СВИДЕТЕЛЬСТВА

Анна Фрумкина

Москвичка в Сибири. 1956

С автором представленного здесь рассказа-воспоминания, Анной Фрумкиной, я сдружилась в 1952 году, на первом курсе Московского библиотечного института, и эта дружба длится поныне… Анна называет себя «книжником», имея в виду прежде всего свою профессию библиографа, которую она реализовала, к примеру, в Книжной палате и особенно успешно и долговременно — в редакции «Нового мира». Но я бы определила ее склонности, возможности и результаты трудов более широким словом: «словесник».

Она выказала яркие филологические умения, занимаясь творчеством Чехова (сейчас в американской коллективной монографии вышел уточненный вариант ее ранней работы о повести «Степь», открывавшей ей дорогу в аспирантуру МГУ, — что не осуществилось по житейским обстоятельствам); она публиковала изыскания и очерки о прозе Гайто Газданова, в том числе на страницах «Нового мира»; писала обширные воспоминания о родительской семье и ее корнях, о примечательных людях из круга нашей юности. Однако в роли прозаика-очеркиста она выступает на журнальных страницах впервые в жизни.

В 1956 году мы, вузовские выпускницы, обе выбрали в рамках тогдашнего «обязательного распределения» трудоустройство в Кемеровской области. Я осталась работать в Новокузнецке (бывшем г. Сталинске — приходится с неохотой прибегать к этому имени), куда меня влекла детская память об эвакуации, а она отправилась в районную глубинку с главным тайным намерением: познакомиться с неведомой прежде жизнью, с обитателями другого социального мира, — чтобы впоследствии все это попробовать описать языком литератора.

И вот, десятилетия спустя, жизнь дала ей, наконец, возможность вернуться к давнишнему намерению. Перед читателем — наиболее завершенный «сибирский» очерк, из числа других, находящихся в работе. Мне как весьма близкому к автору человеку (и даже упоминаемой в этом тексте особе) не пристало судить о его до­стоинствах. Но, будучи первой его читательницей, признаюсь, что подивилась исключительной памятливости автора и тонкости рисунка, запечатлевающего людские лица и природную экзотику.

Ирина Роднянская

                                                                               Но в том-то вся и прелесть, — возбужденно вскричала я.

                                                                               Ведь обретаешь удивительное чувство приключения.

                                                                                                                                              Агата Кристи

Я родилась и выросла в центре Москвы, в семье русской интеллигенции (мать — врач, отец — математик, инженер, экономист) с еврейскими корнями, отнюдь не оборванными. Что тогда было редкостью, я выросла в большой квартире, почти отдельной, населенной потомками моего деда и их семьями, которые в разное время, то покидали ее, то возвращались.

Родилась я в 1934 году, стало быть, дефицит еды, процессы тридцатых годов (узнала после детства), помощь коммунистам в испанской войне, спасение испанских детей (немножко помню), эпопея папанинцев (экспедиция на льдине в Ледовитом океане). Мои болезни (все тяжелые), съемные дачи в Отдыхе по Казанской ж-д. Ну, и конечно, война. Эвакуация в Казахстан. Реэвакуация. Отец и брат — военные. Многочасовые очереди за мукой и нехватка продуктов не только в войну, но в 1946 году. Я была большая — двенадцать лет, и тоже стояла.

Московская школа и послевоенные важные новости — множество постановлений партии и правительства об опасных ошибках писателей, композиторов и прочих деятелей культуры. Многолетняя борьба настоящих патриотов с «космополитами». Настоящих борцов за советскую науку — с генетиками, кибернетиками, «убийцами в белых халатах» (известными медиками). И одновременно борьба советской общественности за «мир во всем мире». Все это мы в школе заучивали по датам и тезисам. Не очень вникая в то, что это значило в мире людей: в мире знаний, чувств, мелодий, мыслей, в мире той правды, наконец, которая движет людей к свету. И судеб людских, конечно.

Родители наши могли судить только о той правде, коей сами или их близкие были очевидцами, но и ту скрывали от нас — детей, чтобы не заразить нас двоемыслием или чтобы дети не проговорились о домашних мнениях где-нибудь еще, не навлекли по наивности несчастье на семью, что и случалось. Барабанным боем гремело казенное знание у нас в головах. И наказ: помни, а то не поступишь в вуз, помни, а то ошибешься и не то ляпнешь на работе.

Душное и жуткое сталинское время. Послевоенное. Как-то уже в старших классах я взглянула на листок отрывного календаря и подумала: «...А что будет, когда Сталин умрет?». И отшатнулась, испугалась самой себя, наедине с собой. Об этом нельзя было думать.

Школу я кончила в 1952 году. В самый разгар подготовки к основательному решению «еврейского вопроса» — вопроса о высылке евреев на дальний неосвоенный север. Подготовка велась полуоткрыто, и все в большей или меньшей степени об этом знали. Через девять месяцев — в марте 1953 года — вождь умер, и высылка не состоялась.

Душное невыносимо было начало пятидесятых годов, и не только для евреев, но и для миллионов так или иначе затронутых репрессиями разных советских лет. И ожиданием следующих мук и предательств. Мы, школьники, в силу молодости боролись с этими ощущениями по-своему.

По чьему-то попустительству нам помогало дышать подробное знание русской литературы. У серьезных школьников тех лет навсегда остались в поворотах мысли, в поведении, в потаенных уголках души отпечатки понятий добра и зла, чести и совести, следы этого самого русского девятнадцатого века. Не реального, а именно литературного. А еще — стихи. Прогулки по бульварам, школьные балы, карнавалы, самодеятельные постановки и концерты. А еще — домашние вечеринки. Самодельные стихи, пластинки на ручных проигрывателях. Быстрые или долгие флирты и влюбленности. Все это было с нами.

Я хорошо училась в хорошей школе. Поступила в институт. К началу обязательного распределения сменился каприз, и нас — библиографов (при поступлении — все пятерки или кое у кого одна четверка) смешали с библиотекарями (сдали удовлетворительно) и распределили как попало. Меж тем профессия библиотекаря — работника системы пропаганды коммунистической идеологии и актуальной советской политики, продвигающего все это «в массы» с помощью книг, газет и других печатных источников, — сильно отличалась даже и в советское время от библиографической деятельности, которая гораздо ближе к научной информации, а также обслуживает справками разнообразные исследовательские поиски. Эту функцию сейчас взял на себя Интернет. Но сто или шестьдесят лет тому назад ее тянули на себе специалисты-книжники. Библиограф — это такая сугубо городская специальность — это книжники по призванию, которые помогают ученым, издателям, журналистам, а заодно и прочим посетителям очень крупных библиотек разыскивать, уточнять и правильно оформлять (по ГОСТу) использованные знания и доводить их до сведения человечества в возможно более достоверном виде. И это вовсе не какие-то цитаты и определение их авторства, уточнение фамилий и так далее. Эта работа во многом соприкасается с редакторской. Может показаться, что она исчезнет с появлением Интернета. Но это не так. Я городской человек и книжник, мне это ремесло было как раз по плечу. Этой специализации я добивалась правильно и работала в ней успешно около тридцати лет в очень крупных московских организациях соответствующего профиля.

К окончанию вуза подоспел доклад о настоящем лице сталинской эпохи. Это сильно повернуло ситуацию. Но на самом деле уклад государственной и хозяйственной жизни, запас идей и управленческих кадров уж точно в 1956 году не быстро и не сильно подвинулся. Кое-что осталось неподвижным и через тридцать лет. Что-то было изменено позже («хрущевки», агрогорода, совнархозы, кукуруза и проч.), и далеко не все удачно.

В частности, в 1956 году, как и много лет потом, солдат и выпускников учебных заведений было принято засылать как можно дальше от дома. Чтобы не обретали корней, друзей и привычек. И не имели своего жилья. Такими управлять удобнее. Моя мать тяжело болела. Почти совсем лежачая. Но бороться с распределением было трудно.

И притом мне самой хотелось попробовать перестать быть комнатной девочкой. Может, и я что-нибудь смогу. Я этого не знала. У меня нет деревенских корней, я не была в гостях в деревне и даже копать картошку (шефская помощь от института совхозу) студентов нашего института посылали недалеко от Москвы, ночевали мы дома. В эвакуации я была в детском интернате, бывшем санатории, не в каком-то селении, а в лесу, у озера. Так что деревенских впечатлений у меня было ноль. Правда, и распределяли нас из института не адресно, а кучно — в такую-то область столько-то. А там, на месте, — уж как карта ляжет.

Аргонавты плыли в неизвестное за золотым руном. Вот жадюги. Пираты буржуазные. У нас бы живо заставили сдать в казну. А я плыву (в поезде) в неизвестное... Зачем? Так надо у нас. Сдали меня в казну. Но любопытно же. Гляжу во все глаза. Обратно в Москву не пропишут — режимный город. Неужели навсегда? Было понятно, что в Сибири холоднее, чем в Москве. С собой мне дали валенки, резиновые сапожки, опытная родственница подарила пуховый платочек. Одеяло, постельное белье с вышитыми инициалами, два хороших костюма (индпошив), два пальто из Москвошвея и еще кое-что по мелочи.

Когда я приехала в Сосновку во второй половине сентября — семь километров от Сталинска (сейчас Новокузнецк — буду называть по-теперешнему, так проще), разъезженные колеи богатырской дороги уже заледенели, лес поодаль был почти зеленый, а несжатое поле хилой пшеницы покрыто нетающим снегом.

В Сосновке библиотечные девушки встретили меня по-доброму. Нашли мне, по местным меркам, хорошее жилье — комнатку шесть метров с окном, но без двери — за печкой. Вся избушка крохотная. За водой надо было спускаться и подниматься по крутой горке, довольно далеко. Научилась носить ведра на коромысле. Колодец был без бортов, вровень с землей, зимой края во льду. Довольно опасно.

Печку топили углем (только растопка щепками). И так везде, где шахты близко. Жилье съемное. Своего не предвиделось никогда. Но государство заботилось о молодом специалисте. Мне в приданое давали машину угля и семь рублей в месяц хозяйке. (Семь рублей примерно — хлеб на три недели). Хозяйка соблазнилась из-за угля и дала согласие. Мы с ней купили и распилили несколько бревнышек на растопку.

Все это считалось большой удачей — хозяйка, Татьяна Владимировна, была бывшая учительница младших классов, грамотная и хорошего дореволюционного воспитания. Но про хозяйку — отдельная песня.

Только-только я немного освоилась — недели через две-три в понедельник заведующая Алла (тоже молодая) съездила в город за получкой для сотрудников и привезла известие, что меня вызывает завотделом культуры Чижов — предполагает отправить в командировку. К середине дня я — пешком и на трамваях — прибыла на встречу с начальством. В мрачноватой казенной комнате отдела, мне уже знакомой, скучно и длительно сидели: в центре весь какой-то недостоверный и обтрепанный наш начальник Чижов (в присутственном синем костюме, однако), у окна скучал молчаливый мужчина (тип инспектора), и лицами к ним — странноватая пара: сильно замученная, усталая, но все еще волевая женщина лет тридцати пяти в платке и хромовых сапогах (таких тогда уже не носили) — главная переговорщица, рядом тоже замученный, но все еще сильный и молодой мужчина лет тридцати, лицо и повадка неожиданно интеллигентные. Меня пригласили присутствовать при разговоре.

Обсуждалось возможное назначение этой пары (собственно, этой женщины) заведующей сельской библиотекой и ее единственной сотрудницей в какой-то неближней деревне. Всего в районе было таких точек примерно двадцать или чуть больше. Решать надо было немедленно. Предыдущая заведующая недавно вышла замуж. Им с мужем надо было срочно уехать, а до этого сдать фонд и имущество. Я предполагалась представителем отдела культуры в процессе этой передачи и ее оформления. — «А дом для нас там действительно есть?» — недоверчиво и устало спрашивала женщина. — «Ясное дело, есть! — с энтузиазмом отвечал Чижов. — Я сам там был этим летом». Женщина все спрашивала и спрашивала какие-то подробности, шепталась с мужем, потом долго молчала. «А свет там есть?» — спросила я по наитию. «Конечно, есть», — уверенно ответил Чижов.

Наконец они решились. Чижов стал куда-то звонить. Нам — им и мне — было указано к десяти часам утра быть на пристани. Начали оформлять документы. Женщину звали Полина, мужа ее — Николай. Мне тоже дали какую-то бумажку. Денег, конечно, не дали. Как, впрочем, и потом не давали — как бы эти командировки внутри района входили в режим обычного рабочего графика. Так ли полагалось, я не знала, но по наивности об этом и не думала. Хорошо хоть, как раз получила первую получку.

День склонялся к вечеру. Надо было еще купить продукты на дорогу. Распорядиться деньгами. В Сосновку пешком посветлу я уже не успевала. Получка и кое-что из вещей были в городе — раз в неделю я ночевала в городе у моей институтской подруги Иры и, по договоренности с хозяйкой ее съемной комнаты, имела право вымыться в ванне и кое-что простирнуть по мелочи.

С продуктами в Новокузнецке было слабо. Вечером удалось купить только кирпич черного хлеба, банку кабачковой икры, чай и пачку сахара. Ни сыра, ни яиц, ни консервов, конечно, не было. А колбасы или мяса в магазинах месяцами не видывали.

Путешествовать предстояло по реке Томь на самоходной барже. Баржа везла груз и нас на палубе. Брать с собой получку я побоялась. Решили так: я возьму с собой немного денег — на дорогу. А с места дам телеграмму Ире, и она пришлет мне перевод.

Погода стояла хорошая. Снег стаял. Дороги просохли. На всякий случай я взяла с собой кофту и небольшой пуховый платок. У Иры нашлись шерстяные перчатки. Но на ногах у меня были туфли — «полуботинки» на кожзаменителе («микропоре») и легкие чулки — я ведь шла из Сосновки в город и никак не ждала такого скорого разворота событий. В новеньком синем блокноте я записала и дважды обвела: «Первая командировка. Село Андреево на реке Томь».

Утро открылось солнечное, по-осеннему почти теплое. Радостное. Сумка нетяжелая. До пристани добралась нескоро, но почти легко. На палубе размещался высокий и широкий прямоугольник красных кирпичей. Николай ловко и толково помогал команде баржи его укреплять. На части довольно большой палубы на мешках и сундуках соорудила себе угол семья — Полина, Николай и его мать, крупная, костистая и какая-то траурная старуха. Не деревенская. Я примостилась напротив. На корме кое-как пристроились еще какие-то люди.

Томь — широкая, красивая, спокойная — сияла под солнцем. Леса по берегам густые, огромные. Вначале, невдалеке от Новокузнецка, видны были на берегах новоначатые стройки промышленных городков и поселков, мелькавших тогда и потом в радиоизвестиях и газетах. Мыски (1956), Междуреченск (1955) и другие, мне не памятные. Движение по реке было оживленное. В большом селе Атаманово состав пассажиров отчасти сменился — кто-то сошел здесь, а прибавились те, кому надо было в верховья. Мы постепенно покидали оживленные, людные места. По всей величественной речной глади никто не шел нашим маршрутом и никто не пересекал наш путь. И так часами. Где-то в середине дня мы поели хлебушка и попили воды. Часа в два или три по правому борту лес расступился. На невысоком холме показалось большое село. Баржа повернула к берегу. Нам было рано выходить. Мы просто наблюдали. Пристани не было. У воды был широкий и длинный галечный пляж и кусты по краям. А село было дальше и выше.

Матросы в высоких, до паха, болотных сапогах спустили трап прямо в воду и стали по краям, чтобы помогать высадке пассажиров. Пассажиры — несколько мужиков и человек восемь немолодых баб в серых платках, ватниках и юбках по щиколотку встали в очередь к трапу. Мужики шли внимательно, без ухарства, но все-таки спускались сами. Бабы боялись, крестились, бежали из начала в конец очереди. Некоторые и не по одному разу. Матросы встречали их в воде у трапа и под руки с двух сторон отводили до мелководья, почти до пляжа. Мужики прямо на глазах в середине пляжа раздевались догола или почти, дрожа и приплясывая от холода, выжимали одежду, кое-как натягивали и шли к селу по какой-то боковой дорожке. Женщины проделывали то же в дальних кустах и тяжело втаскивали на холм свой груз.

Баржа двинулась дальше меж прекрасных безлюдных лесных берегов. Очень долго мы ехали молча. Только бабка время от времени роптала охрипшим голосом с каким-то даже негодованием: «Опять в яму едем!». Низкий голос и акцент (они с Николаем были из немцев Поволжья) усиливали тяжесть пророчества. После повторения одной и той же печальной присказки она надолго погружалась в свое истерпевшееся безмолвие.

А я была молода и достаточно беспечно ждала продолжения похода в неизведанное.

Постепенно на небе стали появляться облака, свет, еще прозрачный, потускнел, леса по берегам перестали быть скопищем зеленых и цветных крон осенних деревьев и стали туманными зубчатыми каймами. Баржа пошла быстрее. «Скоро выходить», — сказали нам. Откуда-то из нижних помещений вылезла женщина в хорошем светло-коричневом городском пальто, в светлом головном платочке и аккуратных резиновых сапожках. Она улыбнулась нам и стала рядом. «Я тоже в Андреево, — сказала она. — Сестру навестить». Баржа причалила к какой-то прогалине — к полянке у воды среди берегового леса. Пристани не было. Мы молчали. «На этой стороне при нашей осадке причалить негде. Да и темно уже. Тут километра два-три дойти», — сказали корабелы. Поляна, очевидно, была присмотрена не в первый раз. Баржа встала близко к берегу. Спустили сходни. Все «приземлились» благополучно. Перенесли груз. Матросы за­жгли костер, подвесили котелок. Было еще не поздно. Часов шесть. Решили так. Бабка и Николай остаются с грузом — с мешками и сундуками, пусть простыми и невеликими. А мы — я и Полина — с документами идем в деревню за подмогой. Женщина тоже с нами — предполагалось, что она хоть как-то ориентировалась на местности — не в первый раз.

Идти решили вдоль реки — надеялись на звук: вода плещет, слышно, а в лесу — хоть глаз выколи. У Полины был с собой фонарик. С тем и пошли. Вероятно, тропинка была, но узкий луч фонаря только путал. Потом залезли в какие-то кочки, болото грязное, но не слишком топкое. Однако совместить звук реки с относительно толковым передвижением было трудно. Полина светила всем по очереди, чтобы попадали на кочки, а не в хлябь, но таким путем мы все дальше уходили вправо. Реки стало не слышно. Женщина сказала, что здесь где-то река поворачивает. Она скакала ловко. У меня тоже не было ни груза, ни ответственности. Обувь пока держала. А Полина, одной рукой размахивая фонариком, следя, чтобы всем вразнобой посветить, другой судорожно прижимала драгоценную сумку с документами — и поскользнулась. Слетела галоша с сапога. Долго искали в грязи — не нашли. Фонарик стал слабнуть. Упала сумка с документами.

Но тут, на наше счастье, сбоку, дальше от реки засветился просвет. Торжественно и красиво выплыла полная луна и осветила широкую просеку, уходящую вдаль. «Я знаю место, — обрадовалась женщина, — здесь дорога в деревню. Недалеко». И правда, минут через двадцать пришли на деревенскую улицу. Темно. Ни людей, ни огонька в окошках. Наконец достучались в один двор. К нам вышла старушка. «Никого нет, — сказала она, — привезли кино, все в клуб поуходили. И начальство там ищите». — И указала дорогу. (Где отделилась от нас попутчица, не помню.) Приходим. Большой такой сарай, серый, деревянный. Во дворе шумит движок от трактора — обеспечивает кино и электричество в зале. Входим. Фильм на таких установках показывали через проектор по частям. Каждая часть — в отдельной металлической коробке, ленту меняли вручную, поэтому между частями был перерыв. И тут как раз часть закончилась. Свет зажегся. Деревенские стоят и сидят принаряженные. Народу — полный зал. Событие — кино. И тут мы стоим у экрана — ноги грязные, репья до пояса, лица ошалелые (от света). Прибыли! Культработники. Из района.

Ну тут завклубом — большой симпатичный мужик лет тридцати, имени не пом­ню, пусть будет Антон, сразу врубился в ситуацию, кого-то вместо себя оставил и повел нас к председателю сельсовета — представить, чтобы распорядился принять: размещать, вывозить Николая с бабкой и вещами с поляны.

Пришли к председателю (домой). Большая изба. Из сеней вышли в просторную комнату вроде мастерской, жилая часть, видимо, дальше. За какую-то рейку в левой стене зацеплена керосиновая лампа. По другой висят дуги, ободья, железки, лежат рядами струганые какие-то колышки. Посреди помещения стоит огромный мужик с черным с проседью волосом и такой же бородой. Рукава засучены. И гнет дугу. Я не знаю, что это и как это называется, но похоже на виденный где-то лубок — дореволюционную народную картинку — стоит медведь на задних лапах и гнет дугу. Шерсть торчит. Мышцы буграми. Председатель представился, и мы представились. Он сразу же послал Антона за каким-то Михеичем, чтобы передал ему запрячь коня в подводу и ехать ему с Полиной и Антоном выручать Николая, бабку и груз. Пока они прибыли к председателю, мы ждали их в теплой избе, и председатель разговорился с нами. Откуда да какими судьбами. Видно, бывалый мужик. Москва его не задела за живое. А Полина рассказала, что раньше в поселке на Оби (в низовьях) клубом заведовала. «Бывал я на Оби. Несколько лет ходил по ней на пароходах».

Тут пришли Антон с Михеичем, и мы двинулись в обратный путь. За краем деревни, немного в стороне стояла усадьба Антона. Высокий, метра два, плотный забор из досок, в нем калитка. Просторно стоящие подсобные постройки и большая изба. Пока мы шли, луна все светила ярко, иногда случалось мне задевать репья по краю тропинки к дому, и вдруг я заметила такую штуку — никогда такого не видела, ни до, ни после — крошечные льдинки — замерзшие капельки с листьев растений прилипали к репьям на моих чулках, мгновенно засверкивали в лунных лучах и не сразу таяли. В ночь похолодало.

Раиса, жена Антона, корпусная, ширококостная (местные сибирячки — крупные) приняла меня по-доброму, накормила картошкой и еще чем-то, напоила вкуснейшим квасом на свекольном отваре (с тех пор я такого ни разу не пила), постелила на каком-то топчане. Из последних сил я очистилась от репьев и грязи. Простирнула под умывальником чулки, повесила сбоку печки на веревочке, вымыла туфли, поставила их, по моим понятиям, на холодный краешек печки и заснула на топчане как убитая.

Утром проснулась часов в пять. Лампа керосиновая ярко горит. Я села на постели. Раиса возится у печки, наклонилась к устью, и вдруг поверх ее головы я вижу, что туфли мои стоят на краю металлической крышки плиты, и одна широко разинула перед — клей горячий виден. Как это вышло — не знаю. Я мгновенно подскочила, за­хлопнула этот разинутый перед и сбросила туфли с плиты. Случилось чудо. Удивительное, как всякое чудо. Туфля захлопнулась и склеилась. Скособочилась слегка, и темное пятно поселилось на ее коричневом боку. Но когда обсохла, охладилась — можно было надеть. Другой обуви у меня с собой не было. И как поведет себя эта завтра-послезавтра — неизвестно. Раиса напоила меня парным молоком (с моим черным хлебом и сахаром). Сверху, с полатей, за мной наблюдали свесившиеся головы ребятишек. Почему-то я не догадалась угостить их сахаром. Мне до сих пор стыдно. Но в тот момент я от ошаления не задумалась, что в этой дальней деревне сложно с «городскими» продуктами, в том числе и со сластями. Позже вспомнилось «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева...

Ближе к середине дня пришел Антон проводить меня в библиотеку, где мне предстояло работать, а скорее всего, и жить в этой командировке. Идти было неблизко — деревня растянулась вдоль реки и каких-то оврагов. По пути встречались большие и по осени не просыхающие лужи-озера. Раза два Антон переносил меня через эти озера на руках. Он шагал по краю, чтобы не зачерпнуть сапогом. Я была худенькая, легкая, чужая, небось Раису так не понесешь. Впрочем, все было недолго и совершенно невинно. Мы только хохотали без всякой щекотки. Нас никто не видел.

Библиотека оказалась довольно большой избой на две половины: в одной — аккуратненькие стеллажи, другая — жилая. Пока у семьи были хлопоты, на улице постепенно теплело и вроде бы во второй половине дня стало посуше. Я решилась идти искать почту. Надо было всего только немного спуститься к реке. Туфли держали нормально.

Почта оказалась устроена как библиотека, только поменьше: впереди — казенная часть, а дальше, за стеной, — жилье для почтаря. Я сказала старому почтарю, что я приезжая из района и что мне хотелось бы отправить телеграмму. Почтарь объяснил, что из Андреева нет сухопутной дороги в город и другие населенные пункты. Только по реке. По воде, а зимой — по льду. Сейчас постоянной почтовой связи нет. Река вот-вот замерзнет. Никакие почтовые отправления доставить нельзя. Если что срочное — можно попробовать позвонить по местному телефону куда-то — я забыла — какому-то директору или соседнему председателю, у него есть современная связь — и попросить его передать. Но здесь, на почте, плохая связь, и это не всегда удается. Вот в углу телефон. Я оглянулась. За моей спиной висел какой-то огромный неуклюжий аппарат. Кажется, я видела такой в фильме «Чапаев». Я отступилась. Если б даже упросила дозвониться Ире, а как же передать деньги? Впрочем, почтарю я свои соображения не сообщала.

Потом я отправилась дальше на разведку — искать магазин. Нашла. Промтоваров, во всяком случае сапог, я там не заметила. А продукты были. Как ни мало у меня денег (нужны были на обратную дорогу, а во сколько обойдется — дело случая), но все же, раз живу у людей, надо же вносить что-то свое. Что можно купить? Продавщица ответила мне так: у нас кооперативный магазин, сельхозкооперация, если вы сдаете что-то, скажем, яйца, то имеете право купить у нас что-то другое — крупу или подсолнечное масло и так далее. На деньги не торгуем. Я вернулась к Николаю и Полине и объяснила им свое положение. В любом случае надо было выполнить свою командировочную задачу.

Пришла Наташа — прежняя библиотекарша. «Старой» библиотекарше было девятнадцать лет. Она была маленькая, пухлощекая, хорошенькая и деловая. История ее была проста и прозрачна. В прошлом году она окончила школу в захолустном сибир­ском городке, поехала продолжать учебу в Новокузнецк, который казался ей столицей, не поступила, бесславно возвращаться домой не захотела, решила жить самостоятельно. Чижов охмурил (уговорил, налгал) ее так же, как Полину. И она зависла на год в этой деревне. Одна. Восемнадцать лет всего. И как раз ее первым здесь летом в Андрееве объявился Павел, друг одного сельчанина. Сейчас он работает на приисках в Восточной Сибири. Сильный, самостоятельный, с профессией, небедный. Он предложил ей пожениться и уехать вместе с ним сразу после его отпуска. Отпуск у него кончается, надо срочно ехать. Он, конечно, старше ее, но зато «сильный, самостоятельный»... В общем, надо быстренько сдать дела и скоренько уехать, а то не знаешь, как уедешь. Все торопились, работали (проверяли фонд) споро, не отрываясь понапрасну.

У Николая были свои обязанности — каждое утро, еще до завтрака, он приносил ведро рыбы. Этого нам — семейству и мне — хватало в качестве основной пищи на весь день. По утрам пили «кофе» — заварку из перетертых черных сухарей, бабка не мыслила жизни без «кофе». Мой «кирпич» доели, и сахар тоже. Было у них с собой сколько-то картошки. Ее экономили. Так и жили. Днем Николай готовил дом к зиме. Ночевала я в фонде на полу.

Когда кончили проверку фонда и имущества, надо было составить отчет, закрыть командировку и оформить все это в сельсовете. Я бы не стала писать об этом, но сельсовет меня потряс. Сельсовет — довольно большой деревянный дом. В заборе имелись солидные ворота на пудовом замке и калитка. Председателя еще не было. Где-то задержался. «Погодите, — сказал Антон, который нас сопровождал и хотел помочь. — Как он придет, народ набежит, заорет, когда вы еще попадете. Я хочу, чтобы мы были первыми». — «Игнат, — кликнул он сторожа, — лестницу дай. Уважь девушек — им срочно». Игнат залез на какую-то перекладину изнутри загородки и передал нам приставную лестницу — доску с перекладинами. Мы перелезли через забор-стенку. С другой стороны нас ждала такая же доска. За нами убрали и ту, и эту. Конструкция перелаза была необыкновенная. Подниматься надо было боком к стене и придерживаться за какой-то деревянный шест. Я все пыталась запомнить конструкцию, а также понять идею, воодушевившую ее создателя. «Для чего это и почему такой мощный забор?» — спросила я. «А как же? У нас, бывает, и медведи ходят, и волки забегают, и беглые из лагеря случаются. Тайга», — серьезно ответил Игнат.

Антон был прав, мы действительно все успели первыми. Пора было собираться в дорогу. «Неужели правда нельзя уехать? — спросила я у Антона. — Что ж теперь, льда на реке дожидаться?» «Есть один путь, вдоль реки сколько-то, потом свернуть на лесную дорогу, по ней — пятнадцать километров, а там на перекрестке людного шоссе ловить машину до города. Но сейчас лесная дорога — опасная и иногда ненадежная. Без провожатого нельзя, а ему засветло не вернуться». Наташа с Павлом тоже торопились уехать. Они тоже посоветовались с местными знакомыми. Те советовали отслеживать другие вероятные возможности: погода хорошая. Один пароход вроде должен прийти — он недавно ушел в верховья с зимним запасом для геологов. Должен вернуться, если успеет. Ну, и еще кто-нибудь на реке может объявиться нечаянно. Только пароходы здесь не пристают — нет пристани. Надо плыть на ту сторону в поселок леспромхоза «Лесной городок». На чем плыть? Вы ведь не местные. А местные — никто не хочет. Была суббота. В сумерках, часов в шесть, прибежала Наташа. «Скорей! Секретарь сельсовета на лодке плывет в леспромхоз, у него там жена больная лежит, фельдшер отсюда лекарство посылает». Я схватила сумку и припустила за ней за окраину села. Пока бежали, пошел крупный снег, стал падать на черную воду. Появился ветер. Муж ждал Наташу на взгорке над рекой. Вещи были уже погружены. Гребец черной тенью ждал наготове в лодке. «Ой, боюсь, боюсь, не поеду!» — закричала Наташа. «Обойдется», — сказал муж, взял ее на руки и понес к лодке. Наташа задрыгала ножками, заверещала... Потом прижалась к нему, утихла. Он нес ее с обрыва сосредоточенно, бережно. Василий (секретарь) посветил им, когда Павел перешагивал в лодку. Я увидела, что лицо Павла напряжено и сурово. А Наташа затихла в лодке — поверила, что все хорошо. Я тоже ступила в лодку. Молча — мне некому было верещать.

Поплыли. Василий тяжело выгребал поперек течения. «Шуга идет», — сказал он Павлу. Шуга — комья слипшегося снега, которые плывут по воде и делают еще тяжелее работу гребца. Просто так сказал, чтобы разговор на секунду вывел из черно-белой круговерти. Потом, через сколько-то времени: «Стрежень (самый сильный поток) пересекли». Стало чуточку легче (мне), значит, все-таки ближе к нужному берегу. Доплыли.

Деревянные тротуары. Ярко освещенный электричеством дом. В большой комнате на постели лежит женщина — крупная, красивая, молодая. На щеках — лихорадочный румянец. Она даже не сумела приподняться навстречу Василию. Мне указали, где спать, и мы разошлись. Наташа с мужем пошли к знакомым — друзьям Павлова дружка из Андреева. Паша знал их еще с лета. Мне отвели боковую каморку сбоку от залы, где лежала Надежда. Мне одной. Дальше не помню. Должно быть, я сразу легла. Утром я встала довольно рано, разобрала, почистила одежду, разместила просушивать, пока еще никто нигде не ходил. Надежда, молодая хозяйка, не спала, глаза были открыты. Я подошла к ней. Должно быть, ей стало чуть лучше от привезенного лекарства. Мы с ней немного поговорили. Она даже присела на постели. Оказывается, с неделю назад она наступила на ржавый гвоздь в бане. Не придала значения. А теперь температура, сильный жар, нога до колена распухла и покраснела. Сегодня с утра вроде лучше. Надежда повеселела. А мне — медицинской дочке и племяннице — стало страшно. И до сих пор вспомню — страшно. Таблетки пустяшные. Но не посмела советовать — что я знаю? Мы недолго говорили — тут присуетилась в дверях беленькая ласковая старушка — мать или свекровь. Я ушла, чтобы не мешаться в семейные события. Постояла на крыльце. Снег утих еще с вечера, когда мы приплыли. На дворе стояла хмарь. Выходить не хотелось. Посидела в каморке. Когда вышла в «залу», Надежды там уже не было — переселили в жилую внутренность дома. В окне все та же хмарь. В комнате прохладно, но не холодно. На длинном узком столе посреди комнаты появились две или три большие тарелки с горками отварной рыбы. Хлеба не было. Несколько человек — все мужики, одетые по-дорожному (в серое, рабочее, но чисто), толпились вокруг стола. Брали себе рыбок, сколько хотелось, наливали жидкий желтый чай в граненые стаканы. Это не было похоже на пирушку или гостевание, — ни водки, ни криков. Гомонили без азарта. Должно быть, разные деловые проезжие, за­стрявшие, как и я, дожидаясь оказии. В грустном доме с больной хозяйкой их поддержали чем бог послал. Я взяла две небольшие рыбины, чай и ушла к себе. Через несколько часов стол, также без хозяев и без хлеба, был накрыт еще раз. Было грустно и немного голодно. В те времена я могла подолгу не есть. В сущности, в Полинином доме питание было ненамного богаче. Но завтрак (бабкин «кофейный напиток»), обед, ужин — в хорошо сваренной ухе немного мучной болтушки, сушеной картошки из привезенных мешков и еще невесть чего — создавали ритм нашей напряженной рабочей жизни, и я не замечала недостачи привычной еды. Ближе к вечеру прибежала Наташа. Рассказала, как день прошел. Они ходили по знакомым — ведь воскресенье. Расспрашивали, есть ли сухопутные дороги по этой стороне. Выслушивали всякие советы. Некоторые утверждают, что пароход придет. Пашу увлекают водка и горячие мужские разговоры. А она пришла меня навестить, сообщить, что все-таки есть надежда, и разведать, какие слухи ходят в этом доме. Принесла мне два длинных пирога из дорожных запасов. Спасибо ей большое. Глаза ее горели возбуждением новой жизни. В торопливых речах невольно просвечивал и страх. Это было первое по-настоящему отчаянное волевое решение в ее девятнадцатилетней жизни. Первое — отъезд в Андреево — было легкомысленной юной ездой в незнаемое, почти как в нереальность. Приехала. Прожила год. Было трудно, но обошлось. Стала умнее, толковее, реалистичнее. И вот теперь решилась — вышла в чужую судьбу, не под свою, а под мужнину волю. В дальние края. А муж был намного старше, силен, суров (по крайней мере внешне). «Он лучше, лучше, лучше других мужиков», — убеждала она меня и себя. А потом вдруг включилась в надежды своих девятнадцати лет и умчалась на крыльях.

Следующим утром кинулись в глаза яркое солнышко и невозможная красота белого слоя — первого лежачего снега на всех поверхностях деревянного города. Я глянула на узкое полотнище деревянного тротуара, прежде серое, и увидела белейший покров без единого следочка! Не может быть! Я скорее оделась во все чистое и побежала на улицу. Мои следы первые! Как хорошо! Как стихи. Вот тут-то я побродила по городку. Сходила на пристань, чтобы знать дорогу. Городок невелик. Вернулась. В холодных сенях на чистой полке лежала целая кладь буханок серовато-белого хлеба! Часа в три протяжно загудел пароход. Снег уже стаял. Но это было не важно. Мы уехали. Про оплату не помню. Во всяком случае, билетов не было, это же был грузовой пароход. Мы стояли на палубе. Как и многие. Потом Паша и Наташа исчезли. Через час Наташа вернулась. Постояла со мной. «Паша выпил и спит, — сказала она. — Когда выпьет, он всегда засыпает. Мирно, не так, как другие. Он хороший». Где уж он спал — я не спросила. Часа через четыре я сошла на пристань в Новокузнецке.

__________

Для меня очень много значило узнавание судеб Николая, Полины и бабки (как начала семьи).

Анна Иоганновна, по профессии медсестра, по происхождению немка, очень молодой вышла замуж за немца значительно старше нее, делавшего хорошую советскую карьеру в Республике немцев Поволжья, позже в Саратове. Этот немецкий национальный анклав образовался в екатерининское время, когда Екатерина Вторая после крупных завоеваний на юге России пригласила немцев осваивать и окультуривать пустующие земли Поволжья, в Саратовской губернии в частности. Переселенцам, жившим отдельными поселками, давали землю, сулили льготы за ее сельскохозяйственное освоение. Вот так образовался этот, в основном сельско­хозяйственный анклав, где говорили по-немецки, при Советах учились по-немецки и бытовое обустройство даже через двести лет сохранило немецкие особенности.

Поскольку муж Анны Иоганновны занимал крупные посты, их семья жила в Саратове. Имела прекрасную квартиру. Анна Иоганновна не работала. Воспитывала двоих сыновей. Старший сын, Александр, инженер, двадцати пяти лет, к 1941 году уже женился и работал. Лиза (Луиза) была тоже немка. Сыновья и невестка кончили в Саратове русскую школу и прекрасно (без акцента) говорили по-русски. Дома семья говорила на двух языках. Перед войной муж Анны Иоганновны умер. Их младшему сыну Николаю было пятнадцать лет. Он окончил семилетку (тогда официальный рубеж — неполная средняя школа, как сейчас девять классов).

Началась война, и вскоре всех немцев (согласно происхождению) отправили в ссылку в различные места далекого Зауралья. Времени на сборы почти не давали, сельчане бросали дома, предметы обихода, не успевали пристроить скотину. С собой только личные вещи, а ехать в товарных вагонах. Забирали немцев в ссылку и в крупных городах, даже поодиночке — музыкантов (Нейгауз), учителей, врачей, ремесленников и так далее. Предлог — нейтрализация возможных пособников врага. Анна Иоганновна пыталась хлопотать именем своего покойного мужа, советского деятеля, которого в саратовских властных кругах еще все помнили. Куда там!

Ту партию ссыльных, в которой они ехали, в Новосибирске рассортировали. Анну Иоганновну определили в группу, которую отправили на Север, вниз по Оби. Александра с женой — на восток (без адреса). Восток России велик, так их к 1956 году и не разыскали. Ни весточки. Да и куда? Кому?

Николая оставили работать в теплицах пригородного совхоза — приглядный, «почти русский» мальчик пятнадцати лет, толковый, ловкий, быстрый. С лица видно. Кто-нибудь из распорядителей участи пожалел, должно быть. Или действительно в теплицах была недостача работников. Война ведь. Николай проработал там год. Думаю, сильно не голодал. Каким образом он удрал из совхоза (с документами), рассказывал колоритно, но за шестьдесят лет живые подробности выветрились из моей головы. Как именно он узнал, где его мать, — я не представляю, да про это и не говорили — время-то продолжалось советское. Он сказал кратко: я шел пешком, придерживаясь берега Оби. Преодолел тысячу километров и (должно быть, по известиям от других немцев в селах по дороге) нашел свою мать. Представить себе встречу — невозможно. На следующий день пришел уполномоченный (ответственный за спецпереселенцев этой местности) и увел Николая в другое село, недалеко от материн­ского — но все-таки с матерью не оставил.

Полина окончила культпросветучилище (среднее образование по специальности завклубом — организатор самодеятельности и прочей клубной работы и/или — библиотекарь). Училась она в каком-то сибирском городе. После учебы заведовала клубом в селе. Была она местная или попала по распределению — не знаю. Недалеко от этого села жил Николай. Они познакомились и поженились.

Война давно кончилась. После смерти вождя режим кое-где ослабил вожжи. Может быть, до них дошли слухи о хрущевской критике сталинских репрессий. Во всяком случае, в своей глуши (недалеко от Полярного круга) им показалось, что можно добиться справедливости. Я представляю, как Анна Иоганновна говорила им о том, что они же советские люди, что у ее мужа крупные заслуги перед властью, он ни в чем не был обвинен, не нуждается в реабилитации... И пусть им вернут их прекрасную квартиру в Саратове. Может быть, ее бормотание на полурусском языке не было слишком основательно и слишком разумно. Но молодые решили рискнуть. Все равно дальше этих селений не увезут. Им не так много надо. Зато они умеют многое пригодное везде. Они уехали из своего поселка. Из большого сибирского города — оттуда хлопотать было проще — они посылали письма и копии документов в саратовские и другие инстанции. На местах никто толком не знал границ нынешних послаблений. Наконец им пришел ответ, не вникающий в особость их ситуации. Отрицательный. Из большого города им предложили уехать.

Новокузнецк с окружающим его районом очень активно работал — добывал уголь, строился. Казалось, здесь было много рабочих мест и вариантов. Но не тут-то было. В скитаниях они издержали свои невеликие запасы. В Новокузнецке сняли комнату без печки в частном секторе на окраине. Работы не было. Пробавлялись помощниками на частных деревянных стройках, копали картошку для старушек. Но и это кончилось. И тут выпала карта — Андреево. Дом. Конечно, Чижов обманул, конечно, начать устраиваться в предзимье без денег, без продуктов с участка и огорода очень трудно — сибирская зима не дремала, приближалась к Андрееву бегом. Дом все-таки и вправду был. И даже малые деньги в таком селе — капитал. Я подружилась с ними за эти немногие дни.

Как ни странно, я их ни разу потом не видела. А ведь бывали у нас, хоть и редко, семинары для сельских библиотекарей в районной библиотеке или в сельском отделе культуры...