ЭССЕ

Об авторе | Александр Константинович Жолковский — филолог, прозаик,живет в Санта-Монике, Калифорния, регулярно бывает в Москве и Петербурге, кандидат филологических наук, профессор кафедры Славянских языков и литератур Университета Южной Калифорнии (Лос-Анджелес). Автор книг по поэтике и русской литературе и нескольких сборников мемуарных виньеток. Печатается в журналах «Вопросы литературы», «Звезда», «Новое литературное обозрение», «Новый мир». Вебсайт: http://www-bcf.usc.edu/~alik/alik.htm

Александр Жолковский

«Вменить в бракосочетание»

Обещать — не значит жениться. Мало ли что обещал?! Обещанного три года ждут!..

Чисто словесный характер обещания виден уже из возможности обсуждать, что́ оно значит, а чего не значит. Вопросы, как бы это сказать, сугубо семантические, лингвистические — академические.

Другое дело жениться. Женитьба — шаг серьезный. Не слово, а дело, шаг.

Правда, делаемый с помощью слов. В одном американском анекдоте герой объясняет, что остался холостым из-за того, что у его избранницы был дефект речи. Какой такой дефект?! — Она не могла сказать «yes».

Владение словом требуется не только от жениха и невесты, но и от лица, совершающего бракосочетание: священника, мэра, работника загса. Его сакраментальная фраза «Объявляю вас мужем и женой» — самый знаменитый пример Дж. Остина¹, открывшего перформативы, т.е. слова, которые не только обозначают какие-то действия, но и совершают их — самим фактом своего произнесения. Официально уполномоченный человек говорит: «Объявляю вас мужем и женой», и вы, поставив где надо подпись (еще одна словесная акция), немедленно становитесь мужем и женой. Настолько немедленно, что у работников советских загсов была даже стандартная метаязыковая острота. Помню ее по собственному опыту. «Гражданка Т., — сказала представительница власти, — подпишитесь, пожалуйста, вот здесь. Так. А теперь передайте ручку мужу…»

Перформатив — дело действительно серьезное². Поскольку что написано пером, не вырубишь и топором.

То есть топором-то иной раз вырубают, но тогда уж по-живому.

В «Голубой книге» Михаил Зощенко со смаком пересказывает историю о том, как «персидский царь Камбиз», обнаружив, что египетский фараон Амазис II подсунул ему в жены вместо своей дочери «простую девицу из рабынь»³, спешно велел ее обезглавить, после чего «самолично двинул войска на Египет и в короткое время завоевал его».

Интереснее — филологичнее, — когда пером написанное пером же и вырубается, только более авторитетным. Из дневника Корнея Чуковского (29 марта 1926 г.):

«Был у [А.Ф.] Кони — он рассказал несколько анекдотов, которых я раньше не знал: о Николае I и его резолюциях. Один анекдот такой. Какой-то русский офицер сошелся с француженкой. Она захотела, чтобы он женился на ней, он повел ее в церковь, там произошло венчание, невесте поднесли букеты — все как следует. А через два года оказалось, что это было не венчание — но молебен. Офицер обманул француженку и привел ее на молебен, уверив, что это свадьба. А у француженки дети — незаконные. Она — в суд. Суд не имел права ни узаконить детей, ни заставить офицера жениться. Дело дошло до царя. Он написал “вменить молебен в бракосочетание”».

Тут что характерно: в полном соответствии с Остином (и вообще, лингвистической прагматикой, занятой взаимодействием языка и власти) важно, чтобы кем надо, где надо и когда надо были произнесены какие надо слова. Француженка думала, что так оно и было, но ее подвел «дефект речи» — незнание русского языка. В суде ее поняли, однако права на произнесение нужных слов у них не было. Зато император, — как известно, большой ценитель словесности и личный цензор Пушкина, — располагал достаточной властью не только над подданными, но и над словами, и отлил свое решение в щегольскую метаперформативную формулу.

Пример, правда, не в точности по теме: он не про денонсацию заключенного брака, а, наоборот, про легитимизацию недозарегистрированного.

Вот еще один похожий пример, кстати, опять из Зощенко — из рассказа «Расписка», герой которого, носитель куртуазной фамилии Хренов, заранее берет у подружки письменный отказ от алиментов.

«[Я], говорит, находясь с такой распиской, буду, говорит, более с вами любезен. В противном же случае я, говорит, скорее всего отвернусь от нашей с вами любви, чем я буду впоследствии беспокоиться за свои действия и платить деньги за содержание потомства

Короче говоря, через полтора года они как миленькие стояли перед лицом народного судьи и докладывали ему о своем прежнем погасшем чувстве

— Да действительно, я по глупости подписалась, но вот родился ребенок как таковой, и пущай и отец ребенка тоже несет свою долю

А он, то есть бывший молодой отец, стоит этаким огурчиком и усмехается в свои усики. Мол, об чем тут речь? Когда и так все ясно и наглядно и при нем, будьте любезны, имеется документ

Народный судья говорит:

— Документ, безусловно, правильный. Но только советский закон стоит на стороне ребенка И ребенок не должен страдать, если у него отец случайно попался довольно-таки хитрый сукин сын. И в силу, говорит, вышеизложенного, ваша расписка не имеет никакой цены, и она только дорога как память

Короче говоря, вот уже полгода, как бывший отец платит деньги».

Народный судья действует, в сущности, аналогично Николаю I: артистически «вменяет» в закон то, что представляется ему справедливым. И мы в обоих случаях сочувствуем не трикстеру-самоучке, а трикстеру, облеченному властью. Почему? Прежде всего, конечно, потому, что победителя не судят, но еще, думаю, и потому, что оба раза на чашу весов кладутся дети, а это святое.

И в обоих случаях государственная власть осуществляется с помощью словесной эквилибристики, а не путем элементарной рубки голов. Разумеется, властителю это дается тем легче, чем он политически могущественнее своего оппонента, трикстера-разночинца. Когда же монарх сталкивается с другим монархом, то от слов он естественно обращается к топору, мечам и пожарам, — как Камбиз в случае с фараоном.

Но не всегда. Английский король Генрих VIII некоторых жен казнил, другие сами умирали, но в одном случае он поступил вполне металингвистично: чтобы развестись с первой женой, Екатериной Арагонской, и получить возможность жениться на Анне Болейн, он велел полностью переписать английскую церковную доктрину, введя вместо католичества, запрещавшего развод, англиканство и таким образом выйдя из-под власти Рима. (Правда, в дальнейшем все-таки не удержался и казнил Анну.)

На сочетании словесности, любви, брака, власти и международных отношений построен в высшей степени метаязыковой и металитературный «Рассказ о том, как создаются рассказы» Бориса Пильняка.

Русская женщина полюбляет японца, выходит за него замуж и переезжает в Японию, но языка практически не выучивает. Они долго живут в уединении, но потом ее муж становится известным писателем, и их начинают посещать именитые гости, проявляющие интерес и к жене писателя. В какой-то момент она узнает, что славу ее мужу принесла книга, в которой с клинической детальностью описаны их супружеские отношения. Она решает покинуть мужа, обращается в советское консульство, и ей разрешают вернуться на родину.

Пильняк пишет обо всем этом на основании знакомства с ее автобиографией, найденной в консульском архиве, и с романом ее мужа (в пересказе двуязычного приятеля). Он всячески подчеркивает, что женщина была «глуповата», а японец «написал прекрасный роман». Обрамлен рассказ образом лисицы, мифологическим в японской культуре.

«Мой соотечественник, секретарь генерального консульства повез меня в горы над городом К., в храм лисицы Лиса — бог хитрости и предательства, — если дух лисы вселится в человека, род этого человека — проклят

[М]ой удел — размышлять: обо всем, — и о том, в частности, как создаются рассказы. Лиса — бог хитрости и предательства; если дух лисы вселится в человека, род этого человека — проклят. Лиса — писательский бог!»

Тут, как видим, обошлось без крови, но главный филологический цимес — не в оформлении развода, а в причинах и функционировании брака. И главный филологический урок состоит, конечно, в пользе изучения языков⁴.

С задачей расторжения законного брака ради сюжетных нужд регулярно сталкиваются авторы романов, которым нужно переженить героев. Аналогом топора в таких случаях является бесцеремонное умерщвление исчерпавшего свою полезность персонажа. Так, чтобы поженить Пьера и Наташу (что было предсказано критиком Драгомировым в рецензии уже на первые две книги романа), Толстому приходится не только без разговоров отправить на тот свет всем надоевшую Элен, но и подвергнуть князя Андрея изматывающе медленной смерти на руках у Наташи.

Иногда авторы облегчают себе задачу, доверяя героям так или иначе самим наложить на себя руки. Самый безболезненный вариант — это когда женатый на ком не надо герой якобы совершает самоубийство, его жена без проблем выходит за кого надо, после чего бывший муж возвращается на сцену под другой фамилией — разбогатевший и готовый к новому браку, уготованному для него автором. Так делает Лопухов в романе Чернышевского, уступающий Веру Павловну своему другу Кирсанову, а потом женящийся на Полозовой. Это дается ему тем легче, что его первый брак был по сути фиктивным, — заключенным ради спасения девушки от власти матери-мещанки, которая навязывала ей брак по расчету с вообще нехорошим человеком. Фиктивный брак, фиктивное самоубийство — прекрасный рецепт, что делать.

Но раз уж речь зашла о фиктивных операциях, то настоящие перлы, да еще в филологической оправе, следует искать у Лескова. Есть у него и сюжет с крючкотворством вокруг венчания.

В рассказе «О Петухе и его детях. Геральдический казус» происходит следующее.

Крепостной повар женится на француженке, в результате чего и она, и их дочь Поленька становятся, не подозревая об этом, крепостными. В дальнейшем в Поленьку влюбляется сын их хозяйки-помещицы, Лука Александрович, самодурка-мать всячески этому противится и решает, по совету продажных попа и дьякона, наполовину хитростью, наполовину силой выдать Поленьку за своего крепостного, Петуха, и тем предотвратить женитьбу на ней сына. Но сын, благодаря хитростям попадьи, узнает об этом, врывается в церковь и заставляет попа венчать Поленьку с ним. Поп подчиняется, однако в книге дьяконом уже записан брак Поленьки с Петухом. Не зная об этом, Лука и Поленька бегут прочь, чтобы жить долго и счастливо, а помещицу хитрый дьякон успокаивает серией полуправд.

Так заключается проблематичный полубрак, а развязка наступает в коротком продолжении — рассказе под характерным лесковским названием «Простое средство». Проблема разрешается не сильными мира сего, как в предыдущих сюжетах, а, напротив, совершенно незначительным — «простым» — лицом, но зато настоящим мастером слова. (Недаром Эйхенбаум назвал метод Лескова «художественным филологизмом».)

У Луки Александровича и Пелагеи в Петербурге уже родились и выросли дети, «пришел час отдавать их сына в корпус и дочь в императорский институт. Тогда стали нужны метрики, и в консистории их дать не могли, потому что брак писан по книгам не на помещика Луку Александровича, а на крепостного Петуха. И тогда, в безмерном огорчении Лука Александрович поехал хлопотать в столицу и был у важных лиц и всем объяснял свое происшествие, но между всех особ не обрелося ни одной, кто бы ему помог, ибо что писано в [церковной] книге о браке Поленьки с крепостным Петухом, то было по законным правилам несомненно .

[К]огда Лука сидел один в грустной безнадежности, пришел к нему один приказный, весьма гнусного и скаредного вида и пахнущий водкою, и сказал ему:

— Слушай, боярин: я знаю твою скорбь и старание и вижу, что из всех, кого ты просил, никто тебе помочь не искусен, а я помогу .

Тот рассмеялся, но думает: “Попробую, что такое есть?” — и спросил:

— Сколько твое средство стоит?

Приказный отвечает:

— Всего два червонца.

Лука Александрович дал ему два червонца. А на другой день приходит к нему тот подьячий и говорит:

— Ну, боярин, я все справил: подавай теперь просьбу, чтобы не письменную справку читали, а самую бы подлинную книгу потребовали.

Лука Александрович говорит:

— Неужели ты подлогом меня там записал!

А подьячий отвечает:

— И, боярин, боярин! Ум-то не в одних больших головах, а и в малых. Не пытай, что я сделал, а проси книгу и прав будешь.

Лука Александрович подал, чтобы вытребовали подлинную книгу и посмотрели: как писано? А как была она вытребована, то объявилось, что писано имя «крестьянин Петух», но другим чернилом по выскобленному месту Тогда сделали следствие и стали всех, кто живые остались, спрашивать: с кем Пелагея венчана, и все показали, что с Лукою Александровичем и браку было утверждение, и доселе мнимые Петуховы дети получили дворянские права своего рода, а приказный никакой фальши не сделал, а только подписал в книге то самое, что в ней и вычистил. То было его “простое средство”».

Рассмотренные случаи дают, в общем, ясную картину. Для ее полноты не хватает разве что примера из нашего главного классика, помянутого пока лишь всуе. Читатель ждет уж рифмы Пушкин, и да, у Пушкина, как в Греции, все есть. В частности — то, что нам нужно, но с типично пушкинским амбивалентным извивом.

Готовится заключение вроде бы желанного, но запретного брака, однако вмешивается случай, жених не поспевает в церковь, невесту по ошибке венчают со случайно подвернувшимся проезжим, и складывается знакомая нам ситуация проблематичного брака, требующая разрешения.

Но уже первый шаг в этом направлении делается нетрадиционный: вместо того чтобы претендовать на переформатирование ложного брака, жених-неудачник напрочь отказывается от бывшей невесты, а там и вообще умирает.

Еще оригинальнее — или нарочито банальнее? — второй шаг, приводящий к счастливой развязке: никаких манипуляций с церковными записями не требуется и не потребуется, поскольку повенчанные волею судеб и автора герои встречаются еще раз, чтобы уже вовек не расставаться.

Чего, в результате, нет, это никакого словесного выверта, филологического мема, типа: Ты выпил… без меня? или: Смеялся Лидин, их сосед, Помещик двадцати двух лет, в общем, чего-нибудь в этом роде. А ситуация богатая. Что если бы первый жених не ретировался и не умер? Или если бы в конце героине полюбился не уже женатый на ней герой-офицер, а приехавший вместе с ним его друг, поэт, с душою прямо геттингенской?.. Да и будет ли героиня век верна тому, кому была столь нелепо отдана?..⁵

1  John Austin, английский философ языка (1911–1960); не путать с Jane Austen, английской романисткой (1775–1817), тоже писавшей о проблемах брака.

2  Между прочим, согласно Остину, обещать — тоже перформатив, только послабее.

3  Сергей Юрский бесподобно это интонирует; послушать можно, например, здесь: http://www.staroeradio.ru/audio/8745

4  Как говорится в фильме «Джентльмены удачи» (1971), «Учите английский язык — будем брать английское посольство». Не исключено, что эта филологическая нота была навеяна американским вестерном «Butch Cassidy and the Sundance Kid» (1969). Там есть эпизод с ограблением банка в Боливии, которое срывается из-за неумения героев правильно объявить по-испански, что имеет место, вот именно, ограбление. То есть, выражаясь научно, из-за элементарной перформативной несостоятельности. В ходе следующего ограбления герои уже кое-как пользуются шпаргалкой, заготовленной их грамотной подружкой-учительницей.

5  Впрочем, здесь я умолкаю, поскольку исчерпывающая деконструкция «Метели» давно проделана — на уровне, которому позавидовал бы самый ушлый лесковский подьячий (см. Борис Кац. Чем кончается «Метель»?) // Он же. Одиннадцать вопросов к Пушкину. СПб.: Изд-во Европейского университета. С. 116–139).