КОНТЕКСТ

Об авторе | Стефано Гардзонио — исследователь русской литературы и культуры, профессор славистики Пизанского университета, с 1999 по 2009 год — президент Ассоциации итальянских славистов, член Международного комитета славистов и Международного комитета по изучению Центральной и Восточной Европы.

Стефано Гардзонио

Слоним многоликий

Об уездном городе Новгород-Северский в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона сказано:

«Жителей в 1892 г. было 8115 (4235 мжч. и 3880 жнщ.); дворов 972. Церквей православных 10, мужской монастырь, еврейских молитвенных школ 6. Гимназия, Духовное уездное училище, Уездное и Приходское училища, Казенное еврейское училище, больница; 3 ярмарки, с оборотом около 60 тыс. руб. Торговля рогатым скотом, лошадьми, овцами, кустарными, полотняными и бумажными кролевецкими и полтавскими изделиями, посудой, хлебом и пр. Пристань. Заводов кожевенных 3, маслобойных 2, крупорушный 1; типография, аптека, Городской общественный банк и сберегательная касса. Доходы города в 1893 г. 27395 р.; расходы 30353 р.».

Бывший «стольный град» Ольговичей, город князя Игоря Святославовича был в конце позапрошлого века провинциальным городком, чье население на 90% состояло из малороссов, с малой долей русских и евреев. Именно там в 1894 году родился Марк Львович Слоним, сын адвоката, племянник известного автора «Силуэтов русских писателей» Юлия Айхенвальда и дальний родственник Веры Слоним, жены Владимира Набокова.

Как он сам рассказывал у микрофона «Радио Свобода», образование он получил в Одессе в Третьей гимназии и в 1912 году, по окончании школы, уехал за границу, жил во Флоренции и учился во Флорентийском университете. Здесь же ходил в знаменитую библиотеку Вьёсьё, в ту самую читальню, где среди прочих был завсегдатаем Ф.М. Достоевский во время своих пребываний во Флоренции.

Решение уехать учиться за границу может быть объяснимо существованием процентной нормы для студентов еврейского происхождения в Российской империи. В итальянских университетах начала ХХ века числилось большое количество еврейских студентов и студенток. Одновременно решение могло иметь и политическую подоплеку, что подтверждается ранней деятельностью Слонима-публициста. То, что определенно бросается в глаза, — это уровень его культурной и языковой подготовки уже в первые годы пребывания в Италии.

В 1914 г., накануне Первой мировой войны (Италия включилась в военные операции в 1915 г.), сегодня забытый писатель-драматург Эрминио Робекки-Бривио (?–1962), основал при флорентийском издательстве А. Кваттрини новую литературную серию под названием «L’arte nuova» [Новое искусство]. В нее вошли прекрасно оформленные книжки с небольшими произведениями О. Уайльда, И.С. Тургенева, Дж. Д’Альмеа, Х. Де Ренье и др. Серия скоро прекратилась, но вышедшие тогда книжечки свидетельствуют о попытке вести определенную литературно-художественную линию в тогдашней итальянской культуре. Сам Эрминио Робекки-Бривио стал впоследствии весьма интересным представителем итальянской прозы между войнами, скорее всего, благодаря I padri e i figli. Trilogia italica [Отцы и дети. Итальянская трилогия, 1931] и семейной хронике Una famiglia italiana. I Robecchi [Об одном итальянском семействе. Робекки, 1938]. Интересно также отметить, что в 1932 г. он курировал итальянское издание «Подлиповцев» Ф.М. Решетникова.

То, что сразу обращает на себя внимание исследователя, — присутствие в качестве редактора и переводчика малоизвестного тогда русского студента Флорентийского университета Марка Слонима. Еще больше удивляет факт, что в том же 1914 г. Слоним напечатал в Риме в типографии Е. Вогера брошюрку по названию Qualche tipo di materiale d’artiglieria a tiro rapido [Несколько типов артиллерийского оружия быстрого реагирования] С одной стороны, филолог и литератор, с другой — специалист по военному искусству.

Слоним — участник самого первого выпуска серии «L’arte nuova». Имеется в виду издание Oscar Wilde Poemi in prosa (1914). Перевод принадлежит Францу В. фон Тигерстрёму (Franz Wilhelm von Tigerström, 1878–1944), Слонимом написано предисловие, иллюстрации сделаны Франческо Киаппелли (Francesco Chiappelli, 1890–1947). Легким и изысканным стилем только что приехавший в Италию (!) Слоним рассказывает о жизни и творчестве О. Уайльда и подчеркивает противоположность, конфликт между красотой идеала и вульгарностью будней. Жизнь — произведение искусства, бесконечный порыв к самому бытию, в котором связь между реальностью и эстетическим переживанием исчезает. Эту связь не теряет Де Ренье, отмечает Слоним в предисловии к другому изданию, Henry De Régnier, Racconti a sé stesso [«Рассказы себе», 1914, в переводе поэта Л. Фаллакара, Luigi Fallacara, 1890–1963, иллюстрации того же Киаппелли]. В творчестве французского поэта силен мотив языческой любви, и в то же время в душе его живет глубокая тревога о будущем. Все преходяще, все исчезнет, как строение на песке… Но высшая правда и есть вымысел художника, в чем и состоит самая значимая победа искусства. Переходя к Тургеневу (Слоним перевел и снабдил предисловием «Стихотворения в прозе», Senilia, 1914, с иллюстрациями Ф. Киаппелли), молодой критик выявляет в мировоззрении автора Отцов и детей, с одной стороны, мистическую боязнь смерти и бесконечности, с другой — любовь к жизни как победу над смертью. Далее, в истолковании понятия смерти у Тургенева, Слоним проводит параллель между пессимизмом русского писателя и ‘doglia mortale’ [смертоносная боль] Дж. Леопарди. Итак, перед нами глубокий и изысканный филолог и литератор, как и подтверждают его безупречные переводы тургеневских текстов. И все это на итальянском языке и за два года по окончании гимназии!

В том же интервью «Радио Свобода» Слоним рассказал: «Был у меня брат старше на семь лет. Уже в юношестве он вступил в партию социалистов-революционеров. Так что имена известных социалистов-революционеров, соответствующие книги — все это я узнал в отрочестве».

Вот еще одна сторона многоликого Слонима: не только многообещающий литератор и переводчик, но и политический активист, что придает совсем другой оттенок его работе по военному искусству.

В 1915 г., когда Италия вступила в Первую мировую войну, он вернулся на родину и поступил на Историко-филологический факультет Петроградского университета.

Одновременно Слоним печатался в «Одесском листке» (1913–1917), «Вестнике Европы» (1916–1917) и других периодических изданиях. Интересно отметить, как в рецензии на альманах «Седьмое покрывало» молодой критик впервые сопоставил ранние опыты Багрицкого с поэзией Мандельштама: «У него замечается работа над стихом, стремление к сжатости, четкому рисунку и лаконической глубине. Несомненная талантливость соединяется у него с тем, что называют “культурой стиха”» (Слоним М. «Седьмое покрывало» одесских поэтов // «Одесский листок». 1916. 4 сент. стр. 5–6).

Одновременно развивалась его политическая деятельность. По стопам брата Марк Львович примкнул к эсерам и стал видным деятелем партии. Будучи свидетелем Февральской революции в Петрограде, он оказался участником революционных событий как член Всероссийского Учредительного собрания (от партии социалистов-революционеров), потом Комитета Учредительного собрания в Самаре и, наконец, Директории в Уфе (1918). В 1919 г. он сложным маршрутом приехал в Париж, где стал участником Парижской мирной конференции как представитель партии эсеров. Однако вскоре вернулся во Флоренцию, где окончил университет в 1920 г.

В Италии Слоним стал печататься в итальянской прессе (например, в газете «Secolo») и вскоре издал три книги: La rivoluzione russa: fatti e impressioni [Русская революция: факты и впечатления, Bologna, Zanichelli, 1920] и Il bolscevismo visto da un russo [Большевизм глазами русского, Firenze, Le Monnier, 1920], Spartaco e Bela Kun [Спартак и Бела Кун, Firenze, Bemporad, 1920].

Первую книгу Слоним посвятил своему другу Вирджилио Бондоису, романисту и переводчику Шекспира и Уайльда. Этот молодой литератор-националист, фронтовик, находился под явным влиянием творчества и личности Г. Д’Аннунцио. Дружба, очевидно, хорошо вписывалась в тогдашние чувства и убеждения только что вернувшегося из Совдепии Слонима. Неслучайно Муссолини пригласил его печататься в «Giornale d’Italia», хотя Слоним отказался от такого предложения. Через два года, после переезда в Прагу, он даст отрицательную оценку фашизму на страницах «Воли России». До его отъезда из Италии вышло также исследование Da Pietro il grande a Lenin: Storia del Movimento rivoluzionario in Russia (1700–1917) [От Петра Великого до Ленина: История революционного движения в России (1700–1917), Milano, Casa Editrice Sociale, 1922].

Итак в 1922 г. Слоним поселился в Праге. Там он преподавал в Русском университете, стал литературным редактором и ведущим критиком журнала «Воля России». Одновременно он сотрудничал во многих изданиях русского зарубежья. Именно с этого момента он начал играть значительную роль в жизни и творчестве Марины Цветаевой. Об этой роли напишет много лет спустя С. Рафальский в его некрологе:

«Может быть, одной из самых больших его не только редакторских, но и просто человеческих заслуг было его отношение к творчеству Цветаевой. Изгой зарубежной литературы, Марина никак не могла пожаловаться на охотно печатавшего ее стихи и прозу Марка Львовича. В их дружбе было прежде всего неконформистское притяжение двух высоких интеллектуальных уровней. Как люди они были мало сходны» (С. Рафальский. «Доброй памяти М.Л. Слонима», «Русская мысль», 1976. 13 мая). Да, мало сходные люди…, но как точнее определить их связь в жизни и в литературе? Немного о фактах, которые прежде всего можно извлечь из мемуаров самого Слонима, появившихся впервые в «Новом журнале» в 1971 г.

1 апреля 1922 г. Слоним напечатал на страницах «Воли России» рецензию на новый поэтический сборник М. Цветаевой Разлука. В ней Слоним сближает посвященную А. Ахматовой поэму На красном коне с поэзией Вяч. Иванова и отмечает:

«В этом и есть разлука: разлука с дружбой, с любовью, с самой жизнью ради крещенья Духом Святым, ради “невесомых крыльев за плечами”, ради освобождения от пут земных. Стихи Цветаевой — трудные и туманные».

Что касается собственно стиха Цветаевой, Слоним пишет:

«Еще и прежде любила она короткие, отрывистые ритмы, стихи, похожие на удары, пренебрегавшие грамматической правильностью. Эти приемы получили необычайное обострение в свободном рифмованном стихе “Разлуки”. Фразы — точно отрублены, а нередко и обрублены — без конца, без сказуемого. Часто опущение глагола, нарочитое укорочение фразы, стремление к поэтической телеграфичности. Вся поэма — На Красном Коне — чередование восклицаний, отдельных слов, коротких предложений.

В некоторых местах поэмы и в отдельных стихотворениях достигнута выпуклая сжатость и выразительность, но все же чувствуется неровность, порой переходящая в символическую и трудно расшифровываемую алгебраичность».

Как известно, о той же поэтической книге написал Андрей Белый, который наметил певучесть и музыкальность поэзии Марины Цветаевой:

«Но не в лингвистике и не в пластике сила ее; если Блок есть ритмист, если пластик по существу Гумилев, если звучник есть Хлебников, то Марина Цветаева — композиторша и певица… мелодии… Марины Цветаевой неотвязны, настойчивы… Мелодию предпочитаю я живописи и инструменту; и потому-то хотелось бы слушать пение Марины Цветаевой лично… и тем более, что мы можем приветствовать ее здесь в Берлине» («Голос России», 21 мая, 1922).

Их встреча в Берлине в 1922 г. описана в ее мемуарном очерке «Пленный дух. Моя встреча с Андреем Белым». Там приводится известное письмо Белого от 16 мая 1922 г., в котором, среди прочего, читаем:

«Позвольте мне высказать глубокое восхищение перед совершенно крылатой мелодией Вашей книги Разлука. Я весь вечер читаю — почти вслух; и — почти распеваю. Давно я не имел такого эстетического наслаждения. А в отношении к мелодике стиха, столь нужной после расхлябанности Москвичей и мертвенности Акмеистов, ваша книга первая (это — безусловно). Пишу — и спрашиваю себя, не переоцениваю ли я свое впечатление? Не приснилась ли мне Мелодия? …».

Как известно, Марина Цветаева ответила Белому по поводу мелодии, и тот послал ей именно свою статью о «Разлуке». Впоследствии они еще встречались. Про эту книгу Белый заметил: «Вы знаете, что это не книга, а песня: голос, самый чистый из всех, которые я когда-либо слышал».

Слоним заключает свою рецензию в другом тоне, но, как и Белый, подчеркивает значение Цветаевой в современной панораме русской поэзии:

«Останется ли Марина Цветаева в кругу нового, избранного ею “героического идеализма”, пронизанного символикой и боязнью “незримых тысячеоких и древлих богов”, — или же от мистического сознания своей предназначенности и чувства Рока вернется к прежней жадности бытия и впечатлений. “Разлука” отмечает своеобразный момент в творчестве одной из лучших русских поэтесс и является примечательным литературным явлением».

С Мариной Ивановной Слоним познакомился в Берлине в одном из кафе на Курфюрстендам летом 1922 г. Слоним вспоминает, как это случилось благодаря Саше Черному. Правда, возникали сомнения: также считалось, что знакомство состоялось через Андрея Белого (так, например, в книге В. Лосской). А. Саакянц отмечала: «Андрей Белый познакомил Марину Ивановну с М.Л. Слонимом, литератором, сотрудником пражского журнала “Воля России”; этот человек долгие годы будет одним из самых верных и постоянных друзей Цветаевой». Это сообщение, конечно, представляется правдоподобным, учитывая и рецензии на сборник «Разлука», хотя недавно заключалось: «Вряд ли Слоним мог “перепутать” его с А. Белым» (Елена Айзенштейн. Сонаты без нот. Игры слов и смыслов в книге М. Цветаевой «После России»).

Как известно, осенью того же 1922 г. М. Цветаева переехала в Прагу и благодаря Слониму вскоре стала печататься в «Воле России» (первое стихотворение: Широкое ложе для всех моих рек). В частности, сотрудничество со Слонимом сосредоточилось на жизни и творчестве Казановы:

«Мы тотчас же условились, что она даст для “Воли России” “Приключение” — драму в пяти картинах, основанную на материале четвертого тома «Истории моей жизни» Джакомо Казановы, кавалера де Сейнгаля. Кроме того, она обещала дополнить и несколько переделать для нас “Конец Казановы”, выпущенный с искажениями в Москве, и дать ему новое название — “Феникс”. У нас тотчас же загорелся спор насчет эпиграфа к “Приключению”. МИ перевела его — “Вы позабудете и Генриетту”, а я — “Ты забудешь также и Генриетту”. Возлюбленная Казановы Генриетта вырезала алмазом эту надпись на оконном стекле гостиничной комнаты, где они любили друг друга, — он нашел ее через пятнадцать лет на том же стекле и заплакал, потому что предсказание сбылось. Я был поражен, с какой страстью МИ отстаивала свою версию и приводила самые неожиданные аргументы. “Но ведь это мелочь”, — попытался я остановить ее. “Мелочь? — спросила она с каким-то зловещим присвистом, точно я был повинен в богохульстве. — Выбор слов — самое важное”».

Стоит подчеркнуть, что в 1923 г. сам Слоним опубликовал перевод первого тома «Воспоминаний» Дж. Казановы (Берлин, 1923). Он отмечал:

«В то время я подготовлял предисловие к первому тому воспоминаний Казановы для берлинского издательства “Нева” (он появился в 1923 году, а второй том так и не вышел, “Нева” должна была закрыться из-за отсутствия средств, как и большинство русских литературных предприятий тех лет)».

Итак, как не думать, что диалог со Слонимом не мог не влиять на творческие искания М. Цветаевой тех лет? Нужно подчеркнуть эту способность Слонима улавливать специфические элементы поэтики М. Цветаевой. Об этом он пишет изысканно и точно в своем мемуарном очерке после того, как уточнил, что:

«В течение трех лет — с 1922 по конец 1925 года — мы часто встречались с МИ, часами разговаривали, гуляли и быстро сблизились. Общность литературная скоро перешла в личную дружбу. Она продолжалась семнадцать лет и была неровной и сложной: размолвки и примирения, взлеты и снижения. В одном я оставался неизменным: я считал ее большим и исключительным поэтом, наравне с Пастернаком, Маяковским, Мандельштамом и Ахматовой, и еще в 1925 году писал, что в эмиграции ей соразмерен только Ходасевич. Этого мнения я держусь и по сей день».

Слоним подчеркивает, как благодаря ему М. Цветаева познакомилась с Прагой и как она полюбила этот город:

«После переезда из Чехии во Францию МИ открыла, что крепко любит Прагу, и даже создала об этом нечто вроде мифа».

Еще в тридцатые годы она не раз перечитывала книгу Слонима о Праге «По золотой тропе». Дальше Слоним добавляет:

«Хорошее и дурное, пережитое в Праге, слилось впоследствии для МИ в некий символ интенсивного существования. Большую роль сыграло в этом ее увлечение Константином Родзевичем».

От многочисленных встреч с поэтессой, от постоянного диалога о поэзии и поэтах и в связи с его ролью редактора «Воли России», где Цветаеву регулярно, печатали, у Слонима сформировался оригинальный и правдивый взгляд на Марину Цветаеву как поэта. Свои мысли Слоним приведет потом в своих поздних мемуарных записках о ней (например, о ее «романтизме» и о значении разных литературных традиций для ее творчества, о том, что она не любила Достоевского и Толстого и т.д.), но еще тогда, как критик, он старался представить читателю свою интерпретацию поэзии Марины Цветаевой.

Благодаря Слониму Марине Цветаевой удалось печатать в разные годы поэму Крысолов, циклы стихов и поэмы (среди них «Красный бычок», «Поэма Воздуха», «Поэма Лестницы», «Маяковскому»), лирические стихотворения и прозу, драмы Приключение и Феникс.

В этой перспективе довольно красноречив его отзыв на сборник «После России: Стихи 1922–1925». В этой живой рецензии Слоним подчеркивает противостояние Цветаевой-поэта банальной повседневности жизни и искусства русского зарубежья. Средний читатель, считает Слоним, «…возмущен, если вместо меланхолической музыки или общедоступных афоризмов, сказанных размеренной речью, ему преподносят стихи, в которых острой напряженности мысли и образа соответствует и особая молниеносная сосредоточенность слов»,

и продолжает:

«…ее стихи до того определенны, их выражения до того точны и сжаты, что порою они достигают почти математической четкости. Они требуют лишь одного — сосредоточенности внимания. Они рассчитаны на читателя, который способен на некоторое духовное усилие и в поэзии ищет некоего “полета души”, некоей возвышенной серьезности эмоций и мыслей».

В заключение сказано:

«Цветаева — своеобразный и большой поэт. Вместе с Пастернаком она, пожалуй, является наиболее яркой представительницей современной русской поэзии. И новая книга ее, где так полно даны все особенности ее творчества, не только значительное явление для нашей зарубежной поэзии, но и крупный и ценный вклад в русскую литературу вообще».

Диалог Слонима с Цветаевой — это постоянное переплетение творческих стремлений и жизненных, личных отношений. Именно от Слонима Цветаева узнала о смерти Р.-М. Рильке:

«Я действительно привез МИ печальное известие о кончине Райнера Мария Рильке (он умер 29, а не 30 декабря, как она пишет). Отлично зная, как она его боготворила, я сообщил ей о его смерти с большой осторожностью, а не “между прочим” (ее слова). МИ была очень взволнованна и сказала: “Я его никогда не видела и теперь никогда не увижу” […]»

и чуть ниже:

«[М.Ц.] согласилась на мою просьбу написать о Рильке для “Воли России”. Через короткое время она прислала мне в Прагу “Твоя смерть”, проза эта появилась в нашем журнале в марте 1927 года».

А через десять лет Цветаева напишет А.А. Тесковой:

«В декабре 1936 г. — через полтора месяца — будет 10 лет с его смерти. Я помню день: утром 31-го пришел Слоним — приглашать на встречу Нового Года в ресторан — и: — “А Вы знаете? Р умер”. (Умер 30-го.)».

Именно Слоним познакомил Цветаеву с Н. Гончаровой в 1929 г, что и привело к знаменитому очерку «Наталья Гончарова» и к иллюстрациям последней к цветаевскому «Мо́лодцу».

И еще Слоним напечатал три года спустя поэму Цветаевой Маяковскому:

«В одной из семи глав поэмы — разговор Маяковского с Есениным на том свете, и Маяковский спрашивает о Блоке, Сологубе и Гумилеве. “Современные записки” и “Последние новости” побоялись печатать эту поэму, она была мною помещена в 11–12 выпуске “Воли России” за 1930 год. В московское издание избранных произведений Цветаевой 1965 года она, конечно, не вошла, хотя она была написана тридцать пять лет тому назад, ее “вольно-крамольный” язык, как выразился один советский вельможа, все еще неприемлем для московских цензоров».

О дружбе Слонима с М. Цветаевой Роман Гуль писал:

«Дружа со Слонимом, Марина внутренне требовала от него большего, чем дружба, а Слоним... Слоним этого дать ей не мог: он женился на очень милой, интересной женщине... Это — как “измена” — вызвало взрыв негодования Марины, вылившийся в блистательное, по-моему, самое замечательное ее стихотворение Попытка ревности».

Сам же Слоним пишет:

«В одном письме к Тесковой в апреле 1929 года МИ откровенно признается: “Раньше я давала, как берут, — штурмом! Потом смирилась. Людям нужно другое, чем то, что я могу дать”. Но дело было прежде всего в том, что она сама отбрасывала предложенное другими — она желала большего. Я же не мог принять ни штурма, ни ее абсолютов, сводившихся к отказу от жизни, от самого себя, от собственного пути. Она помнила, как я однажды ответил ей: “Одна голая душа! Даже страшно”. Она этого не могла мне простить, а еще пуще ее обижало, что я не испытывал к ней ни страсти, ни безумной любви и вместо них мог предложить лишь преданность и привязанность, как товарищ и родной ей человек. МИ писала: “Я хотела бы друга на всю жизнь и на каждый час (возможность каждого часа). Кто бы мне всегда, даже на смертном одре, радовался”. А я знал, что наши жизненные пути не совпадают, только порою скрещиваются и что у нас обоих совершенно неодинаковые судьбы. Отсюда ее ошибочное мнение, будто я ее оттолкнул, более того, променял на ничтожных женщин, предпочел “труху гипсовую каррарскому мрамору” (так она писала в «Попытке ревности»).

А после прославления принялась говорить мне колкости при свиданиях и ругать за глаза. Одно время она это делала почти со злобой, во всяком случае со страстью, со своим всегдашним упорством в последовательности и непоследовательности, в возведении пьедесталов и разрушении статуй. Я знаю, ей это было нелегко, ведь я продолжал помогать ей, чем мог, и защищал ее во всех моих публичных выступлениях. Но прошло несколько лет, прежде чем она сменила гнев на милость и уверовала в надежность моей дружбы».

На самом деле, как известно, стихотворение было посвящено К.В. Родзевичу. Есть свидетельство встретившегося в 60-х годах с К.В. Родзевичем актера Михаила Козакова, который сообщает, что тот в шутку называл «трухой» свою вторую жену, не понимавшую по-русски и никогда в жизни не видевшую Цветаеву. Напомню интересующий нас отрывок стихотворения:

                  Как живётся вам с товаром
                          Рыночным? Оброк — крутой?
                          После мраморов Каррары
                          Как живётся вам с трухой

                  Гипсовой? (Из глыбы высечен
                          Бог — и на́чисто разбит!)

Тема о влюбленности в статую связывает стихотворение с «Флорентийскими ночами» Гейне. Одновременно выраженные в стихотворении чувства можно отнести и к Слониму. Анна Саакянц уточняет:

«Дружила она также с надежным, верным человеком: “волероссийцем” Марком Львовичем Слонимом. Шутливо прозвала его за глаза “Дорогой”. Ему она подарит “Попытку ревности”, из чего он сделает вывод, что стихотворение вдохновлено им, что оно было реакцией на его товарищеские чувства и никакие иные, которых, возможно, ожидала от него Марина Ивановна. Так напишет он в своих поздних воспоминаниях».

С другой стороны, Е. Айзенштейн убедительно доказывает направленность стихотворения к нескольким лицам, в том числе и Пастернаку. Интересно отметить, как в одном письме Пастернаку от 14 февраля 1923 года мелькает фамилия Слонима. Цветаева не может рваться в Берлин к Пастернаку из-за паспортных затруднений:

«Не приеду, потому что поздно, потому что беспомощна, потому что Марк Слоним напр достает разрешение в час, потому что это моя судьба — потеря».

Но вернемся к Слониму. Он по поводу дружеского отношения к Марине Ивановне пишет:

«Наша личная дружба тоже прошла через ряд изменений. Она укрепилась в месяцы после разрыва МИ с Родзевичем. Она переживала его трудно, мучительно, и ей нужно было, как она говорила, “дружественное плечо, в которое можно зарыться, уткнуться — и забыться”, надо было на кого-то опереться. Ей показалось, что я могу дать ей эту душевную поддержку, тем более что и я в это время разошелся с моей первой женой, и в приблизительном сходстве личных осложнений МИ увидала залог взаимного понимания. Но тут произошло столкновение наших индивидуальностей, темпераментов и устремлений. Во-первых, как обычно, МИ создала обо мне некую иллюзию: она представляла себе меня как воплощение духовности и всяческих добродетелей, совершенно не зная ни моей личной жизни, ни моих наклонностей или страстей или пороков».

Уже несколько лет позже мы от Слонима узнаем еще несколько деталей:

«В том же 1927 году была памятная мне встреча с МИ в Париже, куда она приехала на целый день — “по делам”, как она заметила со смехом, как бы подчеркивая нелепость такого сочетания — Марина и дела. Ей стало известно, что я отныне предполагал мое трехмесячное пребывание в Праге чередовать с тремя месяцами в Париже, и спросила, что побудило меня отказаться от постоянного жительства в Чехословакии. Я мог, конечно, ответить, что мы собирались перенести печатание журнала в Париж, приобрели для этого небольшую типографию, и все объяснить тоже делами. Но это был единственный раз, когда МИ поставила мне в упор вопрос, ответ на который — хотя бы частичный — был ей несомненно известен. Я пожал плечами. Она скороговоркой бросила: “Мне нужно знать не от чужих, а от вас лично”. Тогда я рассказал ей — очень коротко, — что Лариса Бучковская, девушка, которую я полюбил, была прошлой осенью убита автомобилем председателя Совета Министров Чехословакии и полиция попыталась скрыть обстоятельства ее смерти от печати и близких. Из-за моего вмешательства дело это получило широкую огласку, включая вопрос в парламенте и доклад президенту Масарику. После всего этого мне захотелось переехать в Париж».

В жизни Цветаевой Слоним появляется часто как покровитель и символ неосуществленного «гнезда», дома. Читаем, например, в письме к А.И. Черновой:

«Расставались мы с Иловищами трагически: Тарзан рвался, хозяйка (по Алиному 3-летнему выражению) “ревела и рыдала”, раскачиваясь наподобие раненой (в живот!) медведицы, махала нам рукавом и фартуком. Пришедшие “перевозить” С Яковл, монах и жених (Рудин, — но невеста выходит за другого) шли пустые, вещи ехали на телеге, увенчанные безмолвствующей Алей. (Она ехала Вшенорами, мы спускались нашим отвесом.) И вдруг — уже у кирпичного завода — оклик: “М И!”. Поднимаю глаза: белым морским видением — Слоним! Взирает с холма. Оказывается, направлялся в Иловищи и выглянул на голоса.

Привез Але: куклу, постель и ванну. Кукла румяная, ванна розовая, постель — вдвое меньше спящей, т. е. Прокрустово ложе. А мне — талисман: египетское божество: печать. Играла им вчера в траве. (NB! Для того, чтобы боги нами не играли, нужно ими играть!) Провели все вместе целый день, вспоминали Вас».

Именно Слоним поможет купить коляску Муру в 1925 г.

С переездом в Париж связан другой плодотворный период Слонима-критика и литератора. В 1928 г. он организовал в Париже свободное литературное объединение «Кочевье» (существовало до 1938 г.), «устные журналы» которого были очень популярны в среде русской эмиграции. Слоним стал одним из самых популярных критиков русского зарубежья, и его отзывы о зарубежной и советской литературе, как и позже о еврейской литературе на русском языке, долгое время вызывали интерес и полемику среди литераторов и критиков русской эмиграции.

Уезжая из Франции в СССР, Марина Цветаева передала Слониму через Т. Тукалевскую пакет бумаг с набросками, текстами и письмами, в том числе и черновую тетрадь, которая теперь известна как Красная тетрадь. В Красной тетради, восходящей к 1932–1933 гг., содержатся многочисленные поправки к текстам, письма, статьи; большинство текстов на французском языке. В частности, там «Письмо к Амазонке» и «Девять писем». Последнее сочинение, Neuf lettres avec une dixième retenue et une onzième reçue, основано на переписке 1922 г. с А.Г. Вишняком.

В четвертой части «Сводных тетрадей» читаем следующее письмо, которое считается написанным М.Л. Слонимом:

«Париж, 12-го/VII (т. е. июля) 1938 г. (ошибка — 1932 г.)

Дорогая М.,

Я завтра уезжаю, и нам не удастся встретиться. Я не прощусь с Вами, не обниму, не поцелую — м.б. в последний раз. Увидимся ли мы и когда? И даже те скупые часы, какие были нам даны в эти последние годы — кажутся такой близостью по сравнению с провалом отъезда.

Хочется мне сказать Вам очень многое — о том, что Вы сами знаете и о чем мы не говорили. Я знаю всё дурное, что я причинил Вам. Знаю всё неправильное, что делал.

Но я хочу, чтобы одному Вы верили: в чем-то основном я не изменил Вам, и — несмотря на все мои поступки, или мое отсутствие — я был Вашим верным другом — и буду им всегда, до конца Вашей и моей жизни. Где бы Вы ни были, что бы Вы ни делали, знайте всегда, что можете на эту дружбу и эту верность рассчитывать — хотя это слово для Вас неподходящее.

Привет Муру — будет он расти молодцом.

До свидания.

Обнимаю и целую Вас от всей души».

Интересно отметить, что Слоним еще появится в жизни и в творчестве Марины Цветаевой совсем любопытным способом и вдруг с каким-то флорентийским подтекстом. 28 мая 1941 г., Марина Ивановна записывает сон о Слониме. Сон воспринят поэтессой как «последнее прощание». В нем Слоним называет свой новый адрес лагерным номером. Слоним, интересно отметить, не в первый раз появился Цветаевой во сне. Это уже случилось в 1924 г. Но приведем теперь текст записи, опубликованный в 2012 г. Е. Айзенштейн на страницах журнала «Звезда»:

«Сон (среди бела дня, нынче, 28-го мая 1941 г.)

Я (общий экзамен) тоже держу экз — у Марка Львовича, с кот только что прощалась, с ним и Сюзанной: и о кром я знаю, что это — последнее прощание. Но сестра — люди, маленькая комната, и на низкой тахте — судья и посмеют, ах он волшебн, м. б. даже перед ним в театр халате древний и очень ко мне благостный.

— Ну, а теперь, Вы, М. И., и Вас мы спросим — Расскаж нам, как Вы вид смерть Богородицы?

— Я В разскажу13 картиной можно? И м. б. даже двум, в две створки. Она лежит, почт на полу, но очень низк и в черном платье, как я белая. Лицо широкое, глаза большие, темные и вокруг глаз — такие же круги. Дверь на волю полуоткрыта и в ней мы видим: сапоги с бубенчикам, и в сапогах — ряженые, м. б. ряженые, а м. б. нет, — разные шути, чертики, зверюшки, рогатые, хвостатые, — твари. А на второй створке они все уже у нее на постел, некоторые в ногах, другие, , — ближе, а она всех их простила и с ни прощается, и так как в той избыточной любви, крую она не смогла истратить на того, крый слишком рано и был для нее слишком — велик, она взяла на руки самого маленького шутика — и ласкает его. А на верху — следом: небо, она на облаке лежит на длинном белом облаке, которое в конце немножко заворачивается и прикрывает ей ноги, а вокруг нее, на коленях, все те — п ч она тоже бед.

Чувствую, что выдержала. И тот — безмолвны, но здесь прощающий — и М. Л., улыбаются — улыбкой учителя иного и не ждавшего, гордости, скажем?

М. Л. отходит. Отхожу с ним. И, быстро (секунда считан)

Вы не можете отвезти (итак не помню, кому) Писать не будет, просто память…

— Я все, что угодно возьму для него — и для Вас

— Так дай мне свой адр, в последний раз, ты мне столько раз его забывал —

Он (и я уже знаю): — Лагерь 328 (дальше — забыла)… Записывает мне в

Я: — А сколько тебе говорили-то? А это ведь — показатель, м. б. (единственная мера — любимости).

И — просыпаюсь».

По поводу этого сна Е. Аренштейн предлагает интересный дантовский подтекст:

«Среди интертекстуальных источников сна о Слониме, возможно, “Божественная комедия” Данте, которую Цветаева никогда не читала целиком, но знала в отрывках, как, например, эпизод о Паоло и Франческе, введенный в пьесу “Фортуна”. По дороге в СССР в 1939 г. Марина Ивановна писала: “Прочла в Nouv Littéraires — замеч о Рае Данте. А я думала — скука. Счастлива, что у меня есть Данте — проз перевод avec texte en regard, старый. Прочту — Парадиз”. Вероятно, она прочла к тому времени главы 24–26 “Парадиза”, построенные как испытания — экзамены Данте в вере, надежде и любви, на которых присутствует Беатриче. Одним из экзаменаторов Данте был любимый Цветаевой апостол — Иоанн Богослов».

Небезынтересно отметить, что в статье 1931 г. Слоним подчеркивал поэтическое значение Данте и утверждал, что значение его творчества не исчерпывается исторической реконструкцией XIII века.

О значении М. Слонима для Цветаевой и ее наследия убедительно написала Вероника Лосская, которая неоднократно беседовала с ним в последние годы его жизни:

«Среди умерших друзей Цветаевой следует еще назвать Марка Львовича Слонима (1894–1976). Он был литературным критиком и редактором “Воли России”, а впоследствии профессором русской литературы. Последние годы жизни Слоним провел в Женеве. Я несколько раз ездила его навещать и часто с ним советовалась, особенно до и после очередных поездок в Москву. Когда я к нему приехала впервые в 1968 г., его воспоминания о Цветаевой еще не были опубликованы. Во время наших бесед я постоянно обращала внимание на его тонкость и деликатность, а также на умение отметать неприятное или личное, чтобы давать свидетельства “по существу”. Марк Львович преклонялся перед огромностью цветаевского таланта. Из всех друзей Цветаевой именно он, один из немногих, остался до конца ее настоящим другом и справедливым ценителем ее поэзии Если переписка между ним и Цветаевой когда-нибудь обнаружится (ибо трудно поверить, что такой аккуратный человек, как Марк Львович, мог дать этому кладу окончательно исчезнуть), то, возможно, раскроется значительная часть “лаборатории”, тайны ремесла поэта».

Итак, Слоним эмигрировал снова — после Флоренции, Праги и Парижа новая жизнь в США. Там он жил в 1941–1962 гг. и печатался в периодике, главным образом, в газете «Новое русское слово» и в «Новом журнале», где впервые и появились его мемуарные записки о Марине Цветаевой. С 1943 г. он преподавал русскую и сравнительную европейскую литературу в Колледже имени Сары Лоуренс в Нью-Йорке, откуда вышел в отставку в 1962 г.

Интересно отметить, что и в дальнейшем его жизнь была связана с Флоренцией, так как он стал директором «Европейской программы для американских студентов» и американской школы во Флоренции по изучению эпохи Возрождения (должность он оставил в 1970 г.).

Слоним читал лекции во многих университетах Америки и Европы, с 1963 г. он жил в Женеве, где продолжал сотрудничать в разных зарубежных изданиях, например, в парижской газете «Русская мысль». Среди его поздних публикаций стоит упомянуть «Три любви Достоевского» (1953), «Русская советская литература. Писатели и проблемы», «Русский театр. От империи до Советов», «История русской литературы», которые были переведены на многие языки. Острую полемику вызвала изданная в 1944 г. статья «Писатели-евреи в советской литературе» (это была первая попытка подобного обзора).

Многосторонность интересов Слонима удивительна. Приведу пример: в хронике деятельности итальянской авангардной литературной группы Gruppo 63 (в нее входили, среди прочих, Э. Сангуинети, Нанни Балестрини, У. Эко, А. Порта и др.) вдруг читаем, что в ноябре 1964 г. Слоним присутствовал на писательской встрече этой организации вместе с Жаном Тибодо, Клаусом Вагенбахом и Элио Витторини.

До последних лет своей жизни Слоним остался верен политическим убеждениям юности. Таким его встретил молодой итальянский исследователь русской эмиграции в Италии А. Вентури, который обстоятельно и неоднократно писал о нем как о политическом деятеле в Италии и в России в годы революции и Гражданской войны. Слоним остался верен и своему пониманию русской литературы, своему восприятию русской поэзии. Его большая заслуга — это прежде всего поддержка и понимание поэзии Марины Цветаевой.

И наконец, вспоминая известный цветаевский подтекст стихотворения Мандельштама «В разноголосице девического хора...», — «Что православные крюки поет черница: Успенье нежное — Флоренция в Москве», — можно сказать, что верностью поэзии Цветаевой он остался и верен Флоренции, городу, где он жил, учился и стал деятелем итальянской культуры.