ГУТЕНБЕРГ

Наталья Иванова

Пестрая лента-18

Иван Бунин. Чистый понедельник. Опыт пристального чтения; Пояснения для читателя / М.А. Дзюбенко, О.А. Лекманов. — М.: Б.С.Г.-Пресс, 2016.

Такую книжку и сама хотела бы написать. Ее жанр — пофрагментный анализ знаменитого бунинского рассказа.

Мы же освоили — и давно привыкли — жанр «анализ одного стихотворения». Александр Жолковский первую премию «Белла» по номинации «Критика» получил именно за подробнейший анализ стихотворения Александра Кушнера «Сахарница». А что же с прозой? Если б не филологические усилия и не акция издательства, ценящего филологические сюжеты и изыски, — соединяющего эти изыски с прозой или поэзией (из последних проектов — поэт-составитель: Сергей Гандлевский составил книгу стихов и прозы Владислава Ходасевича)...

Комментаторы приводят фразу Бунина, зафиксированную Галиной Кузнецовой («Жизнь — это вот когда какая-то муть над Арбатом, вечереет, галки уже по крестам расселись, шуба тяжелая, калоши… Да что! Вот так бы и написать!»), прилагая ее к фрагменту рассказа, закольцовывая Бунина — Буниным, поместив «между» и строку из «Евгения Онегина», и анекдот из дневника цензора А.В. Никитенко. А с ними — после вызванной упоминанием «Онегина» «воздушной громады» возникают и Бенкендорф, и Филарет… В комментарий утягивает с головой — к следующему выныриваешь с благодарностью. Текст бунинской прозы, такой очевидно-ясный, сначала затуманивается множеством отсылок и разъяснений, — а потом заново проясняется. И даже начинает сиять: очки как будто сняты, стекла протерты. И опять надеты.

И текст обретает не только сияние, но и глубину.

Думаешь: ну какая разница, где расположен этот самый Зачатьевский монастырь! И тем более — куда переехала дочь Бутикова, она же — жена Рябушинского, после развода с ним — в какой особняк? И почему на Остоженке селилось много старообрядцев? А уж про то, что представлял собой турецкий диван (приложена фотография), вообще умолчу…

Но молчу я оттого, что не нахожу слов — просто читаю и радуюсь.

Маргарита Хемлин. Искальщик. — М., АСТ: CORPUS, 2017.

«В каждой насущной минуте человека есть такое, что в дальнейшем может стать вопросом вплоть до недостижимой тайны».

Это — первая фраза, наверное, последнего романа Маргариты Хемлин, унесшей с собой тайну себя самой — и нерожденных сочинений. Хотя Денис Драгунский с четвертой страницы обложки уверяет нас в обратном: мол, прочтете еще кое-что, больше она ничего не напишет, — только из «сундучка» ее рукописей вдруг да и возникнут не знакомые нам пока книги. Но и напечатанного достаточно, чтобы задаться вопросом, выходящим за пределы ее литературной уникальности.

Василий Гроссман. Фридрих Горенштейн. Асар Эппель. Маргарита Хемлин. О евреях, на еврейскую тему, — но это русские писатели: по крайней мере Горен­штейн абсолютно ясно высказался на этот счет: вопрос о принадлежности решается языком, а не кровью.

Тем не менее — я свидетель серьезных дискуссий на эту тему, где В. Гроссмана, например, иные из участников к русской прозе приписывать отказывались. Я поняла бы, если б это были критики узко-«национально» мыслящие. Но нет: то были вполне себе либеральные слависты… И все мои аргументы — типа того, что ведь и Фазиль Искандер русский писатель, а не абхазский, разбивались об упрямство (не скажу, что о систему доказательств) ожесточенно оспаривающих принадлежность Гроссмана русской (или, допустим, советской русской) литературе.

Маргарита Хемлин — «заочница» этой продолжающейся дискуссии. Мой аргумент (в ту сторону, что мы имеем дело с русской прозой) — опять-таки язык, которым она пишет. Ее особенный авторский стиль и уникальный язык, в который инкрустирован синтаксис и даже лексика местечка (русский + украинский + обороты идиш в переводе на русский). Именно эта специфичность, а не только персонажи, тема и проблема, организуют текст в единое целое.

Особая авторская смелость состоит и в историческом погружении: действие охватывает 1917–1924 года, а место действия близко к бабелевскому.

И как прикажете Бабеля классифицировать?

Илья Ильф, Евгений Петров, Михаил Булгаков. Из черновиков, которые отыскал доктор филологических наук Р.С. Кац и опубликовал Роман Арбитман. — М.: Панорама, 2017.

Ну очень грустная книга.

То есть — сначала смеялась, а потом утирала слезы.

Чем ближе к столетию сами знаете чего, тем больше всплывает у нас исторических фактов. Мифов. И артефактов. Уж сколько лет, даже десятилетий прошло после появления опубликованных текстов Ильфа и Петрова — и неопубликованных Михаила Булгакова, разошедшихся на цитаты (к неопубликованным ведь это тоже относится). А воз и ныне там. То есть я хочу сказать, что воз — это мы, а тексты классиков советских 20–30-х годов актуальности не теряют. Напротив: обрастают ею, как новой шерстью. И стрижет ее в своей новой книжке «публикатор», он же мистификатор Роман Арбитман.

Действительно: речка движется и не движется. Реальность меняется — и не меняется. Но в эту грусть вторгается писатель Роман Арбитман, он же доктор Р.С. Кац, он же редактор данной книги, а вообще-то известнейший детективщик и телесценарист Лев Гурский…

Хотя редактор книги обозначен, но само это слово — редактор — здесь вы­глядит устаревшим.

Потому что помощником (организатором? пиар-менеджером?) в создании книги стал фейс­бук. Впрочем, фейсбучная основа, конечно, много чему в литературной жизни навредила, сравняв писателя с графоманом, так же требующим лайка (и получающего его — сотнями). Армия графоманов крепка и размножается, как доказывает безразмерный, всех и всё принимающий фейсбук, присоединением — в геометрической прогрессии, каждый друг тащит за собой новых двух, а то и больше; фейсбук друже-любен в прямом смысле слова.

Вернемся к книге, с ее неисчерпаемыми поводами: один отработаешь, и тут же, не сомневаюсь, появляется второй.

Книга снабжена и почти научными комментариями, — хотя комментариев порой и не надо, так выразительна «сшибка» лукаво перемонтированных цитат из классиков с самыми последними новостями.

Грустно жить в России, господа.

Да, грустно.

Но не скучно.

Аннелиза Аллева. Наизусть / A memoria. — СПб.: Издательство «Пушкинского фонда», 2016.

Аннелиза Аллева, лауреат премии «Белла», перевела на итальянский всю (!) прозу Пушкина и «Анну Каренину», антологию русской современной прозы «Mettamorfosi» («Метаморфозы») и антологию русской современной поэзии «Poeti russi oggi» («Русские поэты сегодня»). Кто больше? Вопрос риторический.

Аннелиза Аллева — итальянская красавица-интеллектуалка; те, кто видел фильм «Бродский не поэт», убедились в этом воочию.

Аннелиза Аллева — друг и подруга Иосифа Бродского на протяжении многих лет.

И last, but not least: Аннелиза Аллева — поэт. Нам представлена книга-билингва, в которой оригиналы итальянских стихотворений сопровождаются переводами на русский — Льва Лосева, Максима Амелина, Олега Дозморова, Михаила Еремина, Глеба Шульпякова. Я перечислила их всех — настоящих, потому что переводами Аннелизы занялись коллеги по поэтическому цеху.

Чем прекрасна билингва?

Что ты гораздо глубже вчитываешься в перевод, нежели бы он стоял один. Нет, даже моего малого знания итальянского языка достаточно для ревностного сравнения — перевода зрачков слева (где итальянский) направо (где русский). «Ни к чему обращаться к словарям…» — это о коже возлюбленной, которую наощупь читает «нетерпеливый слепой»-возлюбленный. Ни к чему словари и мне — я только хочу придирчиво расслышать в русском мелодию итальянской поэтической речи.

И вот о чем я думаю, неторопливо читая эти стихи.

Ведь вообще-то получается, что лирика есть запись душевного состояния, дневник, non-fiction: «поезд сердца постукивает в тишине»… И человек его слышит. «Письмо в сонетной форме», даже оно, вроде бы такое строгое, из пятнадцати сонетов сшитое письмо — о себе, о своей открытой ране. И потому поэзия есть non-fiction.

«Однажды, когда Иосиф был у меня дома в Риме, мне нужно было выйти, и, когда я вернулась, он, стоя, чуть нагнувшись, спокойно, ничуть не стесняясь, читал мой дневник».

Теперь читаем и мы.