|
РУССКИЙ ЯЗЫК: НОВОСТИ
Об авторе | Мария Захарова — кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка Московского городского педагогического университета. Сфера научных интересов: история русского языка, сравнительное языкознание, лингвистический анализ текста, языковая игра. Предыдущая публикация в «Знамени» — 2015, № 9.
Мария Захарова
Доброе время, дратути, себяшки и дательный самостоятельный
Жизнь состоит из мелочей. Самые крупные, важные, ключевые события в истории современникам виделись чередой мелких хаотических движений мира, и только потом, в исторической перспективе, мелочи сливались в единое, сложное и поражающее воображение целое.
От здания к зданию
Протянут канат.
На канате — плакат:
«Вся власть Учредительному Собранию!»
Старушка убивается — плачет,
Никак не поймет, что значит,
На что такой плакат,
Такой огромный лоскут?
Сколько бы вышло портянок для ребят,
А всякий — раздет, разут...
Жизнь языка для современников состоит из еще более микроскопических движений. Многие его носители вообще убеждены, что язык — это нечто неподвижное, зафиксированное в словарях и школьных учебниках раз и навсегда. А все, что в языке меняется, — это и не изменения вовсе, а лишь ошибки, опечатки и безграмотность подрастающего поколения.
Вблизи все именно так и выглядит, но если сделать шаг назад (или вперед) и попытаться увидеть всю картину в целом, то из ошибок и опечаток вырастут тенденции и процессы, которые, конечно же, лучше чувствуют те, кто меньше знает, реже заглядывает в словарь, нечасто созерцает образцовую речь на страницах книг и мудрых журналов — ведь им не на что ориентироваться, только на свое языковое чутье: куда оно подскажет, туда и движемся…
Интересно, что о самых древних языковых процессах в истории русского языка мы получаем наиболее достоверную информацию как раз из ошибок: явление, получившее название «ошибки писца» (отражение живого языка переписчиков в ошибках и исправлениях, допускаемых при переписывании), показывает, как и когда протекали различные языковые процессы (падение редуцированных, отвердение шипящих, формирование аканья, утрата сложных форм будущего времени и т.д.).
Конечно, не все движения языка, не все ошибки его носителей, не все мелочи его жизни войдут в историю, но чем внимательнее наблюдаешь, тем больше шанс не пропустить крохотные следы больших перемен…
В этой статье хотелось бы обратить ваше внимание лишь на некоторые из этих мелочей-наблюдений. Быть может, пройдет совсем немного времени, и от них останутся лишь воспоминания, но, возможно, это еще незаметный, но уже различимый глас будущих больших перемен… Кто знает…
1. Уважаемый Иван Петрович!
Письма пишут уже очень давно. Когда-то их медленно и серьезно выводили гусиным пером на драгоценном пергаменте и отправляли с гонцом или голубиной почтой, сейчас набирают прямо в телефоне по дороге на работу и отправляют почтой электронной. Многое менялось и во внешнем виде письма, и в отношении к нему, и в его содержании, и в стиле… Но в начале письма и делового, и личного уже много столетий стоит обращение к адресату, содержащее этикетный эпитет (уважаемый, дорогой и т.п.):
«Княже великий!»
«Милостивый государь!»
«Дорогая матушка!»
«Милый дедушка Константин Макарыч!»
«Уважаемый товарищ Иванов!»
«Уважаемый господин Курочкин!»
Но вот совсем недавно на серьезной научной конференции известный современный лингвист выступает с докладом, из которого следует, что практически в половине случаев1 современные электронные письма (о ужас! о падение нравов!) начинаются вовсе не так!
Вместо привычного обращения в начале все чаще оказывается форма приветствия, за которой может следовать, а может и не следовать привычная форма обращения, как с этикетным эпитетом, так и без него:
«Здравствуйте, уважаемые коллеги!»
«Добрый день, госпожа декан!»
«Доброго дня!» —
а иногда и вовсе странное: «Доброго времени суток!».
Лингвисты обсудили означенный феномен, подискутировали и сошлись во мнении, что (увы!) падает уровень деловой культуры, вот и переносят не очень образованные люди традиции устной речи в письменный текст. Интересно, что все участники дискуссии (около трех десятков лингвистов из разных регионов России) подтвердили наблюдения докладчика, удивившись, что сами не акцентировали на этом внимание, хотя и видели изменение. Дискуссия завершилась. Явление осталось. Причем интенсивность его проявлений становится все выше: и в деловой, и в личной переписке по электронной почте люди разного возраста, разного социального статуса и образования, живущие в разных регионах, все реже начинают письма с обращения, все чаще фиксируется на письме форма «Доброго времени суток!» или ее сокращенный вариант «Доброго времени!». От уровня культуры автора зависит, пожалуй, только наличие обращения после приветствия (чем он выше, тем реже обращение опускается). В личной переписке все чаще исчезает этикетный эпитет2, и без него (с ним существенно реже) обращение вновь возвращается в начало письма, но с обязательным приветствием после:
«Доброго времени, уважаемые коллеги!»
«Здравствуйте, дорогая Александра!»
«Анна Ивановна, доброго времени!»
Конечно, традиционная форма никуда не пропала и встречается достаточно часто, но тенденция вполне очевидна. Почему же так происходит? Попробуем разобраться…
Письмо, если рассматривать его в исторической перспективе, всегда было формой отсроченной3 дистантной4 коммуникации, когда адресант создавал законченный, однозначно (по возможности и в соответствии с коммуникативной задачей) интерпретируемый текст в расчете на то, что адресат получит его лишь через некоторое время, обусловленное расстоянием и способом доставки корреспонденции. На создание ответа и обратную пересылку также потребуется время, следовательно, в идеале адресат должен все понять правильно с первого раза, не переспрашивая, не уточняя. Если его о чем-то спрашивают или просят, то вопросы и просьбы эти не сиюминутны и не потеряют своей актуальности за время доставки письма.
Таким образом, письмо обычно создавалось как полноценный завершенный текст, не столько ориентированный на создание и поддержание коммуникации между адресантом и адресатом, сколько нацеленный на передачу адресату определенного объема информации.
Говоря проще, чтение письма — это не фрагмент разговора между пославшим и получившим, это законченное произведение, адресованное определенному лицу или лицам5. Вполне логично, что письмо традиционно начинается с обращения к адресату, который, по замыслу автора, должен ознакомиться с присланным текстом:
«Добрые мои друзья Родион и Сашенька!»
«Милый друг мой Оленька!»
«Милостивый государь Олег Павлович!»
или
«Дорогие мои потомки!»
«Ты, тот, кто будет читать это послание!»
«Уважаемый получатель!»
А что же письмо электронное? Изначально, когда этот способ связи только появился, электронное письмо отличалось от обычного лишь способом оформления и доставки. Несмотря на практически мгновенную передачу адресату, этот способ связи оставался отсроченным и дистантным: им пользовались только в тех случаях, когда необходимо было именно письмо — просто более удобное, бесплатное, не требующее конверта, марки, похода на почту, надежное в доставке… но все же письмо. Для быстрой мобильной связи существовали вначале стационарные телефоны и пейджеры, затем мобильные телефоны, потом появились разные системы мгновенного обмена сообщениями через Интернет… Задача всех этих типов связи обеспечивать быстрый (желательно мгновенный) непосредственный двусторонний контакт. Письмо же (не только электронное, но и обычное) стало использоваться только тогда, когда необходимо передать большой объем информации, документы, важный продуманный текст… Помните, как все чаще стало звучать сожаление: «Люди перестали писать письма…».
Время шло — техника развивалась дальше. Что же происходит? Если раньше проверка электронной почты была делом серьезным: многие не имели постоянного доступа в Интернет, открывали почтовый ящик, только если надо было написать письмо или получить письмо, о котором договорились с адресантом посредством других видов связи, часто пользовались чужим, общим, рабочим почтовым ящиком, то сейчас многие пользователи почтовых сервисов контролируют свои почтовые ящики в режиме реального времени, не просто имея к ним доступ в любое время дня и ночи, а получая уведомления о приходе письма, содержащие имя отправителя, тему и начальные слова послания, на экран телефона в момент появления письма в ящике. Это позволяет в случае необходимости отвечать на письмо очень быстро, в том числе переспрашивая и уточняя непонятное, сообщая требуемое, отвечая и спрашивая. Оставаясь дистантной, такая коммуникация уже не может считаться отсроченной, а значит, начинает конкурировать с другими видами быстрой, мобильной связи. А ведь электронное письмо, в отличие от других видов быстрой связи, позволяет бесплатно и мгновенно перебрасывать большие объемы информации любого типа: документы, фотографии, сканы, тексты, таблицы, аудио- и видеозаписи…
Таким образом, современное электронное письмо постепенно становится все в большей степени способом прямого личного общения, совмещая достоинства быстрой и отсроченной коммуникации: с одной стороны, можно быстро сообщить или передать нужное, получить отклик или ответ, не заботясь об объемах и форме передаваемой информации, с другой стороны, есть возможность подумать над текстом сообщения, перечитать его, отредактировать, придать ему желаемую структуру и форму.
Однако прямое личное общение имеет свои этикетные нормы. В частности, при установлении контакта собеседники должны поприветствовать друг друга, использовав приемлемую для данной ситуации этикетную форму. Мы здороваемся, встречая знакомого на улице, начиная телефонный разговор и беседу в Интернете, входя в кабинет, начиная лекцию… Что же необычного в том, что все большему количеству людей становится некомфортным начинать электронное письмо иначе, не приветствуя собеседника?
Интересно, что традиционная этикетная норма абсолютно устойчива в безличных официальных, рекламных, информационных письмах, целью которых не является установление прямой коммуникации между адресантом и адресатом, так как адресант либо коллективен, либо незнаком с адресатом (часто знакомство и не предполагается), а адресат либо неопределен (любой из определенной группы), либо незнаком адресанту:
Уважаемые коллеги! Московский государственный университет приглашает…
Уважаемый г-н Сидоров! Администрация…
Такая коммуникация, во-первых, остается отсроченной, так как не требует быстрого (а часто и вообще никакого) ответа, во-вторых, происходит в рамках официально-делового (стандартизированного и консервативного) стиля, изменения в котором происходят централизованно. Отсутствие нацеленности на установление прямого личностного коммуникативного контакта и блокирует возможность использования новой этикетной формулы в подобных письмах.
Форма же приветствия, родившаяся в современном электронном письме, «Доброго времени (суток)!» связана с особенностями интернет-коммуникации. Несмотря на то, что письма доставляются и получаются мгновенно, адресант не знает и никак не может предугадать, в какое именно время суток адресат будет читать его письмо. График жизни современного человека, особенно в части взаимодействия с Интернетом, абсолютно непредсказуем: даже деловая переписка сейчас часто ведется не в рабочее время, а поздним вечером, ночью, ранним утром, особенно если работа напрямую не связана с сидением за компьютером. Следовательно, стандартная этикетная формула «Добрый день!», имеющая более нейтральный и отстраненный характер, чем «Здравствуйте!», а значит, более удобная для дистантной коммуникации6, оказывается весьма спорной: странно читать или писать «Добрый день!» в три часа ночи, согласитесь.
Поэтому некоторое время назад возникла (изначально в молодежном сленге) формула «Доброго времени суток!», позволяющая устранить возможные несовпадения во времени написания и прочтения письма. Она подходит для любого часа дня и ночи и вызывает к тому же ощущение внимания собеседника к твоему личному графику жизни. С течением времени слишком длинное для приветствия выражение сокращается до «Доброго времени!», в котором не только реализуется первоначальный замысел универсального приветствия, но и актуализируется стершееся в традиционных формах доброе пожелание.
2. Дратути, или Интернет-этикет в мемах
В середине января в Интернете появился забавный анекдот:
«Конфликт поколений-2017:
— Превед!
— Дратути!»
Обе формы приветствия представляют собой популярные в рунете интернет-мемы (от англ. Internet meme — спонтанно приобретшая популярность информация). «Превед!» появился в феврале 2006 года, «Дратути!» же — летом 2016-го. И то и другое — искаженная форма традиционных этикетных междометий, однако принципы искажения использованы здесь разные.
«Превед!» родился в лоне олбанского языка. Интеллектуальная протестная игра начала XXI века возникла как отклик рунета на оскорбление, нанесенное русскому языку одним несдержанным на слова и не очень интеллектуальным американским пользователем. Суть игры — замена букв в слове таким образом, чтобы его произношение не изменилось, например: на месте безударного и пишется е, которая в безударном положении передает звук, совпадающий с и в той же позиции, или на конце слова, в положении оглушения, вместо т пишется д, которая все равно будет читаться как т:
привет [при-вЕт] и превед [при-вЕт]7
«Дратути!» построено совершенно по-иному: здесь графически отображается фонетическое (звуковое) искажение этикетного «Здравствуйте!», возникающее при возрастных, функциональных, физических дефектах речи или их имитации. В публичной речи подобное искажение звучало в речи одного из персонажей популярной на рубеже веков юмористической программы «Городок», однако письменной фиксации оно не подвергалось.
Трудно точно сказать, почему одна из игровых форм вытесняет другую, однако основные лингвистические движущие силы этого процесса в целом понятны. Языковая игра (а именно ее механизмы лежат в основе обоих искажений) интересна лишь до тех пор, пока она удивляет людей, потому что основной механизм игрового воздействия — это обман ожиданий читателя или слушателя: Одна голова — хорошо, а две… мы мысленно достраиваем лучше, а слышим/читаем… уже некрасиво!
Для ускорения и облегчения коммуникации мы пользуемся (вернее, наш мозг использует, на внутреннем, подсознательном уровне) сложную систему фоновых знаний, которые включают в себя, например:
• то, что известно всем;
• то, что известно таким, как я;
• то, что известно нам с собеседником;
• то, что обычно (говорится в данной ситуации, происходит с такими людьми, делается в это время и т.д.);
• то, что должно быть в данном контексте…
В том числе эта система использует имеющуюся в ней информацию о механизмах языковой, речевой, коммуникативной сочетаемости языковых элементов, чтобы достраивать еще незавершенную конструкцию, предлагая нам одно или несколько возможных завершений. Это позволяет нам мысленно подготовиться к развитию событий и быстрее отреагировать на них. На самом деле человек практически не в состоянии вести быструю продуктивную коммуникацию без использования этой системы. Именно поэтому, если происходит что-то неожиданное, человек прежде всего замолкает (пресловутая «немая сцена») или выдает неконтролируемую спонтанную реакцию (смех, вскрик, фырканье, нецензурное слово или обращение к высшим силам), неподвластную его разуму и желаниям. Эта пауза, длина которой зависит от степени неожиданности произошедшего, идентична зависанию компьютера при перегрузке: сознание сосредотачивается на поиске нужного ответа на нестандартную ситуацию, оставляя тело, в том числе и механизм речепорождения, вне контроля. Сознание взрослого человека реагирует на внешние раздражители достаточно медленно, однако мы этого не замечаем, поскольку в большинстве своем сталкиваемся с чем-либо знакомым в той или иной степени, что позволяет мозгу использовать сохраненные матрицы реакций, которые мы называем жизненным опытом. Фоновые знания, представления о возможном, невозможном и ожидаемом в данных условиях (в том числе в языковом отношении) помогают мозгу просчитать возможное развитие ситуации и заранее подготовить решения: человек вошел — значит, будет здороваться > готовим ответное приветствие8.
Языковая игра же построена как раз на разрушении таких стереотипных ожиданий. Помните у Маяковского:
Вошел к парикмахеру, сказал — спокойный:
«Будьте добры, причешите мне уши».
Гладкий парикмахер сразу стал хвойный,
лицо вытянулось, как у груши.
(«Ничего не понимают»)
Поэтому, как только языковая игра в каком-то примере перемещается из неожиданного в ожидаемое, она автоматически перестает быть собой. Дальнейшая судьба такого примера — переход в устойчивую нормативную форму9, утрата привлекательности для носителей языка10 или переосмысление, позволяющее разрушить устоявшийся контекст: наращение смыслов, игра с игрой, рассчитанная на обман ожиданий тех, кто знаком с первоначальным вариантом и полагает, что знает, чем все закончится.
Было изначально: эвфемизм «большое, светлое и чистое чувство» = любовь.
Стало: Хочется чего-то большого, светлого и чистого… — Вымой слона!
Сейчас: Хочется чего-то большого, светлого и чистого… Вымыл слона — не помогло.
В этом ключе понятно, что время «Преведа!» подходит к концу. Олбанский уже никого не удивляет, а любая фотография или картинка с медведем вызывает автоматическую реакцию «Превед, медвед!» — несмешно, неинтересно. А «Дратути!» — что-то новое, неожиданное, останавливающее внимание. Сталкиваясь с ним, многие вообще теряются, не сразу понимают, что это значит, — языковая игра реализуется: остановка внимания — непонимание — понимание — радость от того, что смог понять.
Однако интересно следующее: за последние десять лет общий культурный уровень рунета существенно снизился (естественно, не потому, что люди стали глупее, а потому, что количество пользователей рунета выросло в десятки раз — изменился его структурный состав, если раньше большинство активных пользователей11 было в возрасте от 18 до 25 лет и имело или получало высшее, преимущественно техническое, образование, то сейчас, притом что в современном рунете представлены все возраста и социальные статусы, большинство активных пользователей — школьники в возрасте от 12 до 15 лет, не уделяющие учебе чрезмерного внимания (у них на нее просто не хватает времени).
Создание и использование олбанского языка требует существенно более высокого уровня развития, чем интернет-мемов типа «Дратути!». В первом случае необходимы языковые знания, логическое мышление, умение учитывать нюансы произношения и написания, во втором — только желание поиграть: произнеси слово как-нибудь посмешнее и запиши то, что получилось…
Кстати, потеря популярности олбанским языком в целом напрямую связана с ростом числа школьников в рунете. Идея неправильно писать слова показалась им чрезвычайно заманчивой, а вот языковых и мыслительных навыков для поддержания игры не хватило — и олбанский превратился в «язык падонков» (существенно более сниженный и грубый, использующий замены уже не столь строго и логично), а затем и вовсе в призыв к фонетическому или произвольному письму: пишу, как слышу, как хочу, как эпатажнее и смешнее. В результате игра потеряла свой смысл, перестала привлекать интеллектуалов, а графические искажения облика слова стали маркироваться как ошибка, притягательная лишь для не очень умных и образованных людей.
В то же время замена «Преведа!» на «Дратути!» отражает и другую закономерность, уже отмеченную нами в первой части: если посмотреть внимательно, то «Превед!» мог родиться и существовать только в лоне письменной культуры, в устной речи весь его смысл теряется — ведь по произношению он совпадает с нормативным вариантом. А вот «Дратути!» родилось в речи устной. Его графическая форма — отражение двойственной природы Интернета: он существует как вариант письменной культуры, однако тяготеет к устной форме — большая часть новшеств интернет-коммуникации приближает ее именно к устной речи: Скайп, О’кей Гугл, исследования в области понимания звучащей речи… Современная интернет-коммуникация немыслима без звучащей, в каком бы то ни было виде, речи. Поэтому и смещение языковой игры от игр с графикой в сторону игры со звучанием представляется более чем закономерным. Что будет дальше? Посмотрим… Но у «Дратути!» уже появилось «Дотвиданиня!».
3. Гости званые и незваные
Говорить о современном языке и ни словом не обмолвиться о бесконечных заимствованиях?! Как можно! Тема эта огромна и неисчерпаема, пишут о ней практически все, кто хоть как-то касается проблем нынешнего русского языка. Поэтому, с вашего позволения, я ограничусь здесь лишь несколькими замечаниями и наблюдениями, которые кажутся мне в достаточной степени любопытными для нашего разговора.
Когда и почему мы так полюбили иностранные слова, что готовы жертвовать ради них родными, сказать сложно: во времена Революции (как сто лет назад) европейские слова, казалось, вели к новой жизни, к Всемирному Интернационалу и братству народов (коммунизм, социализм, баррикада, бастовать, бойкот, мандат); еще один век назад — французский почти вытеснил русский из речи образованных людей, галлицизмы, казалось, точнее и тоньше передавали сложные понятия (а помните, например, знаменитое: Счастливые часов не наблюдают — сейчас оно такое родное и всем известное, а ведь в русском языке за часами вообще не наблюдают, за ними вообще-то следят); еще на столетие глубже в века — Петр строит новый мир, новыми словами подпитывая и поддерживая его (новые науки — новые термины), а молодежь играет в красивые непонятные голландские, английские, немецкие словечки, заменяя ими нормальные русские глаголы и существительные (куражиться, кстати, как раз оттуда, только вместо изящного галантного значения — сниженный иронический смысл: о тех, кто увлекался чужим в ущерб родному). А ведь можно забраться и поглубже: вратарь, плен, освещение, пещера — старославянизмы, алтарь, ангел, Евангелие — грецизмы. И те и другие пришли с христианством. А ведь есть еще тюркизмы (лошадь, деньги, баран, таран), появившиеся во времена ига. Есть германизмы (блюдо, князь, плуг), которые то ли родились в обоих языках сразу, то ли были переданы одним другому еще в те далекие дописьменные времена, когда не очень и понятно было, где германцы, где славяне, где балты…
Между периодами нежной любви (или тесной вражды, как получалось) к тому или иному языку в русском всегда были периоды языкового пуризма (т.е. борьба за чистоту языка), когда пришедшие в языке заимствования разбирались, классифицировались и сортировались: что оставить, что выбросить, что изменить и в новом виде сохранить для потомков:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами…
(А.С. Пушкин. «Евгений Онегин»)
Современное состояние языка во многом близко пушкинскому настроению, когда уже есть понимание чрезмерности заимствований, но линия дальнейшего поведения лишь намечается. Общество и государство уже осознали ущерб, нанесенный современному русскому языку англоманией девяностых, а вот действенных мер по нормализации состояния пока не очень много: даже закон о запрете названий на латинице нарушается прямо под кремлевскими стенами — ГУМ, Центральный детский магазин — идешь по этажам в Москве, а кажется, что случайно улетел куда-то ближе к Гринвичу: ни слова русского…
Но не будем о грустном. Будем об интересном. Позвольте представить вашему вниманию всего лишь трех представителей английской экспансии с разной историей и, вероятно, разными судьбами: рандомный, селфи и аська.
Итак, начнем по порядку. Еще совсем недавно слова рандомный не существовало. Да, по-хорошему, его и сейчас не существует: ни в академических словарях, ни в речи большинства носителей русского языка. Его породил молодежный сленг несколько лет тому назад. Самое смешное, что с точки зрения языкознания слово это вполне русское, только с английским корнем (от англ. random — случайный, произвольный). То есть взяли английское «случайный», оформили по законам русского языка и стали употреблять вместо русского «случайный». Зачем? Очевидно, чтобы смешнее было или непонятнее. Молодежный сленг же любит играть со словами, нарушать нормы, чтобы слегка досадить взрослым, ну создавать что-то непонятное посторонним, разумеется. Слово понравилось, прижилось, закрепилось за контекстом «случайный выбор» (впрочем, исключительно за ним, случайные связи, случайные знакомые, случайные совпадения и т.д. в подавляющем большинстве употреблений остались в неприкосновенности). Что будет с ним дальше, сказать практически невозможно: может быть останется в пределах сленга, может быть, уйдет совсем, как пришло, хотя может, и закрепиться, если в сознании носителей языка значение «случайный» разделится на «невыбранный» и «выбранный произвольно»…
Второй наш гость ворвался в язык стремительно: еще два года назад его не существовало вообще, год назад его уже знало огромное количество людей. Явление, называемое словом «селфи», совсем не новое: автопортреты художники создают, пожалуй, с момента зарождения живописи как искусства, фотографы во все времена изобретали способы съемки с задержкой, позволяющей самому фотографу тоже оказаться на фотографии, в конце концов, Волк из «Ну, погоди!» вполне успешно фотографировал себя на стадионе со всех возможных ракурсов. Почему же не только нам, но и всему миру потребовалось новое слово? Потому что самофотографирование то ли само по себе, то ли по задумке производителей фотоаппаратов (что все же более вероятно) стало внезапно модным. Были усилены и улучшены фронтальные камеры телефонов, придуманы и выпущены приспособления для съемки себя в интерьере и пейзаже — появилось слово, упрощающее взаимодействие человека с новым явлением. В русском оно появилось практически одновременно с английским — еще одно подтверждение брендового происхождения: слова движутся по миру очень медленно, а вот товары, напротив, распространяются волнами, в соответствии с замыслом производителей. Иногда очень быстро, почти мгновенно.
В современном русском селфи (увы!) существует весьма уверенно. Выгнать будет очень непросто, если вообще возможно: оно ведь закреплено в названии и характеристике товаров — значит, фиксируется на ценниках, в чеках, в рекламных текстах всех видов, а оттуда — в речи всех пользователей: тех, кто покупает палки для селфи, постит селфи в Инстаграме, ругает тех, кто относится к первым двум категориям, и т.д. История не новая: так только в последнее время у нас появились памперсы (вместо подгузников), ксероксы (вместо копиров), шопинг (вместо похода по магазинам) и многое другое — не очень нужное, но очень модное.
Интересно в этой истории другое: практически одновременно с «прорывом» селфи в молодежном сленге появилась наша версия наименования целенаправленного фотографирования себя везде — себяшка. Милое «детское» словечко, порожденное, заметьте, той самой молодежью, которую так любят ругать за порчу языка, вполне успешно конкурирует с мировым селфи, которое поддерживается всей мощью техногигантов, выпускающих фототехнику: 3 миллиона вхождений в Яндексе против 72 миллионов — это очень много. Конечно, необходимы какие-то очень значимые движения в обществе, государстве, культуре, языке, чтобы себяшке удалось вытеснить селфи, но надежда есть. Если уже не на победу себяшек, то на творческий потенциал подрастающего поколения!
И, наконец, третья гостья — аська. В ее основе тоже английское слово, вернее, аббревиатура — ICQ, являющаяся названием интернет-службы, применяемой для обмена короткими сообщениями между пользователям сети Интернет. Слово это родилось тоже в молодежном сленге, в его компьютерной составляющей, еще в середине 90-х годов прошлого века. Это был первый, общедоступный и совершенно бесплатный способ быстрой виртуальной коммуникации, любовь и нежные чувства к которому отразились в грубовато-ласковом названии, совпадающем с уменьшительной формой женских имен Ася и Анастасия.
Судьба этого слова, к сожалению, предрешена: уйдет в прошлое служба, а это уже происходит под натиском мобильных программ типа WhatsAppа, канет в Лету и это милое слово. Хотя, кто знает, все может быть…
И в завершение нашей экскурсии —
4. Дательный самостоятельный, или Куда ехала шляпа?
В «Жалобной книге» А.П. Чехова есть такая строчка: «Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа. И. Ярмонкин». Еще лет двадцать назад, когда школьники или студенты слышали или читали эти слова, они смеялись: ошибка, допущенная в тексте, была для большинства из них очевидна и понятна без объяснений и комментариев.
Сейчас большая часть молодежной аудитории (не исключая и студентов-филологов) ничего смешного или нелепого в этой фразе не видит. Можно было бы, как обычно, списать это на «общее падание культуры и грамотности», если бы у этой ошибки не было бы тысячелетней истории.
В раннем древнерусском языке существовала особая грамматическая форма — дательный самостоятельный: независимое употребление краткого действительного причастия (из которого впоследствии и появится современное русское деепричастие). Предложение с дательным самостоятельным невозможно перевести на русский простым предложением, так как у него фактически две грамматические основы: главная (подлежащее в именительном падеже и глагольное сказуемое) и дополнительная (подлежащее в дательном падеже и краткое действительное причастие в качестве дополнительного сказуемого): вълзьшю емоу въ корабь оулеже втръ (когда он поднялся на корабль, улегся ветер). Утрата дательного самостоятельного начинается уже в XII веке, нормативное употребление таких форм не знает вовсе, даже по диалектам они фиксируются только на максимально архаичном и обособленном Севере (прежде всего в архангельских говорах), но в 1884 году в Центральной России для А.П. Чехова это самое давным-давно утраченное и абсолютно ошибочное употребление оказывается настолько хорошо знакомым, что он включает его в свою пародийную миниатюру «Жалобная книга» в ряду самых распространенных, типичных, знакомых большинству образцов нелитературной речи…
Образцы дательного самостоятельного встречаются и во вполне серьезных художественных произведениях не только XVIII века (когда многие авторы по разным причинам использовали архаические книжные формы): едущу мне из Едрова, Анюта из мысли моей не выходила (А.Н. Радищев. «Путешествие из Петербурга в Москву»), — но и середины и даже второй половины XIX века: …и начиная засыпать, мерещились мне мысли (П.А. Вяземский); …глядя на ее стол с лежащим на нем малахитовым бюваром с начатой запиской, мысли его вдруг изменились (Л.Н. Толстой. «Анна Каренина»).
Но если внимательно посмотреть на приведенные примеры, то образцы XIX века (в том числе и приведенный А.П. Чеховым) обнаружат определенное общее отличие от классического дательного самостоятельного: в них отсутствует этот самый дательный падеж субъекта. Есть только главная основа и самостоятельное деепричастие, субъект которого не совпадает с субъектом смыслового глагола. Однако, в отличие от архаичной формы дательного самостоятельного, где основной и дополнительный субъекты друг от друга не зависели, здесь главный субъект является некоей частью неназванного дополнительного субъекта (моя шляпа, мои мысли), который, в свою очередь, оказывается не формальным, но смысловым субъектом всего высказывания в целом.
Почему же практически уже утраченная, определенно архаичная форма в конце XVIII (у Д.И. Фонвизина находим: приехав в Белев, по счастию попалась нам хорошая квартира) — начале XIX века вновь начинает достаточно активно употребляться, правда, в несколько измененном виде, причем не в диалектах, а в речи образованных людей? И время и среда подсказывают ответ: перед нами не архаизм, а варваризм — синтаксическое заимствование из французского языка, где данное употребление было вполне нормативным в пределах страдательных конструкций.
В XX веке оборот вновь практически пропадает, но внезапно активизируется во второй половине 90-x. Сейчас, несмотря на то что по всем нормам и правилам русского языка самостоятельное употребление деепричастия является грубой ошибкой, такое употребление фиксируется все чаще и чаще, причем как в речи недостаточно образованных людей, так и в разговорной речи образованных носителей языка (преподавателей, журналистов). Вопрос о причинах данного явления пока остается открытым: влияние иностранного языка на этот раз отпадает, так как, во-первых, ни один язык (а уж французский тем более) сейчас не влияет на русский столь активно, чтобы происходило заимствование синтаксических моделей, а во-вторых, даже в современном французском этот оборот уже не является общеупотребимым (считается авторским или устаревшим).
Что же происходит у нас? Независимое деепричастие, субъект действия которого фиксируется где-то в главном предложении и является семантическим центром всего предложения в целом, — это одна из самых частотных синтаксических ошибок в речи современного человека. Покидая саммит, президентом было сделано важное заявление, — произносит корреспондент центрального канала, человек вполне образованный, умеющий грамотно обращаться со словом. Проанализировав высказывания главного героя, становится очевидной его глубокая отрешенность от мира, — говорит на лекции профессор, доктор филологических наук. Разумеется, если бы эти предложения были даны им в письменном виде для анализа, они обнаружили бы ошибку, они ведь знают, как правильно использовать деепричастие в русском языке. Что же заставляет их самих ошибаться?
Ошибки, которые допускают носители языка, никогда не выходят за пределы возможного и допустимого для этого языка — это непреложный факт. Сознательно играя с языком, экспериментируя, можно нарушить его законы, например, имитируя речь иностранца, оторвать предлог от существительного или использовать инфинитив с личным местоимением (пойти дороге по, я бежать), но просто в процессе говорения или письма, даже спонтанного, такие нарушения допустить невозможно, а вот ошибиться в окончании дательного или предложного падежа существительного третьего склонения, например: по латынЕ, вместо по латынИ, — запросто. Почему? Потому что третье склонение в современном русском языке категория неживая, непродуктивная: в сознании носителей языка все слова женского рода имеют окончания — А, Я и относятся к первому склонению. В этом можно убедиться, предложив группе людей придумать несуществующие слова женского рода (одно или два). Слов на мягкий знак (типа мышь) среди придуманных не будет, если, конечно, не подтолкнуть реципиентов к этому специальными подсказками. Поэтому смешение окончаний живого и неживого склонения — явление вполне закономерное: ведь в первом склонении в дательном и предложном падежах как раз и будет окончание Е. Все правильно, хотя и ошибка!
По тому, как другие носители языка воспринимают наши ошибки, их можно разделить на три группы:
• Смешные ошибки — это ошибки, оговорки, описки, допущенные либо случайно (по невнимательности, из-за спешки, волнения), либо из-за личной деформации нормы. В результате ошибки возникает двусмысленность или просто смешной контекст — это забавляет других носителей языка, но, в то же время, все же сигнализирует о необходимости задуматься над причинами появления ошибки в тексте: как мы видели, смешные ошибки со временем вполне могут превратиться в тенденцию или в устойчивое выражение: Какая жаль!
• Грубые ошибки — это ошибки в использовании маркированной нормы, несоблюдение которой вызывает раздражение у носителей языка, для которых эта норма устойчива. Парадоксально, но к числу грубых ошибок относятся в основном существующие в языке устойчивые нелитературные нормы, используемые значительным числом малообразованных носителей языка: ложит, звОнит. Очень показателен в этом плане пример надеть / одеть. Эта ошибка уже давно маркируется как грубая. Однако в последние десять-пятнадцать лет количество носителей языка, различающих употребление этих глаголов, стало значительно меньше тех, кто различий не видит (за исключением контекста надеть на…).
• Незаметные ошибки — это те же грубые, но через некоторое время: их видят уже только носители элитарного типа языка, для остальных этих ошибок не существует: в коммуникации они неощутимы и никак не отражаются на оценке грамотности и уровня культуры говорящего или пишущего другими носителями языка. Понятно, что норма, отступлением от которой является такая ошибка, уже практически не существует: она поддерживается фиксацией в словарях, знаниями носителей элитарного типа речи, но для языка ее уже нет, во всяком случае, в статусе нормы.
Независимое деепричастие, очевидно, относится сейчас именно к этой категории. Хотя сама ошибка и продолжает маркироваться как грубая, большая часть носителей языка уже никак не нее не реагирует. Во многом это похоже на судьбу несчастного кофе. Элитарный язык с огромным трудом поддерживает реализацию мужского рода, ведутся жаркие дискуссии по поводу словарной пометы «допустимо» для среднего рода. Однако язык неумолим: русские слова на Е — среднего рода. Чужие слова типа канапе, крем-брюле и монпансье, которые понятны лишь смутно и маркированы как чужеродные, могут относиться туда, куда скажут умные носители языка элитарного типа. Но свои слова, активные, живые — иное дело.
Был проведен забавный эксперимент: в очереди в кафетерии престижного вуза стояли разные люди — студенты, преподаватели и подставные (организаторы эксперимента). Реплики людей в очереди и у кассы записывались на диктофон. Никто из стоявших в очереди, кроме подставных, не знал о проведении эксперимента. Люди, все образованные носители русского языка, использовали разные формы определений при слове «кофе». Самый частотный вариант был без указания на род слова: «Кофе, пожалуйста». Но суть эксперимента была не в этом. Подставные умышленно использовали неправильный вариант, разными способами подчеркивая средний род слова. После того как люди отходили от кассы, к ним подходил лаборант и задавал один вопрос: правильно ли использовали слово «кофе» люди, стоявшие перед вами? Ни один из реципиентов «не услышал» неверный вариант. То есть в процессе речи носители языка не реагируют на нарушение нормы, если их внимание не направлять специально… Незаметная ошибка. Сигнал об утрате нормы.
Язык меняется. Каждый день, каждую минуту реагирует на внутренние и внешние события и процессы. Микроскопические и заметные, быстрые и медленные, хаотичные и вписывающиеся в систему, языковые изменения складываются в изменчивую и многоплановую картину языковой жизни. Что-то останется в нем навсегда, во всяком случае, надолго. Что-то уйдет быстро и незаметно, как пришло. Что-то будет еще долго двигаться, изменяться, волноваться само и волновать окружающее. Язык живет. Живет для того, чтобы мы могли выразить этот мир наилучшим для себя образом. Наблюдайте — и откроется вам!
1 А возможно, и чаще — статистические исследования не проводились, только наблюдения.
2 При обращении по должности он часть исчезает и в деловых письмах: «Добрый день, госпожа декан!»
3 При стандартной коммуникации отклик происходит сразу же, поэтому адресуемый текст строится более небрежно, спонтанно, так как быстрота реакции важнее продуманности текста: если адресат не сможет верно интерпретировать сообщение или интерпретирует его неточно, всегда есть возможность быстро его исправить или уточнить собственное высказывание. Отсроченная коммуникация лишает такой возможности: текст адресанта будет получен адресатом через определенный (иногда очень значительный) промежуток времени, поэтому чрезвычайно важна однозначность возможной интерпретации сообщаемого. Такой текст создается медленно, правится, выверяется адресантом и, естественно, практически не содержит спонтанных реакций: все равно адресат познакомится с текстом спустя время, когда события уже перестанут восприниматься столь остро.
4 Осуществляемой на расстоянии, исключающей личный контакт собеседников: то есть не использующей невербальные средства общения (вернее, так было до недавнего времени: телефон вернул дистантной коммуникации интонацию, Скайп, видео-звонки, видеоконференции — мимику и жесты, смайлики, рисунки эмоции привнесли интонации, мимику и жесты в письменную коммуникацию; теперь в общем виде (т.е. применительно ко всем типам в целом) дистантная коммуникация лишена лишь тактильных ощущений).
5 И, в принципе, только этим отличающееся от адресованного абстрактному читателю текста соответствующего жанра. Поэтому, в частности, жанр письма вполне востребован публицистикой и литературой (например, «Письма о добром и прекрасном» Д.С. Лихачева).
6 Вообще «Здравствуйте!» у большинства носителей языка ассоциируется с визуальным контактом и в письменной речи вызывает негативную реакцию.
7 Мягкость согласных и особенности произношения гласных звуков в разных позициях в транскрипции не обозначены. Важно то, что оба варианта будут читаться абсолютно одинаково.
8 То, что дети читают медленно, а взрослые — быстро, кстати, тоже обусловлено действием этого механизма: дети, обладающие малым опытом взаимодействия с письменным текстом, вынуждены прочитывать каждую букву, взрослые лишь охватывают взглядом все буквы в слове сразу, а мозг из известных сочетаний подбирает подходящие по контексту, поэтому мы легко читаем слова, в которых на своих местах остались лишь первая и последняя буквы, поэтому не видим ошибки, поэтому иногда читаем то, чего нет.
9 Например, стертые метафоры: когда-то они были неожиданными и яркими, теперь изначальный смысл уже не ощущается, а значение как переносное зафиксировано в словарях: часы идут, море волнуется, ветер срывает шляпы, волны играют…
10 Они начинают восприниматься как коммуникативная неудача: грубо / глупо / неостроумно / избито / несмешно или же просто ошибка.
11 Статус «активный пользователь» можно определять по-разному, но отмечено, что тенденции в интернет-коммуникации закладываются людьми, проводящими в Интернете от 3-х часов в день вне рамок своей профессиональной или учебной деятельности.
|
