НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Восемнадцать лет спустя

Игорь Сахновский. Свобода по умолчанию: романы. — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной (Проза нашего времени).

Ровно выстеленный на первый взгляд текст перегружен канцеляризмами от прессы и телевидения. Возможно, ассоциативно маркируя текст словами-паразитами, автор сигнализирует читателю о своих переживаниях:

«Смерть не была вовремя санкционирована — Грезин умер у себя дома за ужином, подавившись вареной свеклой. Уже ночью пресса Высшей инстанции сообщала: “Жестокая скоропостижная болезнь вырвала из наших рядов…”»

«Санкционированная похоронная трасса пролегала по Ленинскому проспекту, в связи с чем отрезок между улицей Юрия Гагарина и площадью Вставания с Колен полностью перекрыли, а прилегающие тротуары на трое суток зачистили от пешеходов и вымыли с хлоркой».

Слово «санкционированно», с частицей «не» или без оной, автор любит особенно, количество его употреблений в тексте стоит даже подсчитать. Возможно, это тоже способ маркировки насущных проблем: «Караул, санкции заели, тревога!». Но плачевно по-настоящему то, что через пару-тройку страниц от этих официозных словечек в глазах начинает рябить телевизор. Однако автор продолжает, стиснув зубы, цедить остроты:

«К сожалению, саму церемонию, говорят, грандиозную, увидели только те, кто еще включал телевизоры, невзирая на растущий духовный налог. По слухам, особенно эффектно выглядела колонна православных байкеров, замыкавшая блестящий кортеж».

Надеюсь, читатель разберется, в каких местах ему нужно просто смеяться, в каких ржать конем, — по заверению Льва Данилкина на обложке книги, «остроумные, подобранные, герметичные, изощренные, откалиброванные на уровне каждого абзаца тексты нынешнего Сахновского непременно попали бы в запасники того же хранилища изящных искусств, где экспонируются романы Флобера и Набокова».

По-холостяцки скупая на сантименты и щедрая на сарказм (этакая едкая поляковщина, приправленная пелевинкой), холодная, выверенная и вываренная в собственном разъедающем все живое соку, — эта проза определенно займет свое место в каком-нибудь пыльном канцелярском шкафу, если таковой у нас в литературе имеется. Со всеми «в связи с чем» и тому подобными окаменевшими, как яйца динозавров, фигурами речи и пустыми эпитетами: «…в жестоких простудных соплях», «в далекой тревожной юности…».

Кстати, насчет этого абзаца, посвященного юности: «В далекой тревожной юности поочередно ухаживали за одной и той же взрослой девушкой с интригующим прошлым, которая обманула их обоих, доложив каждому по отдельности, что ее папа заразил маму стыдной венерической болезнью прямо в момент зачатия, из-за чего дочка, то есть она сама, получилась врожденно больная». Переперченная «остроумием», отпущенным этому тексту в раздражающем избытке, громоздкая конструкция, увесистые сопроводительные подробности которой тянут весь терпкий смысл ее в бездну бессмыслицы.

А в ряде случаев бултыхается он, смысл, на поверхности банальным буйком: «Ради вида из окна, ради такой мелочи, он мог бы даже расстаться со своим нынешним местом работы, хотя это было вполне благополучное и, кстати, завидное для многих место государственного служащего средней весовой категории». Мне лично неясно, для чего эта приписка о весовой категории: то ли служащие у нас все жирные (это ведь, наверняка, эзоповым языком про наших «слуг народа»), то ли тут еще какой-то тонкий юмор. Все это больше напоминает газетные карикатуры Алексея Меринова в «Московском комсомольце», чем литературу.

«А в тот день, как мы знаем, осиротевший Турбанов на работу не пошел, но провалялся бессчетное количество времени, уткнувшись лбом в стену, отлежав до бесчувствия правый бок, потом насилу эвакуировал себя в ванную, под струю холодной воды, умыл отекшее мятое лицо и нахлебался из-под крана с такой жадностью, будто в последний раз».

«За окном уже непоправимо вечерело, когда он включил свой доисторический ноутбук, зашел в санкционированный сегмент Сети и купил самый дешевый электронный больничный лист».

В ванну «эвакуировал», вечерело «непоправимо»…

Кажется, что автор пытался изобразить антиутопию (ввиду этих электронных больничных и прочих подобных деталей), или что-то на грани антиутопии, однако на антиутопию не тянет. Шарж, фарс, пародия на уровне «Кривого зеркала» или «Камеди Клаб».

«Белоснежный ангел небольшого размера легко спланировал над колючим палисадником и без особых приключений совершил мягкую посадку прямо на руки Турбанову, оказавшись тонкой трикотажной маечкой с кружевной каймой, то есть простым нательным бельем, которое, наверное, подошло бы какому-нибудь юному узкогрудому существу, вроде школьницы, не сдавшей нормативы готовности к труду и обороне страны».

Убери, казалось бы, последнюю строчку — и абзац станет читабельным… Где же тут калибровка по Данилкину? Перегруженность текста снижающими стиль замечаниями и необязательными эпитетами просто удручает. «…а потом уже с радостью и кротким удовольствием пополнял черной наличностью народный деловой ресурс — ровно на ту сумму, которую молча писала ему на бумажном огрызке несравненная Рита Сумачева, прежде чем поставить вожделенный фиолетовый штамп». «Несравненная» Рита с той же легкостью могла бы быть и вожделенной, и фиолетовой…

Механически описана сцена соития, а в оправдание приведены неубедительные доводы о том, что, мол, в любви все изолгались и не хочется больше об этом писать.

В целом, роман жиденький, фантазия вялая, прочитать можно по дороге домой в метро: выспишь кусок — ничего не потеряешь:

«В обеденный перерыв Турбанов набрел на газетно-журнальный киоск и почти непроизвольно купил брошюрку из серии “Стань полезен для страны!”, где на рыхлой газетной бумаге еженедельно печатали списки свободных вакансий — как правило, бросовых, подходящих разве что самым несчастным мигрантам из районов экологических катастроф и локальных боевых действий. Он мог бы отыскать такие же объявления на городских сайтах, в санкционированном сегменте Сети, но погибающая от безделья собственная служба безопасности уже сегодня знала бы, что Турбанов, имея В-доступ, ищет работу на стороне».

О первом романе этой книги сказать хочется только то, что он не объявляет никому войны — ни власти, ни пошлости. Но может порадовать слегка взволнованного ими обывателя, с радостью узнающего в тексте реалии современности, изложенные с близкой его самочувствию интонацией. Для такого читателя этот роман — повод лишний раз посмеяться над тем, кто им правит, у кого он находится в рабстве, и это, наверное, должно ему помочь, стиснув зубы, тянуть лямку дальше.

Но вот довеском к роману «Свобода по умолчанию» в книге опубликован давний, переиздающийся заодно роман Сахновского «Насущные нужды умерших» (хроника), опубликованный в «Новом мире» пятнадцать лет назад¹.

Атмосфера в книге о советской юности в южноуральском рабочем городке вышла доброй и солнечной. Едва мелькает намек на будущие смутные времена и колбасный кризис, а пока что, в самом начале жизненного пути, герой хроник находится в радужных светлых шестидесятых. Прекрасные описания коммуналки на улице Шкирятова, где герой пребывал в мире своих детских фантазий, пока где-то ругались его родители, и где жила его таинственная бабушка Роза. Собственно, о том, что Роза — бабушка героя, автор говорит не сразу, читатель как бы просыпается вместе с семилетним Сидельниковым и вместе с ним начинает постигать этот мир и идентифицировать все живое и встречное. Чем-то напоминает незабвенный опыт Толстого, описанный в «Детстве».

Детально отображен блаженный волшебный мир ребенка, в котором причудливая игра теней в лунном свете превращается в целое театральное представление. Много бесхитростной наивной мудрости. Детское сознание, не испорченное компьютеризацией, предстает перед читателем во всей своей наготе.

«В общем, весь воздух (если верить моим зажмуренным глазам) переполнен этой мелкотней, которая живет собственной таинственной жизнью».

Интригующий сюжет, динамичные описания, куда более живой (в отличие от «Свободы по…»), нестареющий юмор, щепотка политики — но, к сожалению, уже проглядывают «проблески» будущей страсти к канцеляризмам, хотя автор здесь прибегает к ним умело, дозированно и только тогда, когда это уместно. Вообще, игра с этим опасна: можно увлечься и оказаться съеденным предметом игры без остатка… Говоря цитатой из книги: «Интимное от официального он научился отличать очень рано». В новом романе Сахновского «официальное» преобладает, к сожалению.

Но главная претензия не в этом (это скорее замечание), а в том, как раскрылась в книге типичная, но по-своему интересная первая робкая любовь подростка и перезрелой девки, заманивающей юнцов, а позже отмахивающейся от их назойливых, как мухи, нежных любовей. Впрочем, там все вышло иначе: в отношения вмешалось некое служебное лицо и вывело проблематику произведения несколько в иное русло. Ну да бог с ним, важно отметить, что главным в книге были и остаются детские, а позже подростковые переживания героя, описанные скрупулезно и точно, а не банальная развязка и нарочито неожиданный финал. Мне лично показалось, что внезапная втреча Сидельникова с единственным мужчиной бабушки Розы, тоже Сидельниковым, несколько притянута за уши, да и все эти приемы обыграны были еще в свое время в «Повестях Белкина», хотя автору, конечно, виднее, чем заканчивать роман.

Но нельзя не отметить, что, если книга начиналась под стать великим исследованиям Льва Толстого, то кончается она досказыванием на бегу не столь важного, лишь бы зациклить произведение. И в этом смысле приписка в скобочках: хроника — звучит как оправдание. Как будто автор устал или сказал все самое интересное в начале, а остальное вывалил, чуть припудрив и причесав, — дескать, хроника — она и есть хроника, что с нее взять...

Сдается мне, что эта маленькая капитуляция перед сверхзадачей и определила дальнейшее развитие прозы Сахновского: чувство меры в важном и неоправданное раздолье для посредственного. Если это так, то это не столько обвинение, сколько сожаление.

Яков Сычиков

1  НМ, 1999, № 9.