КРИТИКА

Об авторе | Анна Владимировна Жучкова родилась в Москве. Окончила филологический факультет РУДН. Кандидат филологических наук, доцент РУДН, автор восемьдесяти научных работ. Как литературный критик печатается с 2015 года в журнале «Вопросы литературы».

Анна Жучкова

Медведица пера. Алексей Иванов

                                                 Она говорит мне: надо сходить к священнику. Если есть вопросы.

                                                 Я говорю себе: а если их нет?

                                                 К кому идти, если в голове одни ответы?

                                                                                                                                      А. Геласимов

Российская книжная палата обнародовала статистику: с 1940 года по 2000 год количество наименований выпускаемых книг изменилось незначительно (с 40 000 до 60 000), но в последнее десятилетие этот показатель вырос вдвое, превысив отметку в 120 000. При этом средний тираж упал. Сегодня выпускается огромное количество книг маленькими тиражами.

Л. Юзефович считает, что литература — это лес. Поодиночке незаметно, да и не выжить, а в целом — единый организм, где важен каждый. Как в калейдоскопе, в русской литературе последних десятилетий меняются мейнстримные узоры, составленные из разноцветных стеклышек, по-своему отражающих реальность. То выходит на первый план женская проза, то «новые реалисты», то как-то иначе склеятся осколочки постмодернизма, то по-иному засияет фэнтези. Возможно, мы действительно завершаем виток и возвращаемся в условно первобытное состояние синкретизма, где визуализация, карнавализация и массовость востребованнее элитарно­сти. Появились профессии арт-журналиста и арт-критика. Модно исполнение текстов под музыку и музыки под визуальный ряд. Актеры читают прозу и стихи, собирая огромные залы. Забыв о ревности и эгоизме, признанные писатели воспитывают юные дарования. Литературные премии оглядываются друг на друга и перепроверяют себя совпадением шортов. Лауреаты рефлексируют о несовместимости энергии творчества и энергии денег, объясняя победу субъективностью жюри. Быть самым лучшим — некрасиво.

Но в этом дружном лесу, где прекрасно уживаются размороженные авиаторы, дагестанские невесты, алтайские принцессы, двухсотграммовые форели и киты, поющие песни, есть писатель, который не хочет играть со всеми. Он желал бы быть хозяином леса. И если тенденции современной литературы разносторонни, он тоже станет всеядным и будет писать то, что востребовано, — фантастику или порнографию, сатиру или хоррор, социальные романы или исторический эпос. На вопрос журналистки, что вы читаете для себя, хозяин леса отвечает: «Чаще всего я читаю нон-фикшн, преимущественно переводной. Изредка романы, тоже переводные, чтобы смотреть, как развивается словесность за рубежом, потому что тренды задаются там и мне хочется быть в курсе»¹. Главное — быть в курсе трендов, завести свой продюсерский центр, выпускать фильмы по книгам («Географ глобус пропил», «Хребет России»)² и книги по сценариям («Тобол»), клонировать темы романов в документалистику («Хребет России», «Вилы», «Ебург», «Дебри»), создавать грандиозные проекты — одним словом, быть самым успешным ивент-менеджером от литературы.

Получается? Да. На фоне мелкотиражных изданий «Тобол. Много званых» (2016) вышел тиражом в двадцать пять тысяч экземпляров и ушел со склада за месяц. В декабре издательство срочно заказало новый тираж. Сравним (издательство АСТ. Редакция Е. Шубиной):

Лауреат премии «Большая книга-2016» Л. Юзефович. «Зимняя дорога» (2015) — 3000 экз.

Лауреат премии «Русский Букер-2016» П. Алешковский. «Крепость» (2015) — 3000 экз.

Лауреат премии «Большая книга-2015» Г. Яхина. «Зулейха открывает глаза» (2015) — 3000 экз.

Е. Водолазкин. «Авиатор» (2016) — 15 000 экз.

З. Прилепин. «Семь жизней» (2016) — 20 000 экз.

А. Иванов. «Тобол. Много званых» (2016) — 25 000 экз.

Однако в премиальных гонках А. Иванову катастрофически не везет. В 2016 году, после десятилетнего гордого неучастия сдавшись уговорам издательства АСТ, он снова пришел в «Большую книгу» — и снова проиграл. Хотя, по мнению профессиональных болельщиков, и «Ненастье», и номинировавшиеся десять лет назад «Географ», «Сердце пармы» и «Золото бунта» — книги просто замечательные. «Будь наша воля, “Ненастье” взяло бы первую премию без разговоров. Мы все за это болели», — делится впечатлениями Алексей Портнов, редактор «РЕШ».

Самолюбивый, обиженный А. Иванов заявляет: «Возвращение было ошибкой, которую я больше не повторю»³. И удаляется, теперь уже навсегда, туда, где его реноме не зависит от слепого случая, где он ощущает себя хозяином. В свое творчество, в свои проекты.

Отправимся вслед за ним.

Как писатель бодается с литературным миром, так и герои всех его произведений, которые сложно назвать романами, бодаются с судьбой. А. Иванов не романист, а рапсод, сшивающий истории о человеке и его судьбе то под одной, то под иной обложкой. Устами Виктора Служкина, единственного из всех персонажей Иванова, кто выступает в ампула альтер-эго автора, он однажды проговаривается: «язык Златоуста, да мыслей негусто…». Повествование Иванова, как и жизнеописание В. Служкина, — это круговорот жизненных историй, смачных, земных, рассказанных метким языком и со своеобразным юморком. Потому и читаются тексты эти на одном дыхании, с полной сопричастностью и ощущением сочного чувственного удовольствия. И еще с зудящей радостью маленького собственного превосходства, как в карикатурах Градусова на Географа: «...в них не было равнодушного издевательства — наоборот, они были полны едкого и беспощадного ехидства, пусть и недоброго, зато точного и в меру».

А. Иванов виртуозно жонглирует художественными методами, жанрами, стилями, языком, ни одна из его книг не похожа на предыдущую, и исследователи, не поспевая за маэстро, путаются в полах профессиональных одежд: «Иванов сознательно играет на поле массовой литературы, играет в ее игры» (Ю. Подлубнова); «писатель-онтолог» (Д. Володихин); «хороший стилизатор и пересмешник» (С. Беляков); «глубокий психологизм» (С. Секретов); «нет героев, одни персонажи кукольного театра» (В. Левенталь). Практически любая статья об Иванове начинается с недоуменно-восхищенного перечисления методов и жанров: фэнтези, фантастика, этнос, история, реализм, натурализм, детектив, исторический роман, поэма, эпопея, авантюрный роман и прочее. И практически любая обращается к цитированию авторского словаря, который от книги к книге полностью меняется. Что об этом скажет сам Иванов? «Я не вижу здесь никакой сложности. Просто я трезво и здраво понимаю, что хочу написать. Когда я писал “Ненастье”, я понимал, что хочу написать реализм на грани натурализма, образцовый классический русский роман, ни в коем случае не постмодернистский. Когда же я начинал писать “Тобол”, я понимал, что хочу написать исторический роман, причем игрового характера. Игровой — не значит игривый, веселенький. Это просто другая подача материала»⁴. Конечно, сложного ничего, если человеку дан талант. Он настраивается на определенные ритмы, звучания, лексику — и пишет. Пишет и пишет. А. Иванов пишет постоянно. В сеть выложена школьная тетрадочка, где шестилетний Алеша Иванов начал писать приключенческий роман. Не закончил, но начало захватывающее. Он писал и в семь лет, и в восемь. Первоклассник Иванов в течение года писал роман, занявший в итоге толстую общую тетрадь.

Но роман — не просто большой текст. Извините за банальность, это реплика к высказыванию Иванова: «С толстым романом все благополучно, он никуда не делся и даже занимает лидирующие позиции. Посмотрите на книги, которые становятся бестселлерами, — “Гарри Поттер” или та же эпопея Джорджа Мартина. Букеров­скую премию получил роман Элеанор Каттон “Светила” — самый толстый роман за всю историю “Букера”»⁵.

Но эта проговорка нашего автора неслучайна. Роман — это история внутреннего пути героя. По классическому определению ХIХ века, герой входит в роман одним человеком, а выходит другим. Даже если умирает, перед читателем — путь личностного роста героя. Ну, или деградации. Персонажи же «романов» Иванова, даже центральные, никогда не меняются. Это свойство не только системы образов «Ненастья», которое сейчас часто упрекают за ходульность персонажей, не имеющих психологической достоверности. Это свойство всех героев Иванова. Его произведения не романы, а собрание историй, нанизанных, как бусы, еще на одну историю, достаточно простую и непритязательную. В «Сердце пармы» князь Михаил, раненный в сердце разорением родного городка, так и живет всю жизнь с одной думой — о защите русского мира, воплощенного для него в своих землях и своей крепости. Недалеко от крепости высится Полюдов камень, символизирующий волю и мощь русского человека Полюда, ценой своей смерти спасшего однажды городок от набега. Это один полюс души Михаила. Второй полюс — жена-вогулка, ведьма, поработившая чресла князя. Всерьез рассуждать о великой любви князя к жене как-то неудобно, поскольку речь в романе ведется исключительно об их сексуальных отношениях. И вот между разумом (сохранение русского мира) и инстинктами (страсть к вогулке) распята всю жизнь душа Михаила. Ничего другого не остается ему, как твердить заповедь кота Леопольда: «Ребята, давайте жить дружно», стараясь примирить коренное население с русскими обычаями. Действительно, как пишет Г. Ребель, стоит восхищаться «мудростью, достоинством, человеческим величием людей, вышедших к нам из своей исторической дали и лесной глуши с таким интеллектуальным и нравственным багажом, который человечеством ХХI века еще далеко не освоен»⁶, однако сложно увидеть таких людей в героях Иванова. Занятый пустотой своей рано сгоревшей души, князь Михаил не обращает никакого внимания на своих детей, а ведь старшему из них — наследовать землю и сохранять русский мир. Где же тут мудрость? Выросшие непонятно где и воспитанные непонятно кем, дети не радуют своего родителя: дочка выходит замуж в одиннадцать лет (тянется к любви, которой не получила), сын предает интересы отца ради собственных. Этот поступок княжича обрекает на гибель отца и его войско в борьбе против московской рати. Москва в сложном нейтралитете русских и местных становится неумолимой силой, роком, против которого не властно ничто: ни объединение русских, татар и вогулов, ни личный стоицизм князя, вышедшего против врага с хоругвью, ни попытки отдельных людей изменить ход судьбы. Все решает Фатум.

В романе «Географ глобус пропил» на волю рока отданы «отцы» — девятиклас­сники, которые не умеючи и совершенно одни преодолевают речевой порог четвертого уровня сложности. А учитель смотрит на них с высоты. И неизвестно, погибнут они или выживут. Если выживут, то поймут, что такое настоящая ответственность и настоящая любовь, вроде бы так и задумывалось. А если не выживут? «Я для них не учитель… я не начальник, я и не подчиненный. Я им не свой, но и не чужой. Я не проводник, но и не клоун. Я — вопрос, на который каждый их них должен ответить». Так рассуждает В. Служкин, беря на себя роль бога. Но не беря ответственности.

Какая ответственность у героя, который считает, что его жизнью управляет фатум в античном понимании? Никакой. Максимум — быть стоически мужественным, как князь Михаил. Или стремиться к смерти в огне, как старообрядцы из романа «Тобол». Не раз отмечалось, что шаманизм ближе миру Иванова, чем христианство. И в шаманизме, и в античном миропонимании человек — песчинка на груди матери-природы. Такими же песчинками предстают перед нами герои Иванова. Вечными подростками, чья история — бунт и/или поиск порядка.

Произведения Иванова удивляют огромной мощью и энергией художественного полотна, но при этом — слабостью внутренней конструкции. Подпадая под неимоверное обаяние фактуры, ищешь соразмерной ей онтологии. Но находишь лишь незавершенность мировоззренческой системы автора, неустойчивость философского отражения реальности, управляемой волей случая. По сути, Иванов постоянно ищет порядка, гармонии, но никогда не находит. Для подросткового сознания его героев мир непознаваем и потому враждебен. И объяснить эту враждебность автор может только вмешательством Рока.

Я не могу узреть во введении Рока в повествование особую мудрость, как это пытается преподнести Иванов. Даже античность воспринимала идею Рока дискуссионно, например, Эсхил в «Орестее»:

        Говорю: вина людская
                Наплодит сонм роковых чад,
                И похож род на вину-мать.
                А правда добрых родит
                Дочь — прекрасную долю.

* * *

        Что посеял — пожал;
                Претерпел, что содеял, — не боле.

Софокл, рассказывая об Эдипе, детерминирует обстоятельства его судьбы отчасти и характером героя, его гордыней и вспыльчивостью, и боги в этом случае оказываются отнесены на второй план:

        Мудрый молвит: тех, кто злое
                Принимать привык за благо,
                Приведут к злодейству боги,
                Горе ждет их каждый час.

Но Иванов не рассказывает нам истории о том, как люди изменили себя. Он рассказывает истории о том, как мир перемолол и съел людей. А мудрость, которую Иванов не решается доверить персонажам-людям, он вкладывает в образы природы. Всю силу страсти, доминирования которой над людьми он, как и Бальзак, боится больше всего, он перенаправляет в стихию. Природа у Иванова говорит яснее и мудрее, чем люди. Энергия и воля поколений заключены в реках, которые, как артерии, питают тело России, делясь информацией о законах бытия с теми, кто готов их услышать. Магией и вечно юными чудесами полны древние земли, леса и камни, открываясь тем, кто готов их увидеть. Мужчины живут по триста лет ради выполнения тайной миссии, а женщины, родные сестры Лилит, воруют у них силу и страсть, губя попутно и душу. В лекало жизни встроены шаманы и колдуньи-ламии — не люди, скорее звери. Романтическим рефреном проходит мольба жены-ламии через весь текст «Сердца пармы»: «Не ходи за камень, Михан!» (И такие мистические рефрены по многу раз повторяются во всех книгах Иванова.)

Природа подчиняется космическим законам. Неумолимым и мучительно прекрасным. А люди — люди для Иванова непознанные существа. Глазами подростка видит он женщин, непреодолимо притягательных, манящих темной стра­стью. Один за другим падают его герои-воины, сраженные похотью богатырской, в объятия волшебниц, и пропадают в их лоне. И ведь не надоедает, что удивительно. Хотя сегодняшний А. Иванов все-таки задумался, что физически неутоляемый голод — это несколько странно, и в «Тоболе» украсил тот же мотив ленточкой магического приворота: Новицкий по неведению разорвал волосок Айкони, на котором она ворожила, и — пропал на всю жизнь. Умильно, как «Мистические истории» на канале ТВ3.

Дело в том, что в мире людей магия у Иванова не работает. Ей нужна энергия земли и воды, дикая и древняя природа. Поэтому и «Тобол» далеко не так хорош, как «Сердце пармы» и «Золото бунта». Герои тусят в своем деревянном городе, роют подкопы, покупают рабов, дерутся стенка на стенку (недобитые шведы против русских), интригуют, продают и перепродают мягкую рухлядь. В «Тоболе» даже нет главного героя, который худо-бедно, все же старался придать предыдущим произведениям вид романной структуры. Здесь просто много разных историй. «Тобол», как и «Игра престолов», может быть бесконечным. И единственный предел повествованию в том и в другом тексте — смерть героев. На вопрос журналистки, захочет ли писатель создавать третью часть «Тобола», Иванов отвечает: «Нет, я точно не захочу. Во-первых, потому что я поубиваю половину героев и мне не с кем будет продолжать эту историю. Во-вторых, потому что мне интересно разнообразие, а за три года работы я устану и от героев, и от темы».

Иванов играет в свои романы и проекты, как ребенок в машинки. Играет в войнушку, играет в сказку. Следующая книга, по словам писателя, будет про кораблики: «Мне нравится тема речного флота, и я бы написал роман о сражениях бронепароходов во время Гражданской войны».

А если нет в произведении магии, как в «Ненастье»? Тогда герои обретают реалистическую многомерность и психологическую глубину? А вот и нет! Иванов и тут всех обыграл. Якобы остросоциальный реалистический роман о девяностых создан как лубок. В статье И. Богатыревой (Октябрь, 2017, № 4) рассказывается о том, что мотивы и образы романа «Ненастье» — фольклорны, они пришли из народных песен и романсов. Вечно грустная Танюша, неизменно геройский Лихолетов, Герман с романтическим именем.

«Ненастье» Иванова — произведение чудесное. Не магией, а возможностью отражений, количеством граней, многомерной структурой бриллианта. Е. Сафронова удивляется, как можно было не заметить в «Ненастье» сюжета детективного романа Чейза «Весь мир в кармане» (1959) о четырех неудачниках, похитивших броневик с миллионом и не сумевших открыть сейф; С. Секретов сравнивает «Ненастье» с «Преступлением и наказанием» Достоевского, находя в нем глубокий психологизм, Я. Солдаткина сопоставляет его с «Чевенгуром» Платонова и «Тихим Доном» Шолохова, Е. Погорелая — с «Доктором Живаго» Пастернака. Кто-то считает финальную сцену романа картонной, кто-то — живой и говорящей. Но в любом случае «Ненастье» стоит особняком среди других лучших произведений Иванова («Географ», «Сердце пармы», «Золото бунта»), которые поражают красочностью и щедростью природного дикого мира и — отсутствием доверия к человеку. Впервые, после «Географа», это произведение о человеке и впервые у Иванова — с верой в человека.

«Я человека ищу, всю жизнь ищу — человека в другом человеке, в себе, в человечестве, вообще в человечестве!» — выкрикивает В. Служкин, Гамлет и Диоген 90-х. Но за этим истеричным, а потому кажущимся искренним порывом слышится обида ребенка, одиночество подростка: вы сами должны найти во мне человека!

В «Ненастье» же автор отправляется на поиски человека наравне с героями. И внутренний надрывный монолог «Географа» и «Золота бунта» здесь впервые переведен в действие. Лихолетов реализует лозунг, озвученный в «Золоте бунта»: «Душа народа только в деле жива… Нет дела общего, и нет души… А душа такова, каково дело». Герман Неволин прорывается своим странным поступком из расслабленной рефлексии Виктора Служкина и выполняет его задачу: из шукшинского чудика, «разрывающегося от любви» к жене, к дочери, «к Будкину, к Пушкину…», становится любящим мужем, спасая Танюшу из Ненастья.

Фольклорные корни «Ненастья», эти энергетические матрицы народного самосознания: верная любовь, личный подвиг, дружинное братство, торжество справедливости — делают из обычного у Иванова недоромана очень нужный сегодня миф о выходе из затянувшегося Ненастья.

Литература учит там, где допускает морализаторство, дидактику, однако подобная «учеба» не работает. А воспитывает там, где отражает жизнь, заключенную в живых образах, энергия которых не стирается и не устаревает, сколько бы идеологических копий ни было сломано над ними.

Таких богатых, живых образов в прозе Иванова множество. Но все они образы природы, а не людей. И только в финале «Ненастья» есть мужчина и женщина и их любовь.

Вообще гендерные отношения представлены у Иванова очень посредственно. И так жалко его героев-мужчин. Они мечутся, неприкаянные, наделенные мужеством, силой, умом, ответственностью, но — лишь изобразительно, а не функционально. Хотя сила мужчины — в действии. Ни один из его героев не взрослеет, ни один не может полюбить по-настоящему, так, чтобы любовь мяла и меняла человека и делала его счастливым, ни один не находит радости в созидании, в рождении детей, в обретении гармонии. А если и находит, как старик Ремезов, то судьба сразу же ощеривается против него, стараясь отнять, растоптать, погубить.

А. Иванов играет с читателем, выдавая на-гора исторические нелепицы вперемешку с ценной рудой воскрешенного времени; играет с критиками, перебрасываясь терминами «магический реализм», «фэнтези», «эпос», «постмодернизм», а на деле латая фантастикой прорехи внутренней логики произведений; играет с общественным мнением и фортуной, зарабатывая трендовыми романами и проектами. Но за всей этой многоэтажной, блестяще выстроенной Игрой скрывается маленький мальчик, наделенный огромным талантом видеть и слышать ток жизни, но не ставший пока мужем совета.

А ведь это одно из условий настоящей прозы, по мнению Вл. Новикова, чья теорема эквивалентности номер три гласит: «Язык и не-язык находятся в равноправном взаимодействии»⁷. «Литературный талант — это не “хорошо подвешенный” язык, не болтливый “язык без костей”, это природная связь речевых приемов с приемами композиции. А большие композиционные задачи сегодня можно решать только вкупе с философскими вопросами об устройстве человека и мироздания… Наступила эпоха антропологическая, когда надо заново понимать человеческую природу, и думать при этом придется не языком, а головой. При участии души, если таковая имеется. Языку же выпадает труднейшая работа по обретению нового баланса между разумом и чувством»⁸.

Так что недолго еще прятаться великому писателю земли русской за постмодернистскими штучками. Ведь он хоть и самый практичный, но все же романтик. А потому не сможет оставить нас в наступившей антропологической эпохе наедине с героями, застрявшими в жесте индивидуалистического отчаяния и противостояния судьбе. Хочется верить, что А. Иванов, наша, по меткому выражению Вл. Новикова, медведица пера, станет настоящим медведем (фольклорным хранителем закона), настоящим хозяином, занимающимся восстановлением порядка на Руси.

1  Интервью А. Иванова В. Высокосовой. РИА Новости. https://ria.ru/interview/20161213/1483472682.html]

2 Планируются экранизации «Золота бунта», «Общаги-на-Крови», «Ненастья».

3 Интервью А. Иванова В. Высокосовой…

4  Интервью А. Иванова В. Высокосовой…

5  Интервью А. Иванова В. Высокосовой…

6  Ребель Г. «Пермское колдовство», или Роман о парме А. Иванова // Филолог, № 4, 2004.

7  Новиков В.И. Роман с языком. М.: Зебра Е; АСТ. 2007. С. 209.

8  Там же. С. 211.