|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
серия
«В остекленевшей заданности...»
Русскоесловобезграниц / Russian Word Without Borders. — Нью-Йорк: KRiK Publishing House, 2016. —
Евгений Бунимович. В переводах Дж. Хая и П. Генри;
Александр Кушнер. В переводах Г. Лайта;
Алексей Парщиков. В переводах М. Палмера, Д. Реддуэй, У. Чамблисса.
Двуязычные русско-английские поэтические сборники — редкость в США. The Penguin book of Russian verse (1965) под редакцией Дмитрия Оболенского, известная в своих репринтных изданиях, как The Heritage of Russian Verse, равно как и популярная антология Contemporary Russian Poetry: A Bilingual Anthology 1993 года под редакцией Джеральда Смита, в которой представлены тридцать три поэта, родившихся между 1935 и 1940 годами, — вот и все, что появилось в США до выхода в свет в 2008 году двуязычной Contemporary Russian Poetry an Anthology (редакторы Е. Бунимович и Дж. Кейтс), в которой опубликованы сорок четыре поэта, родившихся после 1945 года. Есть несколько англо-русских проектов нью-йоркского издательства Ugly Duckling Presse, например Hit Parade: The ORBITA Group (2015) — произведения четырех русскоязычных латвийских поэтов, живущих в Риге. Есть еще антология, охватывающая три столетия русской поэзии, начиная с XVIII века, From the Ends to the Beginning: A Bilingual Web Anthology of Russian Verse (редакторы Эндрю Вахтель и Илья Кутик), но она существует только виртуально.
«Русское слово без границ» — двуязычная поэтическая серия, состоящая из сборников карманного формата. Уже выпущенные издательством KRiK сборники Евгения Бунимовича, Александра Кушнера, Алексея Парщикова удобно читать во время прогулки по парку, в городском транспорте или попав в неожиданно скучную компанию. Эта утилитарная составляющая — в мягкой обложке, компактного размера книжки (каждая по 300–400 строк русского оригинала и переводов) — отличает их от выходивших ранее двуязычных антологий.
На сегодняшний день в серии представлены три поэта разных поэтических направлений, разных поколений: Кушнеру в 2016 году исполнилось восемьдесят лет, Бунимович и Парщиков ровесники, 1954 года рождения. Каждый со своей интонацией, дикцией-просодией, строфикой, своим отношением к пяти основным размерам классического русского стиха и к рифме: у Парщикова консонансная рифма сплошь и рядом, а Кушнер и усеченных избегает.
Стихотворения Александра Кушнера переводил чикагский поэт Гарри Лайт. Родители привезли его из Киева в США, когда ему было двенадцать лет. После окончания американской школы он получил юридическое образование, но в свободное от адвокатской практики время пишет интересные стихи по-русски, признаваясь при этом, что английский стал ему родным. После того как Александр Кушнер самостоятельно сделал для этой двуязычной серии подборку текстов, написанных за последние годы, Лайт отобрал дюжину для переводов. Они и вошли в сборник.
В сборник Евгения Бунимовича входят поэтические и прозаические тексты самых разных периодов его творчества — времен участия в поэтическом объединении Кирилла Ковальджи при журнале «Юность» на рубеже 1970–1980-х и в легендарном клубе «Поэзия» в годы перестройки, и то, что написано в постперестрочные годы практически в отрыве от конвенционального русского стиха. Автор отобрал для своего сборника ряд стихотворений, частью написанных в русской поэтической традиции, частью — свободным и белым стихом. Это несколько облегчило работу переводчикам Джону Хаю и Патрику Генри, хотя все непрозаические тексты переведены свободным стихом, что вполне укладывается, условно говоря, в постфростовскую традицию современной англоязычной поэзии.
Для сборника Алексея Парщикова стихотворения отобрала его вдова Екатерина Дробязко. Здесь и такие программные его работы разных периодов, как «Деньги», «Минус-корабль», трехчастный мини-цикл «Бегство», и короткие стихотворения — «Лиман», «Крым», «Пляжные крепости» (посвященное упомянутому выше метареалисту Илье Кутику).
Алексей Парщиков нередко цитировал Мартину Хюгли, славистку и свою вторую жену, которая заметила, что из текста «Борцы» выходит вся его поэтика, как он говорил, «растут все задатки, все ноги мною увиденного...». В таком случае, сборник стихотворений Парщикова, куда входят «Борцы», уже выполнил свою роль, и англоязычный читатель получил самый главный, основополагающий текст поэта-метареалиста (метаметафоризм, по определению поэта и литературоведа Константина Кедрова, или метареализм, по версии литкритика и культуролога Михаила Эпштейна).
В сборнике представлен корпус текстов, всего пятнадцать, которые являются примером того, что представляет собой этот, практически, последний «изм» в русской поэзии, наряду с концептуализмом. Предполагаю, что читатель-англофон получил замечательный образчик и творчества Парщикова, и течения, которое он в литэнциклопедиях представляет.
Любопытна динамика редакторской стратегии «Русского слова без границ»: сборники Александра Кушнера, Евгения Бунимовича, Алексея Парщиков, а четвертым планируется издать питерского поэта Аркадия Драгомощенко, как и Парщиков, ушедшего несколько лет назад из жизни.
Сегодня интерес и к одному, и к другому велик настолько, что нередко создается впечатление, будто они если не из одной поэтической школы, то работали по крайней мере в одной эстетике. На самом деле общее у них, если не вдаваться в подробности, — соединение разновекторных элементов внутри единого усложненного синтаксиса, и постоянные переходы из виртуального мира в реальный и наоборот.
Отличий гораздо больше. Прежде всего в текстах Парщикова практически всегда отсутствует лирический герой. По ним невозможно догадаться, что чувствовал автор в те минуты, когда их писал. У Парщикова есть его поэтическое «я», но оно лишено каких бы то ни было психологических координат.
В горах шевелились изюмины дальних стад,
я брёл побережьем, а память толкалась с тыла,
но в ритме исчезли рефлексия и надсад,
по временным промежуткам распределялась сила.
(«Минус-корабль»)
У Драгомощенко личного и интимного — полной чашей. Его лирический герой, с ощущением почти двухсотлетней романтической традиции за спиной, уязвим, открыт, откровенен и персонализирован. И персонифицирован. Все это, несмотря на многолетние творческие отношения поэта с лучшими представителями калифорнийской «Лэнгвидж скул» (кстати, тот же Майкл Палмер, переведший Парщикова в двуязычном сборнике), с которой поэт ощущал духовное родство. Бесспорно, когда мы говорим о лирическом герое Драгомощенко, мы не забываем отметить бессюжетность (в отличие от Парщикова), спонтанность письма, возможность языка создавать визуальную реальность за пределами печатного листа.
...Описывая звезду ветра, её лучи на сорока страницах
погружения в воду, пересекаешь луч жеста и, если снег
изъеден рассветом дотла, расширяется вкрапление влаги
в местах слиянья луча со ртутью...
(«Accidia»)
Парщиков конструирует перспективу и фон, на котором происходят поэтические события; для Драгомощенко всякое событие одновременно фон и есть. Мир, в перефразе к неокантианцу Герману Когену, который не Задан нам, а Дан.
Казалось, сражаются на острие.
Нет, в кроне,
распирающей лунный шар. Ищут
противника среди ветвей. Наконец,
обнимаются, удивляясь,
как оправа очков в костре.
(«Борцы»)
Как и современные, нередко лично знакомые ему американские поэты, которые пишут сразу в формате книги или серии, для Парщикова характерны циклы стихов («Фигуры интуиции», «Дирижабли», «Стеклянные башни», «Сомнамбула», Cyrillic Light), готовые распасться на отдельные рифмованные стихотворения, а те, в свою очередь, на строчки — герметичные и самодостаточные.
Драгомощенко от рифмы отказался в самом начале пути, единица его поэтики — слово, которое самым непредсказуемым образом вызывает другое слово, и так, слово за словом, рождается строка. Здесь звуки, образы, воображение первичны, а мысли вторичны. Как в известном пассаже из набоковского «Дара»: «...от рифмы вспыхнула жизнь, но рифма сама отпала. Благодарю тебя, Россия, за чистый и... второе прилагательное я не успел разглядеть при вспышке — а жаль. Счастливый? Бессонный? Крылатый? За чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин?»
Набоковский римлянин самозародился. Речь не о методе, вроде автоматического письма сюрреалистов или Гертруды Стайн, а о поэтическом чутье, наитии, интуиции. Да, и по концентрации смыслов, плотности образов на строфу, стремительно выстроенным аллитерациям в пространстве одной строки это письмо, несомненно, «высшая форма существования языка».
...И кофе сложен
пополам не простым листом папоротника, — не лигатуры воды, Аня, меди,
тростник сведён за нет окиси мысли; в сон.
Помнишь, бывало закидывали за голову руки на жарком песке.
(«Любовь»)
Напрашивается параллель с алеаторикой в музыке, элементами случайности в композициях Кейджа, когда между музыкальной тканью и тем, что происходит в концертном помещении, возникают вериабельные отношения, и записанный на нотном стане аккорд при исполнении занимает равное место с шорохом оброненной программки или покашливанием зрителей.
Поэзия Драгомощенко — это ритуальное действие, парадоксальное для внешнего наблюдателя, поскольку ему неведомы набор составляющих и конечная цель. Поэзия Парщикова — церемониал, сродни зодчеству, когда выстраивается некая архитектурная модель, многие детали которой не видны, а назначение ее умышленно скрывается.
Драгомощенко — это жречество, а Парщиков — сродни божьему промыслу.
Используя лингвистическую терминологию, можно сказать, что в текстах Драгомощенко мощно проявляется дескриптивизм — описание языка, в согласии с ним и в подчинении ему. А в текстах Парщикова — прескриптивизм, с определенным диктатом по отношению к языку, со стремлением демиургически направлять его в нужное русло, ломать на куски, необходимые для длины строки/строфы и их каркасов.
Двуязычный сборник создавался, такое впечатление, по принципу «выворачивания». В терминологии Константина Кедрова это называется «инсайд-аутом». С первой страницы до середины книги идут тексты по-английски, а от середины, в той же последовательности, следуют к концу книги тексты по-русски. И заключительный русский текст, к «Матвею», посвященный младшему сыну и написанный Парщиковым перед смертью, стыкуется, если представить рулоном свернутую книгу, с первым английским текстом Introduction, словно по листу мебиуса растерли привычные, граничные «от» и «до».
И здесь еще один момент: тексты зеркально отражают друг друга. Любимая Парщиковым тема зеркал, зеркального щита Персея, Нарцисса-двойника на картине Караваджо, перевернутого изображения на дне зрачка или внутри фотоаппарата, водяного отражающего потока, «остекленевшей заданности, — как он писал в опубликованной переписке с Вяч. Курицыным, — которая околдовывает организмы».
В двуязычном сборнике — та же парная встречаемость языков, зеркально расположенных на карманного формата страницах. У меня, как у любого читателя подобных сборников, это вызывает естественное любопытство: насколько похожи они, одни и те же стихотворения, оригиналы и их переводы.
И обнаруживается невероятное: при всей сложности парщиковских текстов их можно перевести настолько близко к первоисточнику, что в это нельзя поверить. Конечно, нетрудно найти ожидаемые lost in translation, но в основном переводы удивительной точности.
Не уходя далеко — та же цитата из «Борцов», приведенная мной ранее по-русски:
As though grappling on the head of a pin,
or in a corona
of tree gas inflating the moon,
each hunts the other in the branches. And at last
they embrace. Astonished. Like wire rimmed
spectacles in the fire.
(by Wayne Chambliss)
Чтобы сравнить, вам нужно будет переместиться по этой статье вверх и перечитать русский оригинал. Вы совершите похожее действие, производимое читателем двуязычного сборника. Он перелистывает страницы, находит в русском тексте «в кроне, распирающей лунный шар» — и замирает от фантастического ощущения, что проник по ту сторону зеркала, где текст-близнец подобен, так же музыкален и подвержен силам гравитации, поскольку не растерял своих смыслов: in a corona of tree gas inflating the moon. Волшебство!
Действительно, это огромное счастье, что такие волшебные книги издаются.
Геннадий Кацов
|
