|
Об авторе | Одиссей Александрович Шаблахов родился в семье инженеров в Москве, рос в Подмосковье и на Нижегородчине. В 2006 году окончил Литинститут. Ранние стихи публиковались в «Знамени» (№ 4, 2003). Живет и работает в Москве.
Одиссей Шаблахов
Талалихинский парк
* * *
Со стаканом тёплой минералки
я следил, как действует одна
страшная машина в луна-парке,
горожан смеющихся полна.
Громче смех с набором оборотов,
звонче визг, когда наклон оси
вдруг менялся... И боролся кто-то
с тошнотою из последних сил.
Долго юбка белая кружилась,
взмётывалась, опадала вновь.
Долго минералка пузырилась...
Боже, это было так давно!
Из эпохи той следов, останков
я люблю цепные привода
быстрых каруселей, что из парков
отдыха исчезли навсегда.
Эти измотавшие кого-то
износившиеся шестерни
в патине засохшего тавота
или чем там смазаны они...
Открутились, твари, отвертелись,
остаётся медленно ржаветь…
Не катался, ибо не хотелось:
кто-то должен слушать и смотреть.
* * *
Ты поехал её навестить,
кое-что из вещей отвезти,
и холодный советский автобус
долго шёл, чтоб внезапно прийти
на знакомый пустой пятачок,
где в дренажной канаве течёт
параллельное общему время,
потерявшее счёт.
Позади был осенний райцентр,
впереди же, аллеи в конце,
лишь торец неизбежного дома
грязновато краснел в холодце
отсыревшего дня меж ветвей,
что расстались с нагрузкой своей,
повсеместно устлавшей обитель
насекомых, червей...
Ты ступал по опавшей, она
то пружинила, как и должна,
то, скользнув, обнажала уродский
лик асфальтового полотна
в крупных трещинах, сыпи камней…
Вот и дверь: «Закрывайте плотней!»
Хлоркой пахнущий зал для свиданий
или царство теней.
Погружённым во внутренний мир
можно фрукты и лёгкий кефир,
можно выйти с другого крылечка,
постоять у забора без дыр,
подышать пять и десять минут,
но пятнадцать — уже не поймут
доброхоты в несвежих халатах:
так положено тут.
…Этот тихий и смешанный лес —
не затем, чтобы кто-то воскрес
к прежней жизни, а чтоб посетитель,
уходя, затерялся, исчез,
и шоссе, продолжаясь, как жизнь,
не виднелось несчастным… Кажись,
вдалеке показалась попутка:
голосуй/воздержись.
* * *
Бригада красит бордюрный камень:
два белых, чёрный, два белых, чёрный, —
так много смыслов в подобной гамме
и так неспешен их труд никчёмный.
Два белых, чёрный... Несложный ритм,
но кто-то сбился: два чёрных, белый...
И бригадир ему говорит:
«Не обижайся, но переделай».
И, чёрный валик макнув в белила,
поверив в чудо, как в скверной сказке,
батрак старается что есть силы,
батрак упрямо сгущает краски.
Так ритм меняется на необщий:
два белых, чёрный, условно серый...
Ты не заказчик, ты не приёмщик,
ты просто зритель — и ты не первый.
Ветшает слава, весна ветшает,
и шелушится повсюду краска,
но кто-то этот вопрос решает,
звоня наверх, совещаясь кратко:
повсюду смешанные бригады
скребут и красят свои участки —
в преддверье музыки и парада
плывёт над городом запах краски.
* * *
Шевеленье ветра в сизых ивах,
серебрянка газовых цистерн.
Самолётик в облачных разрывах
медленной мокрицей заблестел.
Вал противопаводковой дамбы
крепок, шлаком доменным убит.
Шум воды прекраснее, чем ямбы,
сокрушённей — только без обид.
Ржавчина решётчатого зева,
где вода вскипает, уходя,
ест и ест своё железо, стерва,
как друг друга родичи едят.
Ноздреват и глянцевит в ладони,
шлак кусает стопы, если бос.
И любое слово мигом тонет
в речи, что толкает водосброс.
* * *
Мне хочется войти в картину,
став в лучшем случае мазком,
что удавался исполину,
ссутуленному за станком,
где волн морских темна изнанка
и над портовой суетой
чернеет пароход из Нанта
очаровательно простой.
Стать тенью лошади, матросским
помпоном, бликом на воде,
да хоть автографом неброским,
но дорогим — неважно где,
иль на мосту под летним солнцем,
вдыхая пароходный дым,
сто лет по воле чудотворца
глазеть в оливковость воды.
Покорно втечь в бульвары, тая
поддельным снегом на холсте,
пока обманчиво простая
жизнь маслянится там и здесь,
пока струится чёрным гадом
асфальт под тысячами ног,
шипя о том, что ритм угадан,
и торжествует колонок.
* * *
Для не нашедших янтаря
придуманы коньяк и скверик,
где пять исписанных скамеек
и списанные якоря.
Какое горькое вино!
Какая вычурная поза!
Рыболовецкого колхоза
напротив светится окно.
Темнеет. Холодает. Сквер
безлюден, не считая парня
из гипса (пожалели камня
для рыбака в СССР).
Я тоже, может быть, хотел
быть скромным тружеником моря...
Горчи, горчи, смешное горе
моих невыгоревших дел!
Стоял бы так же вот сейчас —
самоуверенно, весь в белом,
с улыбкой на окаменелом —
и не смыкал весёлых глаз...
Но в тихом шорохе травы
в ответ на лёгкое касанье —
иной финал иной главы
иного жизнеописанья.
* * *
Как хорошо болтаться по столице!
Здесь тополя густые кажут кроны
из ставших слишком тесными дворов,
и, как бараны, бьются переулки
едва оштукатуренными лбами
до памятных краснокирпичных ран…
Здесь мается библиотечный ветер,
устроившийся в летний кафетерий
разносчиком то запахов, то звуков:
дурёхи курят во дворе читальни,
заслушиваясь дивными речами
философов от вилки и ножа...
А ветер вольный, что играл с маркизой,
вдруг вспомнив о высоком, пробегает
древесную листву: её вон сколько!
В иные вечера — поникшая, в пыли —
она внушает мне сочувствие не хуже,
чем весь мой нераспроданный тираж…
Что ж, раздарю: мне ничего не стоит,
дары ведь возвращаются сторицей —
и нежилою тьмой в запавших окнах,
и поздним светом, вытянувшим тени,
и жёлтой штукатуркой сквозь листву,
и отрешённостью вперёдсмотрящих,
закатом обожжённых этажей...
Талалихинский парк
Старый парк отторгает чужих — и, боясь не прижиться,
сам собой разделяешь движенье компаний и пар.
Как чудесно теней макияж им на лица ложится,
словно предвосхищая вечерний фонарный загар...
Как давно ты здесь не был? Пред бронзовым ликом Героя
гимназист с гимназисткой катают заезженный скейт,
без нужды матерясь... Только лётчик, не тронут игрою,
наблюдает за небом — и вечер блестит на виске.
Колесо обозрения манит любовников юных
механическим способом коротко, но воспарить:
вот войдут на ходу в подвесную кабинку Фортуны
и на небо — фьюить...
Что ещё попадает в раздавшийся сектор обзора?
Лик весеннего детства, ломающего инвентарь
игровых резерваций: однажды качели раздора
никому не достанутся — в детстве дорвись и летай!
От печальных мотивов пора перейти на тот берег,
но плотина разобрана... Лишь по колено в воде
двое мальчиков, будто бы им воздаётся по вере,
переходят Пахру без претензий к её чистоте...
Кто-то учится в бывшем пехотном финансам и праву,
осквернённая некогда церковь нарядна опять, —
о, какие бы линзы ни вставили в ту же оправу,
остаётся смотреть, ибо глаз уже не оторвать.
| 
