КРИТИКА

Об авторе | Ольга Бугославская родилась в Москве, окончила филологический факультет МГУ им. Ломоносова. Кандидат филологических наук. Постоянный автор журнала «Знамя». Предыдущая публикация — «Знамя», 2016, № 11.

Ольга Бугославская

Черные начинают и выигрывают

О ГУЛАГе спустя восемьдесят лет

Государственный террор 20–30-х годов по-прежнему остается для нас самой больной темой. Стоит ее коснуться, как самые низкие свойства человеческой натуры, самые подлые и жестокие инструменты «управления массами», самые явные пороки общественного устройства оказываются на виду. В литературе сформировалось своего рода направление, в рамках которого осуществляются попытки так или иначе облегчить нам эту ношу. Облегчить путем включения страшного исторического опыта в границы более или менее разумной, более или менее гармоничной, хотя бы в потенциале, картины мира. Наиболее заметными в этом ряду произведениями последнего времени являются романы «Зулейха открывает глаза» и «Авиатор».

«Зулейха открывает глаза» — название, которое сразу указывает на сюжетную основу. В школьной терминологии это «развитие и становление личности». Условия сибирской ссылки, в которой оказывается главная героиня, есть та среда, сопротивление которой и формирует индивидуальность, обладающую самостоятельной волей. Прозрение — процесс, само собой, позитивный. Да и завершается роман на сравнительно высокой ноте красивым рывком на свободу юного сына Зулейхи по имени Юсуф. Однако этот кинематографически эффектный финал имеет совершенно непомерную цену. Весь роман или вся жизнь Зулейхи — сплошной черный кошмар. И до ссылки, и после. Она не провела на свободе ни одного дня. Из одного рабства, семейного, она немедленно попадает в другое — государственное. Дома она живет с нелюбимым мужем Муртазой и до свирепости деспотичной свекровью Упырихой. По ходу повествования выясняется, что судьба Упырихи тоже несет печать проклятия: жизнь Муртазы оплачена жизнями его братьев и сестер. Юсуф — пятый ребенок Зулейхи. Четыре ее дочери умерли в раннем детстве. После всех трагедий и постоянного унижения, которое при всем том воспринимается героиней как норма, в ее почти омертвевшую душу новые силы вдыхает любовь (признаем, что это несколько шаблонно и предсказуемо). Однако отношения с красным командиром Игнатовым тоже отягчены страшной предысторией: Игнатов является убийцей Муртазы. Безоглядная любовь к сыну, а также чувство к Игнатову позволяют героине обнаружить собственный волевой ресурс. Однако реализовать его применительно к себе Зулейха не имеет ни малейшей возможности. Рабская зависимость и крепостная кабала составляют слишком мощный противовес. Светлая идея спасительной любви, придающей силы и побеждающей самое черное отчаяние, с ним, увы, не справляется.

Кроме того, любовная линия не самая удачная в романе. Она схематична. Любовь не изображена, а скорее просто названа, поэтому и остается в качестве неодушевленной функции. Кроме того, именно она является мостиком, соединяющим роман с масскультом. А вот на другой чаше весов — настоящее глубокое человеческое страдание, представленное с предельной убедительностью и документальной достоверностью. Бесконечно долгие месяцы в вагоне-теплушке, голод, холод, болезни… Потом Сибирь: землянка, изнурительный труд, подножный корм… Вокруг гибнут и гибнут люди. Здесь возникает еще одно сомнение, которое размывает жизнеутверждающие краски. Описанные реалии столь чудовищны, что читателю трудно поверить в то, что героиня вообще могла остаться в живых. Беременная женщина, впоследствии кормящая мать и ее новорожденный ребенок выживают в условиях, в которых погибают сотни второстепенных персонажей. За счет чего? Для того чтобы отчасти сбалансировать силу действия и силу противодействия, автору приходится вводить в повествование в буквальном смысле волшебного помощника, роль которого играет доктор Лейбе. Он не просто хороший или пусть даже гениальный врач, он именно волшебник, способный диагностировать и вылечить любой недуг практически без каких бы то ни было подручных средств, а также, разумеется, принять роды в любых условиях. Сверхчеловеческая выносливость главной героини в сочетании с присутствием врача-чародея — стечение обстоятельств, скажем так, маловероятное, и ориентироваться на него трудно. Поэтому книга Гузель Яхиной скорее все-таки свидетельствует о могуществе зла, чем о торжестве добра, жизни и любви.

Авиатор — это, конечно, кто-то, кто обозревает земную поверхность с определенной высоты и таким образом видит закрытые от приземленного взгляда дали. В новом варианте «Преступления и наказания» рассказ о наказании, крайне жестоком и ни с чем не соразмерном, предшествует раскрытию преступления. Это позволяет автору в финале перевернуть уже сложившуюся читательскую оценку описываемых событий. Узник сталинского лагеря, вопреки ожиданиям, предстает не в качестве невинной жертвы, а как убийца, понесший кару. Грешник в романе Евгения Водолазкина оказывается в геенне огненной, то есть в сталинском лагере, еще при жизни, сразу после совершения преступления. Лагерные, то есть адские, пытки фактически завершаются его умерщвлением — экспериментом по замораживанию тела, в благоприятный исход которого изначально никто не верит. Однако герой, выступающий в роли библейского Лазаря, вопреки всем прогнозам, воскресает, обретая возможность осознать и собственный грех, и вообще меру человеческой ответственности за происходящее вокруг. История подтверждает известный тезис о том, что не бывает наказания без вины. По идее, читателю должно стать легче: само наличие причинно-следственной связи — фактор гармонизирующий. Но беда в том, что обобщения, тем более глобального характера, не соответствуют действительности. Бывает абсолютно все — это, пожалуй, единственное обобщение, которое может претендовать на истинность. Наказание без вины бывает. Бывает вина без наказания. Бывает наказание, не пропорциональное вине… Возможны и все прочие варианты.

Лагерные садисты, задраенный трюм баржи «Клара Цеткин», лесоповал, штраф­изолятор на Секирке — груз, который тянет ко дну, а выплыть помогает лишь одно весьма спорное умозаключение. Шансов на спасение утопающего остается, прямо скажем, не очень много.

Невинных жертв нет и в романе Захара Прилепина «Обитель». Узники Соловецкого лагеря, а также их палачи — грешники, причем грешники неисправимые, чью вину невозможно искупить. Наглядное тому доказательство — символическая сцена покаяния в церкви на Секирке, нарисованная по мотивам Босха. Здесь открывается непреодолимая пропасть между преступниками и Господом, к которому они взывают в состоянии полубезумного аффекта.

Оставленные Богом люди бродят по кругам преисподней, то и дело падая на самое ее дно. Палачи и жертвы меняются ролями, иногда палачи просто пополняют ряды жертв. Массовая перековка бесов в ангелов под руководством главного черта Эйхманиса сопровождается стукачеством, садистскими пытками, голодом и в конце концов оборачивается чудовищной резней. Зло, коренящееся в глубине далеких и темных времен, расползается, усугубляется, тяжелеет и требует теперь уже не позднего раскаяния, а кары, ветхозаветного вселенского потопа. Главный герой, постоянно балансируя на краю гибели, старается внутренне уцелеть, как говорится в нравоучительных книжках, «остаться человеком». В финале он даже демонстрирует готовность к подвигу самопожертвования. Однако все его внутренние усилия тонут в непроглядной дьявольской тьме, не пропускающей свет. Его настигает смерть от рук уголовников, та самая смерть, которой он пытался избежать на протяжении всего романа. А для женщины, ради которой герой, собственно, готов был пойти на казнь, как выясняется впоследствии из ее дневника, он практически ничего не значил: короткое безымянное приключение назло бывшему любовнику. Черти выбрасывают тело и уносят измученную душу грешника еще глубже в ад, хотя после Секирки и плавания на катере по ледяным водам Белого моря (строго говоря, оно не могло окончиться ничем, кроме как гибелью обоих беглецов — Артема и Галины), представить еще что-то худшее невозможно. Пугающий, но все же закономерный итог всеобщего грехопадения.

В финале автор делает попытку не только вписать историю ГУЛАГа в некую последовательную цепь взаимообусловленных событий, но даже придать ей некоторую благовидность: мол, она свидетельствует о склонности русского человека к самоосуждению и самобичеванию. А это, в свою очередь, говорит о том, что в глубине души русский народ, несмотря ни на что, по-прежнему хранит святость, пусть испачканную и искаженную: «Русскому человеку себя не жалко: это его главная черта. В России все Господне попущение. Ему здесь нечем заняться. Едва Он, утомленный и яростный, карающую руку вознеся, обернется к нам, вдруг сразу видит: а вот мы сами уже, мы сами — ребра наружу, кишки навыпуск, открытый перелом уральского хребта, голова раздавлена, по тому, что осталось от лица, ползает бесчисленный гнус». Эти слова тоже могли бы служить нам некоторым утешением и даже поводом для гордости, если бы не заключали в себе очевидную подмену: русскому человеку не жалко не себя, ему не жалко другого русского человека. Это, согласитесь, совсем разные вещи. Русский человек не сам себе ломает ребра и хребет. Ему их ломает его соотечественник, такой же русский человек, «близкий и родной». А потом найдется третий русский человек, который раздавит того, кто сам недавно давил других. Вряд ли это свидетельство обостренного чувства вины и готовности понести наказание за свои грехи. Скорее это говорит о том, что внутри «единого» русского народа легко провести границы «свой — чужой». При помощи такого безотказного средства, как страх, всех можно сделать друг другу чужими. Является ли это свойством именно нашего народа или мы имеем дело с чем-то универсальным — отдельный вопрос. Но в любом случае в этом зеркале вряд ли можно разглядеть отражение смиренного ангельского лика.

В рассуждения о том, что лагерный ад — тяжкое, но справедливое наказание за грехи, не вписывается повесть Ольги Громовой «Сахарный ребенок», написанная от лица девочки по имени Стелла, сосланной вместе с матерью в лагерь для ЧСИР. Это короткое произведение, основанное на реальной истории, полностью опровергает тезис о том, что наказания без вины не бывает. Несчастья героини начинаются с ареста ее отца. На тот момент ей самой не исполнилось еще и пяти лет. За арестом отца, которого девочка так больше никогда и не увидела, следуют лагерь, затем ссылка в Киргизию. Со всеми сопутствующими обстоятельствами — голодом, холодом, побоями, надрывным трудом, эпидемиями тифа… Повесть адресована подросткам, и, как это ни удивительно, содержит очень позитивный импульс: хороших людей больше, чем плохих, обида на жизнь не должна затмевать мир вокруг, если можешь помочь кому-то — помоги. По своей сути эта глубоко христианская книга представляет собой проповедь милосердия, сострадания и любви. Героиня, человек очень сильного и высокого духа, безусловно, вызывает огромную симпатию и уважение. Но ведь Боже мой! Как же несправедлива к ней жизнь! Удар за ударом, удар за ударом… С пятилетнего возраста и до конца жизни. И то же самое касается других хороших людей, упомянутых в повести. Наибольшую поддержку и помощь Стелле и ее матери оказывала семья Южаковых, переселившаяся в Казахстан из-под Курска еще при Столыпине. Они самые добрые и отзывчивые люди среди героев повествования. И именно на них обрушивается горе, которое человеческое сознание даже не в состоянии вместить: во время голода их тринадцатилетнего сына убили соседи (мальчик из сострадания часто ходил к ним помогать по хозяйству). Убили, чтобы съесть. Принять это так же невозможно, как и согласиться с самой, наверное, тяжелой и жестокой из библейских историй — притчей об Иове.

Но нельзя не сказать, что «Сахарный ребенок» постоянно держит в фокусе главную проблему — преступление государства против своих граждан. Сгинувший в лагере отец героини — не преступник и не злодей. Он никому не сделал ничего плохого. Его арестовали по доносу. Арестовали его и тем самым разрушили жизнь всей семьи. Мать с дочерью тоже отправились в степь не по собственной инициативе. Девочка, попавшая в эти жернова, по существу, на всю жизнь осталась для общества изгоем. Свидетель преступления — не самая желательная фигура для преступника. Учителя и многие одноклассники видели в ней потенциальную проблему, даже угрозу. Она всю жизнь испытывала несправедливое к себе отношение. Причем со стороны людей более взрослых, которые должны были бы стать для нее авторитетом. Повесть содержит мощный христианский моральный акцент, в ней силен жизнеутверждающий пафос, но при этом она не уводит в сторону от главного.

«Когда твое дерьмо входит в резонанс с дерьмом других, начинаются революции, войны, фашизм, коммунизм…» — сообщает герой романа «Авиатор». Иными словами, в людях накапливается агрессия, требующая выхода. Почему-то человек, образ и подобие Божие, так устроен. В глазах собственных носителей агрессия легитимируется, когда общество с подачи власти выделяет внутри себя группу «врагов» — «еретиков», «изменников», «клеветников» — которая принимает на себя направленный удар. Это не гнев Божий, не воздаяние за прегрешения предков, не испытание, в котором можно выстоять. Это агрессивная сторона человеческой натуры. Можно ли изжить кровожадную агрессию, преобразовать ее в нечто преимущественно созидательное или хотя бы подчинить рациональному контролю? И хотелось бы ответить на эти вопросы утвердительно, опираясь на лучшие образцы современной прозы, но мешает одно обстоятельство: погибших на страницах романов намного больше, чем тех, кому удалось спастись.

И как ни странно, неубедительность мажорных тонов в данном случае играет позитивную роль. Не думаю, что сталинский террор — подходящий фон для историй о «луче света в темном царстве» и траве, пробивающей асфальт. Они успокаивают и обнадеживают. Все вроде бы не так и страшно: сама героиня жива, ее сын на свободе, глаза у всех открыты... А успокаиваться нельзя. Из той ситуации, которая описана в романе, исхода нет. И спасителей-волшебников тоже, к сожалению, нет. Не должно у читателя возникать опасных иллюзий.

Мотив победы добра над злом в произведениях о сталинском периоде априори не может звучать убедительно. Поскольку в историческом плане этой победы не было. Зло проистановилось и сбавило обороты со смертью Сталина. И оно в любой момент эти обороты может набрать снова, ему мало что препятствует.

Разного рода историософские концепции в сочетании с религиозными поисками и отсылками к Священному Писанию, размышления о каре небесной, Промысле и вовсе могут быть прочитаны как «все не так однозначно», «виноваты все», ГУЛАГ — это не новое коллективное преступление, а расплата за старые. Такой подход прекрасно ложится на традиционные и до сих пор еще популярные представления о сакральности власти, о том, что государь — проводник Божьей воли и так далее. Поэтому «новый взгляд» на историю ГУЛАГа, по существу, оказывается весьма архаичным.

И чего история ГУЛАГа совсем не позволяет, так это смотреть на наш народ как на добровольных мучеников, упреждающих гнев Божий. Ничего похожего на свободу выбора у жертв не было. Не будем ставить в один ряд убитых и их убийц.

Главная черта русского человека состоит не в том, что ему себя не жалко, а в том, что он не умеет контролировать собственное государство. Главная черта и главная беда. За тысячу лет он так и не смог подчинить государство своим интересам. Поэтому цена жизни русского человека, к огромному несчастью, очень невысока. У русского человека есть масса красивых теорий, объясняющих, почему государство управляет им, а не наоборот. Самая ходовая из них: «Вся власть от Бога». То, что везде называется произволом, у нас по-прежнему может сойти за «карающую длань» и хитрый способ наказания нечестивых. Нельзя, на мой взгляд, лить воду на эту старую, сломанную мельницу. Ни в коем случае. Все вещи имеют точные названия: произвол — это произвол, а государственный террор — это государственный террор.