|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Роман об отце
Владимир Сотников. Улыбка Эммы (роман). — М.: Эксмо (Мастера современной российской прозы), 2016.
Владимир Сотников, автор трех десятков книг для детей, а также трилогии для взрослых «Покров», «Пролитая вода» и «Фотограф», вновь выступил со «взрослой» прозой. Небольшая по объему книга (двенадцать печатных листов) писалась трудно и долго, около шести лет. И это потому, что едва ли не каждое слово в ней, прежде чем оно встало в текст, проверено на слух по звучанию и еще внутренним чувством — на соответствие тем критериям, которыми руководствуется автор в жизни и писательстве: справедливости и неприятию фальши.
Эта книга — роман об отце.
Первая же фраза короткого предисловия афористична: «Помню свою детскую жалость оттого, что заметил: умные умолкают первыми», курсив мой. Афористичность — одно из свойств языка Владимира Сотникова.
Вот еще примеры: «И даже музыка подтверждает — звучит только то, что прошло», курсив автора; «Возвращения не бывает. На самом деле это продолжение дороги», курсив автора; «…раз мы люди, то что в нас главное? И я ответил для себя, что совесть».
Роман состоит из двух частей. В первой — герой, перевоплотившись в образ отца, думает, размышляет, видит внешний мир, переживает происходящее так, как будто все было с ним самим. В определенной степени это вызвано тем, что отец был немногословен и не очень любил рассказывать о себе: «Во время взрослых разговоров я любил слушать отца, но он всегда мрачнел, словно утомляясь, и постепенно оставались звучать наверху лишь чужие слова. А я, маленький, переводящий снизу взгляд с одного человека на другого, оставался в недоумении, глядя на лицо молчащего. Ну что же ты, говори, словно просил я. Мне так нравится тебя слушать!» — сообщается в предисловии.
Притом отец столько раз чудом избегал смерти, что, несмотря на авторское предуведомление к роману «Бог видит не все», создается твердое убеждение в том, что отца хранила какая-то высшая сила.
Ключевые эпизоды первой части так резки и безысходно трагичны, что их уже не забудешь, они навсегда останутся в памяти.
Вот подросток, прячась в кустах от встречи с обозом раскулаченных, видит, как женщина с больным ребенком на руках догоняет одного из большевистских конвоиров, восседающего на лошади, с ружьем поперек седла, и плюет ему в лицо. В ответ: «Всадник ударил ее по голове прикладом винтовки, и она упала. И девочка тоже упала рядом с ней. Подъехал еще верховой, они слезли с коней и положили женщину обратно на телегу. Потом подошли к девочке. Она лежала лицом вниз. “Чтоб не мучилась, Михалыч”, — сказал один из них, поднял винтовку и воткнул в девочку штык».
«Чтоб не мучилась» — гуманизм новой породы людей, известный нам еще по «Разгрому» Фадеева, только здесь прорисованный четче и жестче, а главное, с другой стороны социального противостояния.
Повествователь признается: «Я часто думаю, что там, у дороги, и закончилась моя настоящая жизнь. Та, что была мне предназначена. Потому что я долго не хотел жить дальше, словно чувствуя, что попал не туда, словно желая вернуть неправильную жизнь кому-то обратно», курсив автора.
От пережитого потрясения он почти год не мог говорить, молчал.
А потом — школа, работа на шахте, обвал породы в штреке: «Я ясно понял, что я, лежащий в пыли и темноте, на самом деле только часть меня и я не могу исчезнуть, потому что не исчезнет тот огромный и бесконечный я, который есть во всем мире, который и есть этот мир и к которому я взываю и обращаюсь в своем страхе и бесстрашии».
Другой жуткий своей информационной сутью эпизод. Начало войны. Немцы под Воронежем. Фронт оголен. Чтобы отвратить наступление врага именно в этом месте, кадровые вояки собирают только что мобилизованных восемнадцатилетних деревенских парней, безоружных, с деревянными учебными винтовками в руках, и приказывают бежать навстречу немцам с криками «ура». Чудом уцелевший в безумной атаке повествователь вспоминает: «Я видел, как все падали, будто ветки с деревьев. Я лежал в длинной полосе убитых, которая получалась оттого, что немцы просто выжидали, когда мы подбежим к одному и тому же месту, и давали длинную пулеметную очередь. Подбегали следующие к убитым — опять очередь. Как будто косили в покос»...
Вот тяжелая, страшная правда о войне, которую сейчас настойчиво пытаются вытравить из сознания народа, превратив День Победы из дня поминовения по миллионам погибших в беспамятное ура-патриотическое празднество.
Главу о войне повествователь предваряет лаконичным, лишающим иллюзий заключением: «На войне может только повезти. Если не повезет, то тебя уже нет», курсив автора.
Ему повезло: он не попал под смертельный вражеский выстрел, а в тот единственный раз, когда попал, пуля прошла навылет, не причинив вреда; не утонул при наведении понтонов через Днепр, Вислу, Одер.
И снова правда о войне (хоть и не добытая самим, но пережитая со слов отца), правда, а не фальшивый вымысел: «Бывало, что начинался бой с собственной трусости — сожмешься комом в окопе, и нет никакой силы, которая вытащит тебя на бруствер, в атаку. Цепенеешь. Выскакивает один, командир или еще кто — за мной! Падает. Потом второй, так же. Падает. Кажется, и тебя уже нет. Как будто ты — не ты, а вот эта земля перед глазами, карабин, затвор. Всё, по чему глаза бегают, — ты. И те, кто рядом в окопе забился, тоже ты. Не понимаешь ничего, не соображаешь, только видишь: люди погибают, а ты сидишь.
И вдруг невыносимая злость — и на себя, и на немца, и на ожидаемую смерть, — и думаешь: ах же ты… И все меняется от злости. Нет слов для этого. Поэтому, наверное, тогда так и кричали — а-а-а».
А в конце войны, когда их воинская часть стояла в польском Кремсе, жизнь подарила юному герою любовь: «Я был счастлив так, как никогда раньше, как никогда после, как никто никогда не бывает счастлив» — такое он делает признание.
Ее звали Эмма, она была студенткой, а отец ее — профессором консерватории. Они часто играли по вечерам в четыре руки, а наш герой слушал их игру.
«Она была такая красивая, как будто я увидел свою душу наяву. Ведь я всегда чувствовал, что душа у человека красивая, но невидимая», — вспоминает герой.
Они быстро научились понимать друг друга, общаться поверх языковых барьеров, они гуляли по городу, он качал ее на качелях в городском саду.
Ни он, ни Эмма не строили никаких планов на будущее, они были просто «счастливы без времени и забот».
Чудовищный слепой случай оборвал эту идиллию: пьяный советский офицер начал домогаться Эммы, она оттолкнула его и выбежала в коридор, тот догнал ее и застрелил…
Жизнеописание героя завершается послевоенными годами. Его судьба вновь делает крутые повороты. Он становится школьным учителем, женится, попадает под неправедный суд за то, что, не дождавшись получения жилья от власти, решает самостоятельно строить себе дом. Заступничество полковника-фронтовика, которому герой во время войны спас жизнь, позволяет ему избежать беды.
Эмма, ее улыбка, которую он не может забыть, озаряет всю его продолжающуюся жизнь.
Вторая часть романа — рассказ о судьбе сына. Это повествование о становлении характера, о становлении писателя. И каждый шаг на своем жизненном пути сын сопоставляет с тем, как отнесся бы к тому или иному его решению или поступку отец.
Находясь в Иерусалиме, у Стены Плача, герой, уже состоявшийся как человек и как творец, вдруг осознает необходимость написать об отце и просит Господа: «Помоги сказать».
И всплывают вспоминания об отце: его жесты, неброская метафоричность его речи, его «белая тетрадь», в которой отец, видимо, собирался писать историю свой жизни, но написал только одну загадочную фразу: «Эмма саркастически улыбнулась». Вспоминается дом отца, в котором наш герой родился и вырос, и ленточка за окном: «Дом учил меня первым чувствам, которые отзывались в стенах, покачивались птицами на ветвях яблони за окном. Ожидание не томило меня, стены забирали в себя длительность времени, а то, что в них не помещалось, растворялось где-то над лугом и далеким синим лесом.
Ленточка за окном покачивалась от ветра. Наверное, ее привязал отец, когда я лежал в своей первой кроватке и смотрел на нее немигающими глазами. Неужели он знал, что я буду вспоминать ее всю жизнь?».
А потом повествуется о детстве, книгах, стремлении научиться выражать свое чувство — это уже юность, которая стала для героя «временем самих чувств»:
«— Хочешь малины? — спросила она.
Мы перелезли через забор в колючие высокие заросли, и ягоды на фоне светлого неба были как созвездия. И я забыл о ней! Опомнившись, столкнувшись спинами, мы взглянули друг на друга и долго смеялись. И, как в каком-то кино о погоне с собаками в горах, кормили друг друга пригоршнями малины с поцелуями. Сейчас я люблю нас, забывших друг о друге, и чувствую неправду в том наивном подражании. Спасают звезды. Они одинаково светили всю ночь до утра».
«Сейчас я люблю нас, забывших друг о друге», — эта способность взглянуть на происходящее со стороны, из другого времени, придает повествованию объемность и глубину.
Вторая часть не имеет столь четко выраженного сюжета, как первая. События перемежаются в ней с экзистенциальными размышлениями о собственной судьбе, о любви, о жизни и, конечно, о творчестве.
Например, такими (в них повествователь порой совмещается с автором, а в самом размышлении угадывается автобиографическая подоснова):
«Читал “Жизнь Арсеньева”, потом придвигал к себе чистую тетрадь, долго смотрел в нее, не зная, что написать, потом, устав от невозможности слов, брал учебник математического анализа, смотрел на график предела функции — плавную линию, которая бесконечно приближалась к прямой, — и представлял ее своей жизнью. К чему же я все время приближаюсь и не могу достигнуть? Я думал о возможности предела и уже видел молекулы прямой линии, к которым приближался, готовый вот-вот соединиться с ними. И вдруг догадывался, что в том мире — другое измерение, и в этом новом для меня пространстве опять продолжается бесконечное сближение.
Я переводил взгляд на аптечную вывеску за окном, не узнавая искривленных букв, чувствуя странное ожидание слов внутри себя, как будто и во мне изменялось время и пространство…».
Те же размышления, те же поиски себя продолжаются и на берегах Енисея, в геофизической группе, которой руководит старший брат. Здесь герой оказывается во время летних студенческих каникул. Важным звеном в упорном осмыслении своего бытия становится встреча с таежным отшельником Петром, бывшим геофизиком из той же группы, который три года назад навсегда ушел в тайгу.
Петр объясняет герою, что он не отшельник, что, наоборот, в привычном мире он чувствовал бы себя отшельником, а здесь «он нашел способ бороться с ложью и лицемерием того мира. Другого способа нет».
Догадываясь, что брат познакомил его с отшельником в воспитательных целях, герой задается вопросом: «Какого он ждал результата? Моей клятвы не замыкаться в себе, не уходить от мира?».
Поиски себя продолжаются и в Петербурге, куда герой уезжает из тайги. Филармония, музей-квартира Пушкина на Мойке, Маша!
Маша неожиданно (как бывает в жизни) и прочно входит в жизнь героя, он переводится в петербургский институт, чтобы быть рядом с нею. Он, наконец, обретает способность писать, писательство захватывает его целиком, и вскоре к нему приходит известность.
И тут оказывается, что известность чревата новыми испытаниями: его пытаются завербовать в «компетентные органы», как это учреждение называлось в советское время. Взамен предлагается поддержка в построении карьеры, в частности, продвижение написанного в печать в редакциях и издательствах. Молодой писатель, нутром осознавая, насколько такое сотрудничество противоречит его жизненным принципам, всему, что почерпнул он из духовного опыта своего отца, сопротивляется грубому нажиму. И тогда у него начинаются неприятности: для студентов вдруг отменяются отсрочки в армию и его, конечно, призывают.
Но вербовщики не унимаются и там. Драматизм ситуации достигает предела, что явственно ощутимо в приведенном ниже фрагменте текста:
«— …От нас так просто не уходят.
Я глянул на него, как будто впервые увидел.
— Я не был с вами!
— Ну как же не были? Я характеристику на вас хорошую составил. Приложил к подписке.
Лучше бы он не говорил этого. Может, так бы и препирались дальше.
У меня перед глазами мелькнули белые бумажки, я с каким-то яростным вздохом замахнулся топором, словно стремясь разрубить их. Он испуганно отшатнулся. Может, решил, что это я на него?
Мгновение остановилось, я увидел перед собой распластанную на чурбаке кисть руки, на которую опирался, и ударил по ней. Судорожная боль, как когда-то при ударе молнии в эту же руку, сковала ее. Я увидел отскочившие пальцы…».
Таким страшным способом, собственным увечьем, отстоял герой свою честь и свободу.
В финале романа он представляет себе, как отец читает написанную им книгу, как отцу не нравится первая фраза, с которой действительно начинается роман: «Бог видит не все». Не нравится эта частица «не».
«Я пытаюсь объяснить, — пишет повествователь, что это “не” означает всю литературу, и всю музыку, и всю живопись, и все-все, что человек думал и говорил, что понял во всей этой жизни и вселенной, в которой оказался только для этого — чтобы рассказать. И когда расскажет, то все станет видимым. Я знаю, что он ответит, — что все равно Он видит все».
«Да, — мысленно соглашается повествователь, — теперь Бог видит все».
Новая книга Владимира Сотникова — повествование об отце и сыне, о совести и чести, о том, что делает человека человеком, о непрерывности духовного совершенствования.
Виктор Есипов
|
