НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Форма неизведанного

Владимир Аристов. Открытые дворы. Стихотворения, эссе. — М.: Новое литературное обозрение, 2016.

Сегодня Владимир Аристов, лауреат премий Алексея Крученых (1993), Андрея Бе               лого (2008) и «Различие» (2016), вместе с Иваном Ждановым, Александром Еременко и Алексеем Парщиковым стоявший у истоков метареализма и начавший свой творческий путь с самиздата, — автор более десятка книг, среди которых — сборники стихотворений и эссе и роман «Предсказания очевидца». Склонность автора не разделять поэзию и прозу сказалась и в новом издании, куда вошла ретроспектива от неизданного цикла «Открытые дворы» (2011–2012) до сборника «Холодная долина» и подборки неизданных стихотворений «Некоторые стихи и фрагменты» (1972–1991), а также избранное из книги «По нашему миру с тетрадью» (2012–2014) и цикл «Лепта» (2014–2015). Кроме стихотворений, в книгу вошло эссе Владимира Аристова «Интимная технология стиха», приоткрывающее авторский метод.

Прежде чем говорить о сборнике «Открытые дворы», стоит напомнить, а новым поколениям читателей и просто рассказать, что представляет собой литературное течение метареализм.

Зародилось оно в конце 70-х — начале 80-х годов прошлого века (теоретик — Михаил Эпштейн) и целью ставило — ощутить и показать «сверхфизическую природу вещей», от их «условного подобия» переходя к «реальной взаимопричастности». Главное средство и основной инструмент такого перехода — новый троп метабола, суть которого — в преодолении метафоры, выходе за ее границы, в обнаружении превратимости и сопричастности всех вещей в мире¹. В метаболе разные реальности совмещаются в некое целое, оставаясь самостоятельными, как лейбницеанские монады. Все это выглядит чересчур мудреным, но тому есть причины — философские корни от пифагорейцев до Лейбница (отсюда герметичность и неделимость образов), соединенные с понятием ризомы Делеза и Гваттари (отсюда отсутствие в стихах метареалистов центрального образа — источника сравнения — и всеобщая сопричастность). Теоретические особенности истоков поэзии Владимира Аристова делают его тексты сложными для восприятия. Это поэзия для читателя с богатым культурным бэкграундом.

Конечно, поэтика Владимира Аристова за двадцать лет претерпела изменения, но здесь уместнее говорить скорее о развитии, чем о перемене стиля. Основа поэзии и поэтического инструментария осталась прежней — глубокая философичность. Аристов отличался от других представителей метареализма большей свободой стихотворной формы и авторской пунктуации, и со временем эти особенности стали его авторским приемом. Критики могут бесконечно спорить, пишет он белым стихом или верлибром, но в одном они сходятся: стихи Аристова имеют свой внутренний ритм, подчиняющийся не количеству ударов карандаша по столешнице, но музыке самого слова и особому ритму смысловых ударений. Можно проследить по этой книге, как прием развивался, — более ранние стихи В. Аристова тяготели к регулярному размеру.

Практически все стихи из книг «Холодная долина» и «Бессмертие повседневное» укладываются в силлаботонику. В этом отношении показательным будет пример стихотворения из книги «Холодная долина»:

               Как выбрал ты священные листки,

               Обернутые в нотные прожилки?

               Есть правильные звуки в мире сем,

               Ты вынул их из мира,

               И место поросло, как не бывало

Первые три строки безукоризненно укладываются в пятистопный ямб, но уже следующая за ними четвертая написана трехстопным, а пятая возвращается в пятистопный размер. Остальные строфы в подобных вольностях повторяют первую — размер регулярен (ямб), но количество стоп плавает от трех до пяти, как и количество строк в строфе — от четырех до шести. Такая свобода в делении на строки и строфы обуславливается не ритмическим размером, а смысловыми акцентами. Единый образ не дробится на отдельные строчки, а с каждой строкой обретает новые смысловые грани, разворачиваясь под новым углом. Поэтическую форму Владимира Аристова хочется сравнить с рекой — повороты, рукава-развилки, изгибы и извивы, подчиненные общему течению. Одно стихотворение — быстрая и бурная горная речка, холодная, с каменистым дном; другое — огромная полноводная река, занимающая всю равнину, медленная и плавная. И все реки-стихотворения неповторимо разные. Общее у них только одно — текучесть.

               За рулем он откинулся навзничь —

               В пробке непроходимой в родном дворе —

               снег непробуден

               он взглянул на правую руку,

               но понял, что не видит левую руку

               он взглянул на левую руку,

               но понял, что правой — нет

               за аквариумным окном машины

               медленно промелькнул и исчез прохожий

Постоянство движения формы оперирует обилием глаголов и глагольных форм, и мы ясно видим, как откинувшийся на сиденье водитель рассматривает одну руку, вторую, а в это время — промельк фигуры пешехода за окном автомобиля, остановленное мгновение, размазавшееся по стеклу. Вот она — загадочная метабола: у образов нет ничего общего, но высказывание замкнуто. И стоит только убрать «за аквариумным окном» или заменить «промелькнул» на «проплыл» — все тут же превращается в обычную метафору или вовсе рассыпается. Плавающая форма и герметичные образы позволяют метареалисту Аристову уместить в кратком высказывании больше, чем позволило бы традиционное стихосложение.

Пунктуация здесь тоже живет по своим законам — она не хаотична, но во многом отличается от «школьной». В более ранних стихах она еще достаточно традиционна:

               Ах, зачем это знать нам,

               Ведь порхающий самолет —

               С настоящей не ангельской тенью,

               Если мы можем железо от железа отъять,

               То это и есть благодать вековая.

В стихотворениях конца 80-х — начала 90-х она еще не претерпевает сильных изменений, но стоит обратить внимание на интересную особенность:

               Превыше превентивной тьмы,

               что вы приготовляли миру, —

               над верховной фреской —

               и сразу темнота ночная.

В начале каждой строки пропадают заглавные буквы. Эта особенность еще не означает, что теперь строки организуются по законам прозы, но такая их организация еще больше, чем раньше, размывает границы стихотворной формы.

Самая свободная форма (порой полностью свободная от пунктуации) — в поздних циклах «Открытые дворы», «По нашему миру с тетрадью» и «Лепта». В первых двух пунктуация частично сохранена — есть редкие запятые и тире, а главное — каждое отдельное стихотворение заканчивается точкой (внутри стиха точек нет), то есть представляет собой единое высказывание, тот самый герметичный образ-ризому, где нет главного и зависимого — все части едины, равны и сопричастны.

В цикле «Лепта» в начало каждой строки возвращаются заглавные буквы.

               Поехал в Париж, чтобы проверить, что он еще есть

               Но на дороге споткнулся

               Застряв ненадолго в Варшаве

               Над Вислой-рекой испытав неземной восторг

               И мысленно здесь навсегда остался

И снова баланс между поэзией (содержание) и прозой (форма) найден, но теперь стихи не оканчиваются точками — они максимально открыты. Может, это и есть открытые дворы?

Владимир Аристов утверждает, что самое важное для него — «вовлечь в эмоциональное и интеллектуальное течение стиха»². Для него стихотворение — это способ познания. Но поэзия не призвана открывать истину, она лишь слегка приоткрывает завесу тайны, позволяя заглянуть в неизведанное, и тут же эту завесу закрывает.

Дворы открыты, но неизведанное остается непознанным.

Дмитрий Родионов

1 Эпштейн М. Что такое метареализм? http://www.emory.edu/INTELNET/pm_metarealizm.html

2  См. предисловие к книге «Открытые дворы», стр. 10