ГУТЕНБЕРГ

Наталья Иванова

Пестрая лента-17

Русский Букер-25: [материалы об истории премии] / [авт. проект и общ. ред.
И. Шайтанова; вступ. ст. М. Кейна; ред.-сост. М. Переяслова,
 Е. Погорелая]. — М.: Бослен, 2016.

У меня двойственное отношение к этой очень большой в прямом смысле слова книге: 751 страница крупного формата, убористым шрифтом. Кстати, таким же двойственным у меня сложилось и отношение к самой этой премии, существующей уже четверть века: старейшая независимая. Впрочем, у нас все «старейшее», чему больше двадцати. У нас в стране и юбилей (фирмы, издания, организации) начинают отмечать с пяти, а то и с трех лет. Молодая страна — молодые институции. А Букер вообще у нас в стране возник вместе со страной. Оба — рожденные в 1991-м: первое вручение премии состоялось в 1992 году за романы, опубликованные в 1991-м. А в 1991-м что у нас было? Правильно, Ваня, садись, пять: Великая Преображенская революция, так с избыточным, на мой вкус, пафосом ее поименовала Ирина Бенционовна Роднянская. Нарекла при родах, именно в 91-м. Сегодня, думаю, пафоса поубавилось бы. А тогда…

А тогда в Россию, новую Россию, приехал Майкл Кейн. Встречался с литературным народом, его отдельными представителями. Мне, например, сэр Кейн забил стрелку в грузинском ресторане рядом с Новодевичьим. Встречался он с критиками поодиночке, вырабатывал концепцию. Замечательно — в книге «Русский Букер» — рассказывает о своем знакомстве с будущей премией Алла Латынина, председатель первого в истории русского Букера жюри.

Текст Латыниной — перепечатка. Откуда взялся — не знаем. В книге «Русский Букер» отсутствуют: 1) библиографические сноски; 2) отсылки к тому, где впервые тот или иной текст опубликован; 3) указатель имен. Почему? Я полагаю, для того, чтобы максимально усложнить, затруднить читателю и тем более — исследователю путь к познанию. Подумаешь-подумаешь — и согласишься: было бы слишком легко и просто найти журнальную статью, из которой вырезан фрагмент! А так — он максимально запрятан. Где трудней всего найти лист? В лесу, — как известно, говорил Честертон (а может, его герой-священник). Вот и ищем этот лист с указанием, что откуда — в лесу данной книги. Ищем, но не находим.

Отсюда и чувство — как будто читаешь литературоцентричный детектив…

Впрочем, детектив не детектив (возражаю себе), но книга полезная: напоминает о куче непрочитанного! И это — мне, довольно-таки внимательному к контексту критику. Про-пу-сти-ла! За-бы-ла! Не про-чла!

Чувство вины должно было бы меня преследовать. А оно не преследует. Может быть, оттого, что прошли годы и не прочитанные вовремя книги куда-то там провалились, скрылись за горизонтом, утонули — и уже не взывают: спаси меня! прочти меня!

Каждый роман, номинированный на премию, должен был быть прочитан членами жюри — и даже обсужден, прежде чем уйти в тот или иной список, взойти на сцену или покинуть помещение. И если от него даже «бульк!» не остался — туда ему и дорога.

Так рассуждала «половина меня». А вот другая — вопила: как можно! И номинаторы проходили мимо (да запросто!) прекрасных вещей — и отборщики, то есть жюристы, тоже. А вместо «потерянных», не названных, не замеченных книг на букеровскую полку встали наглые «Библиотекарь» М. Елизарова и «Цветочный крест» Е. Колядиной, сомнительные «Чужие письма» А. Морозова, посредственные «Вольтерьянцы и вольтерьянки» В. Аксенова и «Без пути-следа» Д. Гуцко. Я знаю, знаю, не кричите, — знаю, что Василий Павлович был возмущен решением не подчинившегося авторитету классика и председателя жюри. Но на «букеровской» полке они теперь всегда будут стоять вместе — и рядом. Такова литературная жизнь.

Сергей Гандлевский. Ржавчина и желтизна. — М.: Время, 2017. (Серия «Поэтическая библиотека»).

Не в Гандлевском, собственно говоря, дело, — стихи его, многие из которых (новорожденными) печатало «Знамя» по одному, по два в год, знаю наизусть. Дело в двух эссе, предпосланных книге. Лев Лосев уже в мире ином, и его слова доносятся до меня не как взгляд и нечто (а что есть эссе, если не «взгляд и нечто»?) о Гандлев­ском», но как последнее слово. О стихах — из вечности.

Лев Лосев объясняет через «нет» и на кого «не похожа» мелодия Гандлевского. Первой же фразой-парадоксом уверяя, что чтение книжки стихов Сергея Гандлев­ского — это достижение «цели жизни», которая состоит в «удовольствии». И еще круче, задается вопросом: в чем секрет неодолимого обаяния лирики? Этот секрет Лосев приоткрывает через форточку поэтики, строфики: «обломки избитых речений, несомые волнами правильного ямба или анапеста».

Удивительно острое сочетание аналитики с эмоцией: в результате анализа «минималистских средств» у автора эссе — «сердце кровью обливается».

Как выразить охватившие меня при чтении лосевского предисловия чувства? Только повторив: сердце кровью обливается — от потерь, понесенных в послед­ние десятилетия русской словесностью.

Олег Лекманов в своем предварительном слове берет в качестве путеводного всего один мотив и прослеживает его эволюцию: мотив музыки. Лекманов — младше Гандлевского, не говоря уж о Лосеве; но «старшие» постоянно возникают за его спиной — без Ходасевича не обходится. Впрочем, о чем это я? Лекманов — вот он рядом, и в его подробном и внимательном слове — нет, не критика, скорее аналитика-литературоведа — «музыка» Сергея Гандлевского не разъята, а выявлена и еще раз собрана. Звучит. На радость вам и мне. «Цель жизни в удовольствии, и, открыв книжку Гандлевского, мы этой цели достигаем» (Лосев). Мы — это Лосев, Лекманов, я и другие.

Михаил Айзенберг. Шесть. — М.: Время, 2016. (Серия «Поэтическая библиотека»).

И здесь книге стихов предпосланы два эссе: покойного Григория Дашевского («От молчащего учителя к человеку из глины») и покойного Бориса Дубина («Противоречие»). Но книгу Михаила Айзенберга я раскрыла, поверьте, наугад! «Нет, не уходят. Стоят за спиной / мрамор холодный и хруст ледяной». И последняя строфа: «Знаю, что к этой зиме не готов. / К черному камню не видно следов. / Снежный занос не растаял. / И обмороженных белых цветов / нет, если я не оставил».

Эссе Дашевского и Дубина тоже переместились в иной контекст — и они оба звучат теперь «из глубины», а не из газеты «Коммерсантъ» и журнала «Воздух». Дашевский и Дубин сообщают книге еще одно измерение, не физическое, а метафизическое. Хотя аналитика Дубина трезвая, взгляд ясный, выявление поэтиче­ских смыслов через «лексемы, поставленные рядом», обезоруживает своей чуткой простотой и недостижимой прямотой.

Что необходимо для чтения и, главное, прочтения современной поэзии? Айзенберг: «Рамка разговора». Вот и два голоса предисловий, и к книге Гандлевского, и к книге Айзенберга, вместе с третьим участником, самим поэтом, и создают этот разговор. Полилог.

По словам издателя Бориса Натановича Пастернака, идея двух предисловий к двум этим книгам сложилась случайно. Что ж, «чем случайней, тем вернее».

Евгений Ермолин. Мультиверс. Литературный дневник. Опыты и пробы современной словесности. — М.: Совпадение, 2017.

Евгений Ермолин предпочитает создавать ситуативные понятия. Был «транс­ав­ангард» — я так полагала, что сплыл, поскольку никто вроде не подхватил; но нет — сам Ермолин упрямо и упорно его не оставляет. Никогда такого не было, и вот опять — на новенького. Мультиверс. «Актуальная словесность формируется как мультиверс, пространство бесчисленных измерений, бытийно множественное слово». Насчет «глобального мира», который «реализует многовекторную недетерминированную коммуникацию», а также насчет «нас, народа непотопляемого духовного Китежа», пока оставлю, не моя это чашка чая, как говорят вежливые британцы; этот пламенный манифест хорош для двадцатилетних. Как симпатичен был двадцатилетний Сережа Шаргунов со своими «Новыми реалистами», в «Новом мире»… Сейчас мы протрезвели, в том числе хитроумный Шаргунов, — а вот Ермолин остается романтичным и даже… громокипящим. «Наши лбы студит ветер бывших и будущих русских революций и смут». Ну-ну.

А вот что важно в книге и в высшей степени питательно — реальные соображения о реальном движении прозы и поэзии.

Татьяна Москвина. Культурный разговор: эссе, заметки и беседы. АСТ: редакция Елены Шубиной, 2016.

Многожильная. Многостаночница. Она в Москве и Петербурге, — кажется, одномоментно (перемещается телепортацией? нет, по-настоящему) и в газете(-ах), и на радио, и в журнале (-ах). И в книгах: театровед, историк литературы, прозаик, драматург. Слежу с неослабевающим интересом — но и Москвина с неослабевающим интересом следит за всем. Не только говоря обо всем увиденном/услышанном/замеченном — вступая в беседу. Разговор. Обсуждение. Назвать этот жанр «интервью» не получается — слишком много подначек.

Итак, многожанристка: разговоры, заметки (это правда, а не самоуничижение), эссе. Но главный «москвинский» жанр в издательской аннотации не отражен: фельетон. Да, Москвина — фельетонистка, и фельетонность пронизывает все остальные москвинские изделия.

Ну почти все. Потому как если любит (Никиту Михалкова, о. Тихона Шевкунова, Э. Лимонова, М. Пореченкова), то просто о-бож-ает. А уж если не любит (К. Серебренникова, А. Звягинцева, К. Богомолова, авторское кино, режиссера Т.К., который отличился в Новосибирском оперном постановкой «Тангейзера») — то практически не-на-ви-дит. И обязательно даст петуха — что в первом, что во втором случае. Вот любит она поэта Вознесенского — и даже фон подгоняет под свою любовь (не под поэта): ностальгически, элегически «деревянный домик в Переделкино»… На самом-то деле жизнь гораздо заковыристей: двухэтажный каменный коттедж с лифтом, обжитый поэтом и его музой после Константина Федина (в Переделкине сюжет из самых увлекательных — это ротация арендаторов).

Мне любопытна реакция Москвиной виражами и отклонениями от ее же генеральной линии. Тогда, когда она непредсказуема. Когда не можешь сразу понять, в какую сторону косит ее взгляд. В общем, это и отличает Москвину от тех унылых ожиданностей, заметки и тем более книги которых и открывать не хочется. И я понимаю, почему Елена Шубина в своей редакции обозначила названием сборника «Культурный разговор» новую серию книг.