НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Внешне все просто

Алексей Кудряков. Слепая верста. — Екатеринбург: Уральское литературное агентство, 2016.

Внешне все просто.

Берутся слова и вспахиваются строфы. Автор предисловия Владимир Гандельсман подсказал: «верста» — еще и длина борозды, которую вол может пройти не утомляясь. Или строфы, если обратиться к поэзии и закрыть словарь.

И если мерой бычьего труда книга называет физическую мощь, то поэтические «мышцы» — иного рода; переиначив цитату, получим: длину текста, который поэт может написать не задохнувшись.

Алексей Кудряков этому правилу следует. И потому разговор следует вести о поэзии. Но вначале несколько слов об авторе.

«Слепая верста» — вторая книга Кудрякова. В ней двадцать стихотворений, написанных за четыре года¹. Нехитрая арифметика подсказывает: пять в год. Даже с учетом оставленных за пределами книги — негусто. Удивительно, как этого богатства хватило на семь толстожурнальных публикаций — в «Знамени», «Звезде» и «Урале»!

Тема, заявленная в заглавии, трактуется как путь, в первую очередь духовный. Потому и «слепой». Даже пророк не может претендовать на познание Бога, тайны творения и сотворения искусства. Кудряков познает мир, зачастую отстраненно, спрятавшись в лесу архаичных слов и ускользающих словарных значений.

Есть и игра, самодостаточные аллитерации: «колосья слов, что время косит» или «осины плод — осиное гнездо: сосредоточье зла и силы; / осоловелый взгляд, осеребренный вздор, / тоска о Сыне…» Убери из этих строк звуковое излишество — откроется контекст.

Кудрякову читатель, создается впечатление, не очень-то и нужен — ему бы с отношением к миру разобраться. Законы бытия раскрыть. И поэтические горизонты расширить. Он сам об этом говорит: «соорудим не костыли / из деревянных строк — ходули», чтобы они «всеобщей грязи не месили». Продекларированный отказ от возведения эфемерного зиккурата («раз Вавилон уже отпет…») Кудряков связывает с желанием выкатиться в степь (здесь работает другой смысловой ряд — не на ходулях же!), чтобы слиться со степью. То есть обрести гармонию с природой.

Это стихотворение открывает книгу. Отметим возникающее в середине его слово «пахать».

И если воспринять книгу как метатекст, то последующие восемнадцать стихотворений — путь, который итожится осознанием собственной греховности: «Семь наказующих стрел возлюбив умягченным сердцем…», ибо «Яко стрелы Твоя унзоша во мне» (Пс. 37:3).

       Самостью горней полна и времени единосущна,
               бренной надеждой не грезь, нам немотою грозя,
               ибо с глаголом в устах отверстых мы страждем изящно:
               что нам слепая верста по непролазной грязи.

«Верста» — и отмеренный человеку-поэту путь, и незавершенность действа. С одной стороны, подчеркивается созерцательность лирики — заявленные изначально ходули не сделали решающего шага, с другой — бесконечность пути по неиссякаемой грязи. Опять же, вечное познание Бога. Духовный путь. И творческий — на паях.

К этому моменту внешний слой лирики Кудрякова, который поначалу казался тривиальным, проваливается в воронку смысла — контекст. Книга же представляется законченным философским высказыванием.

Авторские неудачи представляются субъективными претензиями — поскольку общее сообщение состоялось. Учитывая отмеченную выше фонетическую какофонию, плюсуем к ней не всегда уместное обращение к предшественникам.

Так, апеллируя к словам «Вот воин, плавая навагой…» и метрике «Элегии» Введен­ского, Кудряков стилизует ее под свое неспешно-архаичное говорение:

        Реки опасные излуки,
                и вешки на местах разлуки,
                и перекатов камни-звуки
                не пресекают бегства.
                Вот правит челноком воровка
                (завидны смелость и сноровка),
                путь преодолевая ловко
                из молодости в детство.

Стихотворение наполнено общекультурными отсылками: «не вяжет лыка», «в одну и ту же реку дважды…» и т.д. По структуре оно инерционно-повествовательное; автор философствует, направляя плоскодонку смысла (вот еще одна искусственность: «подонка, плоскодонку») по чужой Волге. И закономерно терпит поражение, поскольку Введенский не только мыслит, но и проводит в «Элегии» поэтическую инвентаризацию-перекличку от «Слова о полку Игореве…» — через Пушкина — до своего времени. А Кудряков концентрируется на физическом объекте, формулирует «реку времен» на чуждом каркасе слов, смыслов и аллюзий.

Публикуя текст в «Урале», поэт отсылку к Введенскому снял — и без чужих костылей текст смотрелся состоятельнее.

В других случаях, когда Кудряков не пытается проехать часть версты на чужом тракторе, получается диалог. Например, с Кузминым².

        Не огород — скорее, вертоград
                непроходимый иль цветник заброшенный:
                начало запустения, разлада…
                Бог-огородник урожаю рад,
                для праведных взрастил небесный Сад,
                но, пустоцветная, что луг нескошенный,
                душа распаду собственному рада.

С одной стороны, перед нами стансовая поэзия, когда каждая строфа-септима символизирует разные стадии рождения/умирания: от веры (1 строфа) через избранный путь (2) и жизнь (3) к умиранию (4) и претворением в искусство (5), то есть — бессмертию (для человека-поэта) и самовозрождению (для бесконечно гибнущей природы).

С другой — текст монолитен. И речь скорее о разладе в душе, попранной гармонии между мирами природы и людей. «Бессмыслицы сверкающая грань, / душа не тщится вырваться из смерти: и / цветок, и лист, и ветка — бесполезны» — это же о недуге, который поселился в совершенной душе. И, в отличие от листка (на который смотрит лириче­ский герой), «чье разрушение необратимо», имеет шанс на выздоровление — хотя бы через раскаяние — и бессмертие.

Собственно, диалог — третий слой стихотворения. Сердце в трактовке Кудрякова предстает не огородом, как у Кузмина, а садом. И возделывает его не человек-предшественник («Ведь тот, кто был здесь огородником, / Сам огород свой растоптал!», как у Кузмина), а Бог. Таким образом оправдывается бессмертие и малого творца — поэта.

А вот в «Трех взглядах» явлены разные стадии эмпатии и восприятия субъекта. Если первый взгляд символизирует рождение: как физическое («тянется нарцисс — у края пашни»), так и творческое («вскормленный водой и перегноем, / как воображеньем — отраженье»), то второй — их умирание («комната в пустом, безлюдном доме…»; «создавая свой мирок за шторой, / втягивая тишину в воронку…»).

Третий примиряет, объединяя искусность и искусство (быт и бытие) — через связующее их время:

        Капельки дождя и конденсата
                парных стекол; красно-белым кряжем
                гроздь рябины и сухая вата —
                между натюрмортом и пейзажем.
                Полубытие, полузабвенье —
                как защита от возможной раны,
                и ничто, связующее звенья:
                времени прозрачная мембрана.

В стихах Кудрякова множество пашен, рек, вообще — природы; Кудряков — поэт-наблюдатель. Его серьезность может отпугнуть, становясь порой назиданием. С другой стороны, если поверить поэту — удивляешься его уверенности и ответственности за сказанное.

Читаешь влет, вроде бы поделка:

        Острый запах — что копье и оцет.
                Ацетон, полупрозрачный клей.
                За столом склонившийся отец
                над разбитой детскою копилкой.

        Времени течение и сдвиги
                смысла, жертвенной любви бочаг:
                самым ценным поступиться вмиг,
                чтобы стать затем еще богаче.

Вчитываешься — и понимаешь: это же опять о спасении души, только через сохранение памяти. Жертва (игрушка) нужна для того, чтобы сберечь воспоминание об отце. И так в каждом стихотворении, которое надо прочитывать медленно, чтобы в какой-то момент оказаться в «возвышенном плену» контекста.

Поэзия для Кудрякова — не тренинг опорно-духовного лирического аппарата. Скорее — способ постижения мира путем созерцания и осмысления бытия. И стихи здесь — что вешки, которые отмеряют пройденный путь.

Владимир Коркунов

1  Вначале я посчитал диптих «После закрытия сезона» за одно стихотворение, но потом узнал: Алексей Кудряков воспринимает «Эльбу» и «Уральский утриш» как самостоятельные тексты, а «После закрытия сезона» — надназвание диптиха.

2  Есть в стихах Кудрякова отсылки и к Мандельштаму, и к Заболоцкому, и к Бродскому.