать бифокальность авторского взгляда, не только авторскую двуязычность, но и принадлежность одновременно двум культурам; а это-то и составляет основу читательского интереса.

Еще одна маленькая ремарка, немного забавная: героев Ольги Гренец, особенно в «русской» части книги, поголовно всех мутит — или после выпивки, или просто так. Они захлебываются в собственной рвоте, будь то мать семейства или отец, добавляющий в гоголь-моголь пару ложек виски, или девушка, попавшая в руки насильника, или джазовая певица в салоне самолета. Никто из них не умеет пить, никто не переваривает окружающую их реальность, все отравлены. Но, тем не менее, достаточно сильны, чтобы подняться над бурлящей спущенной в сортире водой, прополоскать рот, и, приведя себя в порядок, выйти к людям с невозмутимым лицом. И ожидать свое счастье. «Для Веры, как решила Травка, ожидание счастья было подобно счастью, и причем наивысшему. «Возможно, так оно и есть, — думала Травка. — Возможно, она права».

Ольга Аникина