НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Неотступность памяти

Аннелиза Аллева. Наизусть / A memoria. Перевод с итальянского: Л. Лосев, Г. Шульпяков,
М. Еремин, О. Дозморов, М. Амелин. — СПб.: Пушкинский фонд, 2016.

Имя Аннелизы Аллевы знакомо тем, кто более или менее подробно изучает биографию Иосифа Бродского. Поэт, переводчик и славист, она была близко знакома с Бродским около восьми лет (столько же продолжалась их переписка) и посвятила ему десятки стихотворений. Некоторые переведены и опубликованы в литературных журналах, но издание «Пушкинским фондом» двуязычного сборника — событие для самой А. Аллевы и ее читателей в России.

Чтобы понять смысл названия, нужно прежде всего обратиться к оригинальному «A memoria». Хотя русский перевод, при всей смысловой адекватности, утратил корень, соответствующий итальянскому в нашем языке, его легко восстановить, обратившись к синонимам слова «наизусть»: по памяти, на память. Конечно, последний из них подразумевает семантическую амбивалентность (в зависимости от контекста: к примеру, не только «знать на память», но и «дарить…»), но в итальянском языке для этого значения есть точно подходящее словосочетание per ricordo.

Итак, a memoria обобщенно относится к содержанию сборника, помогая его раскрыть: биографическая история, сохранившаяся в памяти А. Аллевы со всеми подробностями, затвержена и преобразована художественной речью. Привычное для классической поэзии деление на автора и героя отменено: автор прямо заявляет, что «вдохновение всех этих стихотворений — Бродский», а в послесловии косвенно сравнивает «Наизусть» с дневником. Причины подобного сравнения ясны: строгие хронологические рамки, обращенность к действительным событиям жизни; наконец, стиховое пространство разворачивается в прошлом и настоящем временах, и никогда — в будущем. Если это дневник, то, без сомнения, лирический, а сама лирика, в свою очередь, эпистолярна.

Явная особенность книги — ее двухчастная композиция. Сборник разделен на циклы: «Раньше» — до 1989 года, когда прекратились отношения с Бродским, — и «Потом». Первое стихотворение этого цикла написано в феврале 1996 года, почти сразу после смерти поэта. За ним, в том же месяце — еще семь. «Настоящее время сбежало, принудив к молчанию // звонкие рукоплескания радости» — этими словами автор пытается заполнить лакуну расстояния и разлуки еще при жизни Бродского; ими же можно проиллюстрировать второй цикл, где пространство и время вовсе теряются в вихре объектов, означающих нечто в предельно сжатом стихотворном контексте и одновременно ничего не значащих itself. Ключевая разница в том, что «Раньше» — поэтический монолог, составляющий часть метафизического диалога в некоей протяженности времени, но его участникам доступны иные формы взаимного сообщения. «После» остается сигналом, направленным с Земли в космос, когда нельзя понять, услышан ли отправитель.

Аллева, называющая Бродского своим учителем и Музой, испытала на себе влияние его поэтического стиля. Но любопытны не столько сходства, сколько различия. Одно из первых стихотворений сборника — лаконичное, как бы открывающее характерные черты ее поэтики, где ratio и строгие геометрические линии сходятся с обнаженным чувством:

               Мы отражаемся в зеркальных створках

               полуоткрытого шкафа.

               Длинная трещина пересекает потолок.

Мотив отражения, точнее — взгляда на себя со стороны, будет встречаться часто. Зеркало здесь означает удаленность восприятия, разрыв с действительностью, но это и еще один ракурс, своеобразная «динамическая фотография». Несмотря на первоначальное «мы», это стихотворение, как и многие из последующих, испещрено разломами. Во-первых, существует зазор между створками шкафа (и сама его «полуоткрытость»), во-вторых, «длинная трещина» на потолке. В-третьих, несмотря на явную близость героев (чтобы вместе отражаться в створках, они должны находиться рядом), подспудно эти строки больше говорят о границах. И все эти границы очерчены в пределах одной-единственной комнаты.

Творчество Аллевы, вбирая приметы современной эпохи, на уровне дыхания возвращается к античной классической традиции. Конкретных реминисценций и аллюзий мало («Претерпевать одинокость Накса» — один из немногих примеров), чаще они возникают на уровне символики. Автор творит собственный миф, полный современных реалий, проистекающий скорее из обостренной любви к словесности, чем из религиозного чувства. На уровне техническом эти ориентиры проявляются в отсутствии рифмы, давно привычном для европейской и американской поэзии. Но главным образом читатель заметит неистребимое влияние Бродского: многие стихи написаны длинным дольником (если проследить линию заимствований, увидим, что этот размер использовал еще Джон Донн), нередки в них анжамбеманы, многострочные развернутые сравнения, и даже ритмика («Я смотрела на лето словно из-за барьера») выдает вышеупомянутую преемственность. Дело не только в подражании, более или менее осознанном, но в попытке добиться созвучия, несмотря на разные языковые поля. Его поэтика выполняет для автора среди прочего роль камертона. Стремление к точности такого рода иногда оборачивается пародией на нее, однако у Аллевы насыщенный метафорой стих перемешан с почти прозаическими эмоциональными пассажами:

               Стал колодцем,

               где каждому хватит воды,

               и я тоже свое ведро опускаю.

               Кончилось проклятое время,

               Когда я хотела, чтобы ты был моим — и только…

Может показаться, и небезосновательно, что книга вообще рассказывает читателю о Бродском больше, чем о самом авторе. С другой стороны, открыв сборник, вы знакомитесь именно с произведениями Аллевы, смотрите на выбывшего адресата через призму авторского взгляда. Продолжая аналогию: ее поэзия — спутник его планеты, неустанно вращается вокруг нее и светит отраженным светом их общего прошлого. Мелькающие со скоростью звука детали, предметы интерьера и экстерьера — предметность вообще свойственна поэтике Аллевы — образуют откровенное многоголосие, и оттого стихи звучат исповедью. Впрочем, иногда «хор предметов» поет вразнобой: слабо выражена точка схода, калейдоскоп образов затмевает основную мысль. Автору присуща также тяга к умозрительным рассуждениям («Нас разделил надуманный важный принцип…») и афористичной фразе, временами на грани клише. Но в лучших ее стихотворениях и строчках эта склонность преодолевает саму себя, превращаясь в нечто надмирное:

               Любовь была немой,

               у нас не было своих песен.

               И все же, даже без вина, пьянила.

               Без топлива — горела.

               Без зрачков — была зрячей.

               И, как звезда, светила над пустотою.

Со смертью Бродского и началом цикла «Потом» обреченность встречи превратилась в ее невозможность. Долгий путь пройден от трагедии стихов «Ты предпочитал — ангелов» (1996):

               Мы согласно парим над твоим прахом.

               После первого недоверия мы беремся за руки.

Картина сюрреалистична, как и сплоченность ангелов. Образ их навевает не умиротворение, а жуть: «от посиневших // лодыжек до волос, взвихренных дымом». Бытие их странным образом двоится на земное и небесное. Вероятно, для осознания, каким оно предстало в «Наконец все пошло на лад» (2000), и для складывания параллели «человек — образ» понадобилось время, много времени — до наступления нового тысячелетия. Некоторые мотивы, встречаемые в ранних стихах, претерпели трансформацию в зрелой лирике Аллевы:

               Теперь ты сам уже совсем не ты,

               а зеркало.

Сборник символично продолжает в нашей стране череду изданий и публикаций, посвященных Иосифу Бродскому. За последние несколько лет их было внушительное число: воспоминания («Бродский среди нас» Э. Проффер), филологические исследования («Словарь цвета поэзии Иосифа Бродского» В. Полухиной), документальный фильм («Бродский не поэт» А. Желнова и Н. Картозии). Теперь появилась и книга, содержание которой представляет собой многолетний страстный монолог, заключенный в свободные строфы европейского стиха. И не то чтобы «Наизусть» по степени актуальности полностью принадлежит нынешнему году или столетию; она равнозначно встраивается в контекст 80–90-х годов XX века. Можно угадать своевременность этих стихотворений уже в период знакомства Аллевы и Бродского. Еще через несколько лет многие произведения стали откликом на его уход из жизни. Наконец, сегодняшний день, когда расстояние между эпохами еще увеличилось, предлагает читателю осознать и прочувствовать «Наизусть» именно как опыт поэтической ретроспекции.

Говоря о книге, нельзя обойти стороной работу переводчиков: Льва Лосева, Глеба Шульпякова, Михаила Еремина, Олега Дозморова и Максима Амелина. Уже перечисление имен дает понять, что переводом книги с итальянского занимались отнюдь не случайные люди. Синергия такого сотрудничества принесла плоды, и при чтении легко улавливаются колебания авторской интонации.

Марк Степанов