ПЕРЕУЧЕТ

Константин Комаров

Как достичь со-бытийности с автором?

Статьи и рецензии о поэзии в «толстых» журналах

Евгений Коновалов. Борис Рыжий: поэт и миф (Арион, № 4, 2016)

Иные критические статьи читаешь с большим прискорбием.

Не потому даже, что в них несправедливо раздуваются или несправедливо развенчиваются те или иные поэтические фигуры. Это, в конце концов, всегда дело вкуса или его отсутствия.

Печалит другое…

Статья Евгения Коновалова о Борисе Рыжем — это хороший пример того, как абстракция вредит не только поэзии, но и критике. Общие вещи, касающиеся сути и предназначения поэзии, высказанные Коноваловым не так давно в статье «Язык поэзии в смутное время» («Арион», № 2, 2016) и кажущиеся во многом убедительными и состоятельными, в проекции на конкретную фигуру Рыжего и практически без учета сложной механики его жизнетворчества звучат беспомощно и даже как-то пародийно.

Начинается все неплохо. Со справедливой критики жэзээловской книжки Ильи Фаликова, в которой Рыжего попросту нет.

А вот дальше идет разговор ни много ни мало — «под соусом вечности». Понятие «гамбургского счета», совершенно конкретно обоснованное Шкловским, автором явно усвоено не слишком хорошо и используется как проходная идиома.

Зачем опровергать известное предисловие Дмитрия Сухарева? «Странность», мягко говоря, этого текста очевидно зашкаливает, и на мыслях вроде — эх, каким бы Боря Рыжий стал хорошим бардом, как бы изящно поправлял катышки на свитере — его читать перестаешь. Спорить с подобным — не самое благое дело. Да и как спорить? Сводя сюжетику многих стихов Рыжего к пьянству и мордобою? На критический метод эти зашоренные уже упреки мало тянут. Смущает и количественный аспект. Спору нет, в книге «В кварталах дальних и печальных…» много лишнего, но и остаются отнюдь не единичные стихотворения… Я бы считал десятками.

При развернутом (и абсолютно, повторюсь, ненужном) споре с Сухаревым действительно здравые статьи о Рыжем только мимоходом упоминаются. Потом Рыжий совершенно абстрактно и опять же безосновательно (мало ли больших и малых поэтов обращались к окраинной, маргинальной тематике) объявляется чуть ли не эпигоном Слуцкого, Луговского, Васильева. Далее следует уже совсем убойное утверждение, что Рыжий не раздвинул рамки «блатняка» в область поэзии, как это сделал Высоцкий. Любому здравомыслящему читателю Рыжего очевидно, что раздвинул. Такие тезисы должны очень серьезно подкрепляться. Здесь аргументационной базы, помимо нескольких полуслучайно выдернутых строф вышеупомянутых поэтов, — ноль.

И все это происходит на фоне ретрансляции положений, которые в литературе о Рыжем стали совсем уж кондовыми клише…

Дальше — больше: «уральские» стихи Рыжего укоряются в «нехватке метафорического измерения» (???). Близость интонации стихотворений Рыжего и Гандлевского приводит к такому удивительному высказыванию: «В любом случае, когда стихотворец очень уж крепко стоит на плечах своих предшественников, значение его сомнительно. И всегда возникает вопрос: а далеко ли поэт-наследник ушел от того, чему он наследует?». В том-то и дело, что Рыжий не стоит, он движется, перепрыгивает, присваивает не в смысле воровства, а в смысле делания своим. Такое отношение к традиции не хуже других, требует специфической виртуозности и показателем несамодостаточности поэтического мира служить не может. Тем не менее его «метод» (не самое удачное слово в применении к поэту) объявляется вторичным. Критик не видит, что именно во «вторичности» своей он и первичен, если вспомнить слова Сологуба, кажется — придет поэт, который обворует всех, и это будет новый Пушкин. Именно таким парадоксальным образом рождается «самостоянье» Рыжего.

Странновато выглядит аналогия с «добавленной стоимостью». Ну, допустим. Но стоит ли «вычитать» из поэта поэтов? Из цельного художественного мира нельзя ничего «вычесть», с таким математическим скальпелем к поэзии не подходят. Рыжий — это не «Слуцкий плюс Луговской плюс Гандлевский и т.д.». Целое всегда больше суммы его составляющих, но верно и обратное. Этого ли не знать автору — кандидату физ.-мат. наук.

И уже не удивляешься, что без всяких видимых причин Рыжий объявляется шансонье. Тот же, что и у Сухарева, только в другой шкуре.

Еще одна претензия — нехватка у Рыжего «масштаба взыскания». Это, что ли, «величие замысла»? Ну, не знаю, тут замах БР мне кажется вполне соответствующим.

Следующий пассаж хочется привести целиком: «Ни намека на тайны счастия и гроба, осмысление Бога, природы, всего того грандиозного творения, свидетелями и соучастниками которого мы являемся. Мне могут возразить: он был молод, он этого просто не успел. Пусть так. Но ведь и Лермонтов погиб в 26 лет, но написал “Когда волнуется желтеющая нива...” или “Я, Матерь Божия, ныне с молитвою...”. Борису Рыжему далеко до этой проблематики». Кто сказал, что поэзия обязана быть онтологичной? Что она вообще кому-то должна? Если бы это было так, у нас не было бы определений вроде «метафизическая поэзия» или «онтологическая лирика», подразумевающих — от обратного, — что есть и другая поэзия и что она тоже поэзия. С таким подходом нужно просто вычеркнуть две трети имен из истории русской поэзии. Неонтологичность (тоже, кстати, крайне спорная, учитывая тему «музЫки») стихотворений Рыжего — не повод не считать его большим поэтом. Короче говоря, «метафизическое вещество поэзии», не найденное автором, во-первых, у Рыжего есть, а во-вторых, это не лакмус определения поэта. Для лакмуса сия формула слишком абстрактна опять же. При желании это «метафизическое вещество» можно найти везде, а можно не найти нигде. Вообще, Коновалов то тут, то там либо изобретает понятия, не поясняя их сущности, либо берет тотально общие места, не наполняя их конкретным содержанием. Негоже для критика.

Нехватка «мудрости в понимании человеческой натуры», отсутствие решения «сложных психологических задач»… Такое ощущение, что мы читаем статью какого-то завистника Льва Толстого, а не размышления о поэте, который, по сути поэтической своей, понимает пресловутую человеческую натуру — вспышкой, озарением, мгновением, а не вычерчиванием психологических узоров…

Слова Рыжего соответствуют своему словарному значению? Да, это беда. Придется теперь забыть, к черту, весь акмеизм, Александра Семеновича Кушнера вычеркнуть напрочь — это так, только навскидку. Стихи Рыжего можно пересказать без утраты смысла? Спорно. Но даже если и так, вычеркивается огромное количество великолепных баллад — из классики и из ХХ века. По сути, это упрек в сторону балладного мышления Рыжего — соответственно, опять же нулевой. Это качество его поэтики. Да и множество его стихов я бы, например, так просто не пересказал. Легко подражать Рыжему? Это уж совсем не показатель отсутствия таланта. Есенину легко подражать. Маяковскому — невозможно. Значит ли это, что один графоман, а второй — гений? Ни разу. Оба — гении.

И в финале избитое, но бесполезное — Рыжий нас предостерег, живите долго… Страшная линейность восприятия личности и судьбы. Надо ли было для этого огород городить?

Культ Бориса Рыжего, его иконизация, поверхностный фанатизм во многих своих проявлениях омерзительны. Но столь же поверхностным развенчанием дела не решишь.

За Рыжего, признаюсь, обидно. Но еще больше — за критику.

Василий Чепелев. О стихах Виктора Лисина (Волга, № 1, 2017)

Рецензией этот текст назвать трудно. Перед нами — откровенный пиар. Это, впрочем, неудивительно: взаимораскрутка давно стала главной стратегией представителей того сегмента современной поэзии, который представляет автор текста (сам — небезызвестный стихотворец). Чепелев, впрочем, и не скрывает своих задач, в первом же абзаце обещая нам появление в лице Виктора Лисина «новой «звезды». Закавыченность слова «звезда» как бы подчеркивает, что это отнюдь не та «звездность», о которой, например, на пороге гибели писал Велимир Хлебников:

       Еще раз, еще раз,
                Я для вас
                Звезда.
                Горе моряку, взявшему
                Неверный угол своей ладьи
                И звезды…

Нет, в данном контексте имеется в виду скорее поэтический аналог «Фабрики звезд»: на подобном конвейерно-потребительском принципе основана вся многолетняя культуртрегерская и кураторская деятельность Василия Чепелева и его собратьев по тусовке. И другой она никогда не будет, ибо юные версификаторы, предпочитающие мгновенный (хоть и сомнительный) успех, стремление «быстро быть замеченным и услышанным» уединенному и сосредоточенному поиску своего места в поэзии — не переведутся. Так что тут ничего нового: унылый шоу-бизнес от стихотворчества.

Интересней присмотреться к стилю этой псевдорецензии. Читать некоторые ее пассажи, что камни ворочать. В недоумение повергает уже первая фраза «“Селяне” — органичны и увлекательны». Органичны чему? И с каких пор увлекательность стала положительным маркером поэтического произведения? Детективу, фэнтези, приключенческому роману — да, без нее не обойтись. Для поэзии же (учитывая специфику лирического «сюжета») она в высшей степени необязательна, а во многих случаях и вовсе противопоказана. Думается, что, хваля своего подопечного таким образом, Чепелев оказывает ему медвежью услугу. Дальше — больше. Оказывается, что эти странные «увлекательность», беспредметная «органичность» и прибавившееся к ним «остроумие» (тоже странный критерий оценки неюмористической поэзии) выросли из «продуманной и прочувствованной поэтической работы». Допустим. Но когда «продуманность и прочувствованность» проявляются в том, что «сюрреалистический и абсурдистский нарратив подмигивает, как старый знакомый» (именно так — нарратив подмигивает), — возникают неустранимые сомнения в читательской квалификации автора.

Собственно разбор поэтики Лисина дарит нам еще несколько перлов: «миниатюрист на грани с афористикой», «фиксируешь… кристаллизацию стиля, формы, парадигмы высказывания, которЫЕ происходят, практически, у нас на глазах», «фейерверки неожиданных сегодня», «несдержанные метафоры». В общем, Виктор Лисин, конечно, герой, но зачем же стулья (в данном случае — русскую грамматику) ломать?

Из разбора (к чести автора, постепенно стилистически кое-как выправившегося) мы узнаем, что стихи Лисина разными своими чертами сродственны творчеству двух десятков (большей частью группирующихся вокруг журнала «Воздух») поэтов. Чепелев щедр на сопоставления: это у Лисина от Михаила Сухотина, это от Тани Скарынкиной, а это от «недооцененного в свое время екатеринбург­ского поэта Дениса Сюкосева». На выходе остается малопонятным, что, собственно, в поэтике Лисина своего, незаемного, помимо того, что деревня у него — совсем не деревня и что склонен он ныне к литературоцентричности стихотворений. В качестве же дифференцирующих критериев, определяющих «безусловную самостоятельность» Лисина, предлагается набор общеизвестных тезисов о динамике развития (какой поэт не развивается?), индивидуальной оптике (у поэта, если он поэт, она есть по умолчанию) и т.д.

Андрей Арьев. О Боге и боли: поэзия Сергея Стратановского (Урал, № 1, 2017)

Андрей Арьев публикует свои эссе нечасто, но каждое из них дарит подлинное отдохновение уму и сердцу. Эссе о поэзии Сергея Стратановского — не исключение.

Читается оно увлекательно (для эссеистики это как раз несомненное достоинство), можно, не убоявшись штампа, сказать — на одном дыхании. Кажется, что и написано оно на одном дыхании. Живой, стремительный язык, плотные, емкие фразы захватывают читателя мгновенно: «Поэт, эссеист, историк литературы Сергей Стратановский появился на свет в необычное для рождений в городе на Неве время — 5 декабря 1944 года»; «суровую цену и творческую благодать своего пребывания в отечестве Стратановский знал и не отказывался от своей самостийности преднамеренно сознательно. Знал, чего лишен и чем жив».

Умело и тонко разворачивая повествование о своем герое, виртуозно это повествование темперируя, Арьев сплетает в одно целое биографические факты и размышления над стихами, точечно и выверенно привлекая самые разные контексты — исторический, культурологический, социокультурный. Наглядно и подробно (но при этом сдержанно, конкретно, без дотошности) эссеист показывает, как сформировалось уникальное мироощущение Стратановского, сплавившее в себе глубокую историчность и «житейскую очевидность»; гражданственный пафос, метафизику и мифологическую цельность: «антиномичность — культурного богатства и исторической нищеты, интеллектуального порыва и рутинной психологии, высокого мифотворчества и лубочной картинности и т.п. — есть тема, содержание и порожденная ими эстетика стихов Стратановского». Уверен, что после прочтения этого эссе даже не знакомый с творчеством Стратановского читатель захочет к нему обратиться.

Наблюдения над стихотворениями органично дополняются размышлениями о поэзии вообще — весомыми, оригинальными, будящими мысль, являющими острую художническую интуицию автора: «Поэзия коварна — в своем перманентном отклонении от того, что данная эпоха канонизирует в качестве “положительного” и “поэтического”, услаждающего душу. Со времен Гюго и Бодлера уклонение от “нормы”, творческое ее преображение, посягательство на эстетически забронзовевшее принято называть “новым трепетом”, “frisson nouveau”». Чистый, прозрачный, убедительный язык Арьева отнюдь не отменяет и ярких, свежих метафор, всегда приходящихся к месту: «Стихотворение Стратановского зарождается в непролазной чащобе — аленьким цветочком, гроздью рябины, въяве растущими и крепнущими на глазах читателя».

Всегда пиша о художниках, по-человечески близких себе, о тех, чье слово долгие годы резонирует в его душе, Арьев проявляет столь редкую, к сожалению, ныне у критиков горячую заинтересованность в предмете своего рассмотрения. Он стремится «дойти до самой сути» поэзии Стратановского, до того, как именно в ней происходит чудо скрепления и оцельнения бытия «атомами боли», рождающими Свет. Соединяющее глубокую аналитичность и чистую «поэзию критики» эссе «О Боге и боли» апеллирует к читательскому сотворчеству, к со-бытийности с автором и героем, как апеллирует к ним любое настоящее стихотворение.

Андрей Арьев твердо знает, что свободу, подразумеваемую эссеистическим жанром, нельзя понимать поверхностно, что она основывается на четком внутреннем ритме, особой пластике изложения мыслей и требует серьезной человеческой и художественной дисциплины.

P.S.: В критических разделах последних номеров «толстяков» материалов о поэзии немало (хотя могло бы быть и побольше). Охватить их в должном объеме, позволяющем делать обстоятельные выводы, здесь не представляется возможным. Ограничусь одной репликой: общий уровень сегодняшнего литературно-критического осмысления поэзии вызывает сдержанную, но тревогу.