НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Условности игры

Галина Юзефович. Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной (Культурный разговор), 2016.

Первое чувство, возникающее при чтении книги Галины Юзефович, — чувство несоответствия. Несоответствия названию: ни о каких «удивительных приключениях» здесь речи не идет — трудно соотнести эту метафору с внутренним сюжетом книги (точнее, с его отсутствием); определенную перекличку можно усмотреть только со второй частью заголовка — и, стало быть, с навигационной функцией критика Галины Юзефович, ориентирующей читателя в книжном пространстве. Несоответствия привычному представлению о сборнике критических статей: досадным зиянием выглядит отсутствие рассуждений о современной литературе, а попытки заступить на эту территорию оказываются, как правило, заметно уступающими суждениям ее толстожурнальных коллег в глубине анализа. И правда — какую ценность имеют, например, такие наблюдения: «…в детективе работа авторской мысли, беззвучное вращение интеллектуальных шестеренок виднее, чем где бы то ни было еще, и наблюдать за этим процессом — само по себе захватывающий ат­тракцион» — в предисловии к подборке рецензий на детективные романы? Или же «оригинальная» констатация: «…написать хороший рассказ часто бывает труднее, чем неплохой роман отечественные издатели рассказы не любят, и только очень популярный писатель вправе рассчитывать на их публикацию»? Впрочем, вопрос о критериях, как признается сама автор, заставляет ее «съеживаться»: «У меня нет объективных критериев, и более того, я даже не вполне понимаю, что это такое применительно к критике. Человечество пока не придумало сколько-нибудь надежных весов и линеек для того, чтобы взвешивать и обмерять произведения искусства, поэтому любая критика (сейчас я вдохну, выдохну и все же скажу это вслух), — всегда вкусовщина». Здесь Юзефович несколько утрирует: представление о собственной системе ценностей вовсе не обязательно исходит из незыблемых и «объективных» критериев, действительно мало применимых к искусству. Но, по сути, сущностный момент в отношении сборника в ее словах ухвачен верно: «Удивительные приключения…» — собрание именно таких «вкусовых» книжных рецензий: однодневных, рассчитанных на немедленную реакцию читателя (два возможных вида которой — приятие или неприятие персонального вкуса критика — Галина Юзефович оговаривает в предисловии) и воспринимаемых вне какой-либо концептуальной рамки, будь то контекст творчества писателя или личная иерархическая структура. При всем понимании рекомендательного характера этой критики — мне в книге не хватило трехстраничной статьи или интервью, облекающего все это собрание полуслучайных «мнений о книгах» в подобие некоего обобщения. Кажется: так невозможно, что-то все-таки должно делать целостным этот пестрый каталог, вполне, кажется, органично существующий в рамках портала «Медуза», теряющий цельность при попытке стать книгой — и вполне укладывающийся в схему взаимоотношений читателя и критика обзоров Юзефович. Схема выглядит приблизительно так: прочтение рецензии и — в случае заинтересованности — покупка привлекшей внимание книги или же, напротив, игнорирование рекомендации, но в любом случае — мгновенное забвение о рецензии, выполнившей свою практическую функцию (ибо «читательское счастье», о котором так заботится Юзефович, в этом случае ставится во главу угла — превалируя над системой воззрений критика о литературе). Этой системы у «рекомендательного» критика может вовсе не быть, но в таком самоумалении, как ни крути, есть определенное благородство, — поэтому сразу же хотелось бы предостеречь от снобизма, неизбежно возникающего при разговоре о «рекомендательной» критике со стороны адептов стройных иерархий и аналитических обобщений.

Правда, читая, делаешь интересное наблюдение относительно «самоумаления». Личность критика (присутствие которой нередко считается обязательным и в статьях критиков толстожурнальных, то есть по определению более аналитичных, — и, что скрывать, порой затмевает анализ произведения) здесь вообще вынесена за скобки; Галина Юзефович не спекулирует на сложившейся репутации, выступая представителем критики намеренно безличной и предоставляя читателю свободное право сверяться по камертону ее «персонального вкуса». «Безличность» здесь означает не отсутствие указаний на «я», но — отсутствие личности критика, скрепляющей хаос в минимальную систему воззрений. Максимум, что может позволить себе «лоцман» в смысле вкраплений биографического сюжета, это, например, такое признание: «на разные лады и с редкими оптимистичными интерлюдиями оплакиваю его падение. И это, конечно, очень хорошо говорит о Викторе Олеговиче и не очень хорошо — обо мне». Поэтому чувство от неожиданных «я-вкраплений» — двоякое: читая «я, например, категорически не готова одобрить визгливую манеру Тины Канделаки, сыгравшей Ариадну» (об аудиокниге «Шлем ужаса»), хочется пожать плечами: ну, не готова и не готова, — отсутствие каких бы то ни было личностных проявлений со стороны критика, намеренно избегающего (не думаю, что не имеющего) сведений о своих литературных приоритетах, нивелирует рекомендательный характер этой информации. С другой стороны, эти вкрапления, как и одномерность выводов (заметная в частых и броских эпитетах: «скучной и банальной», «скучнейших», «увлекательный», «лучший и, безусловно, самый актуальный»), необходимы: читатель рецензий Юзефович — точно не филолог, не участник условного «литературного сообщества», не завсегдатай толстожурнальных редакций. Можно спорить о его социологических параметрах, но бесспорно одно: этот читатель не приветствует сложности, по умолчанию полагая функциональность и доверие к надежному (пусть и личностно не проявленному) путеводителю необходимыми свойствами рецензионного текста, предпочитая эти свойства попытке осмыслить место писателя в современной литературе и нюансах его стиля. Однако, как ни крути, полное отсутствие такой попытки разочаровывает — ибо недооформленные мысли о том, что «самый актуальный тренд в современной прозе — это рефлексия прошлого», вызывают в памяти серьезные исследования — например, С. Оробия — об историзме современного романа. На мой взгляд, лучше было бы вообще избегнуть попытки обобщения, нежели затрагивать тему в столь поверхностном ключе, заставляя задуматься о том, есть ли критику что сказать на эту тему. Но и впечатление от связки рецензий, к примеру, о Пелевине, вроде бы претендующей хоть кратко ответить на вопрос о его месте в литературе, — разочаровывающее: попытка расположить друг за другом рецензии на несколько романов, произвольно выхваченных из творчества Пелевина, только подчеркивает автономность каждого из текстов (который обретает смысл только в контексте журнального или сетевого обзора). Эта же попытка акцентирует внимание на отсутствии сюжета книги, еще более заметное в таком подобии выстраивания структуры из того, что изначально структуры и не предполагало.

В одном из предисловий к связке рецензий Галина Юзефович оговаривается, что критик — не «пробователь варенья», а «летчик-испытатель». Дегустационная критика — пусть искусственно оберегающая себя от «произвола выбора» анализом продукции крупных издательств — тоже может быть своеобразным «испытанием». Однако какого бы то ни было риска, связанного с неожиданной эвристической метафорой или нетривиальным суждением о сложившейся репутации, автор избегает, аккуратно обходя все опасные рифы и не заплывая за буйки. Как следствие — читательское ощущение, что ни одна блоха не плоха: каждой книге найдено свое место на страницах сборника, для каждой находятся лестные эпитеты, но в отрыве от какого бы то ни было целостного контекста. «Драматическое», по признанию автора, «несоответствие темперамента», умеренное в любом проявлении эмоциональности, не только в раздражении, как раз и делает книгу собранием довольно-таки стилистически нейтральных, если не сказать тривиальных, рецензий, — а не критических статей, по определению предполагающих иерархическое мышление и полемизм, от которых так дистанцируется Галина Юзефович. По ходу чтения становится заметно, как склонность к уравновешиванию крайностей выступает для критика показателем состоятельности книги: «...его текст, будучи очень персональным и эмоциональным, в то же время остается безупречно корректным по интонации и безупречным по форме» (о Басинском), «редчайшее сочетание постмодернистской игры и прозрачной, классической традиционности, суховатой академической компетентности и теплой мудрой иронии…» (о Водолазкине). О своем же сглаженном, как будто намеренно усредненном стиле наиболее точно сказала сама Юзефович в рецензии на «Стоу­нера»: «образцово неяркий, приглушенный, обманчиво бедный на выразительные средства и как будто слегка подсушенный», — если дополнять этот эпитетный ряд, то можно добавить «иногда для приличия оснащенный метафорами» и «прежде всего опирающийся на представление о тексте как исполняющем функцию прагматическую, а не художественную». Таким образом, ни одной отрицательной рецензии в книге нет, а теплохладный тон наводит на мысли о равнодушии автора к предмету разговора, что оправдывается в предисловии: «Самая сильная негативная эмоция, на которую я способна, — это раздражение, но оно, увы, не есть достаточное основание для публичного высказывания». Однако раздражение — не единственный вид топлива, на котором может расти отрицательная рецензия: проявления взвешенной эмоциональности, вызванной неприятием вопроса, — с анализом природы этого неприятия, — могли бы сделать разнообразнее текстовый фон сборника.

К чести Галины Юзефович надо сказать, что у ее «теплохладности» есть и положительная сторона: она избегает вульгарности, свойственной рекомендательной критике, — тем самым, возможно, формируя для широкой публики, автоматически представляющей при слове «критик» судящего и карающего Зоила, новое представление о профессии, — далекое от семантически неукоснительного понимания слова. Забота о «счастье» читателя проявляется и в попытке немного повысить его интеллектуальную самооценку: вот и «интеллектуальный месседж в духе философии постструктурализма» в исполнении Марии Елиферовой оказывается, по интерпретации Юзефович, «необременительным и приятным бонус-треком», — условность здесь очевидна, но баланс между необходимостью не «перегрузить» читателя, способного, видимо, испугаться нескольких умных слов, и попыткой представить в виде «light-version» то, что на деле сложнее и глубже, — выдержан идеально. Юзефович соблюдает все особенности диалога с читателем, воспринимающим «стилистические кунштюки» как псевдоинтеллектуальную провокацию и как противоречие рекомендательно-прагматической функции однодневной критики. В другой рецензии, о романе Мариам Петросян, критик «приближает» читателя к роману, предупреждая об объеме в «без малого 1000 страниц», в следующем предложении говоря о мотивированности чтения такого огромного текста и, к сожалению, не избегая штампов: «читатель с головой проваливается в совершенно новый, зачарованный мир», «формального сюжета у книги Петросян нет» (что такое этот «формальный» сюжет?), — и совсем уж досадных стилистических сбоев, как то «сочащаяся волшебством, затягивающая и невероятная книга» (во вступлении к интервью с Петросян). Игровое, условное подчеркивание собственной «уверенности» в том, что «книга станет для читателя полнейшей неожиданностью» или что «понимающе хмыкнет тут умудренный опытом читатель», вызывает желание противопо­ставить собственное мнение этим манипулятивным уловкам — со стороны реципиента, не окончательно зачарованного авторитетом Галины Юзефович. А, например, наблюдения о Прилепине, добившемся «безоговорочного внимания к любому своему слову», в контексте изменившегося с того времени его реноме, показывают, насколько быстро устаревает «рекомендательная» критика; после досадного же обрывания разговора на полуслове: «Прилепин — заслужил свое право говорить странное. Даже если выяснить, почему он это делает, заведомо не представляется возможным», хочется прочитать другую статью, в которой как раз предпринимается близкая к социологической попытка такого выяснения. Вместо нее на протяжении сборника — уверенные и не слишком аргументированные заявления о «соответствии самым разным читательским ожиданиям и надеждам», о читателе, для которого «роман станет полнейшей неожиданностью», которые настораживают и представляются чем-то вроде индивидуального штампа в системе координат критика; тут поневоле усомнишься в необходимости «ловить и привораживать» читателя (как пишет Юзефович в рецензии на Водолазкина) таким откровенно-манипулятивным способом. Как и бездоказательные утверждения вроде «Однако после «Возлюбленной», ей-богу, начинаешь понимать, что свои резоны действовать именно так, а не иначе — и резоны, поверьте, очень веские, — у него были»: при всем понимании, что читателю Юзефович необходима лаконичная рецензия, — подобные голословные утверждения вряд ли способствуют читательскому доверию.

«Массовый восторг всегда вызывает недоверие пополам с раздражением, причем, увы, не в отношении восторгающихся, но в отношении самого объекта», — эти слова критика о Донне Тартт, увы, порой хочется переадресовать и рекомендательно-навязчивому тону критики самой Галины Юзефович. Проявления критической честности здесь сочетаются с игровыми, лежащими на поверхности, элементами стиля, в которых не прячется стремление завлечь читателя, — что позволяет подать серьезную литературу под маркой легкого чтива (подспудный аргумент: «пусть хотя бы заинтересуются и прочитают»), но нередко приводит к обратному результату отторжения — ввиду нагнетания преувеличенных эпитетов: «Ее книга начинает понемногу становиться объектом устойчивого культа. Подобно вирусу, информация о ней распространяется из блога в блог, а каждый следующий «заболевший» стремится «заразить» как можно большее число окружающих». Или — в другой рецензии: «фирменная способность прозы Андрея Рубанова — способность засасывать читателя без остатка» (если вдуматься в физиологический смысл этой метафоры, такую «способность» скорее можно рассматривать как отпугивающую, равно как и предыдущее наблюдение о «вирусе»). Подобные полукомические пассажи, изобилу­ющие провалами вкуса, к сожалению, не редкость в книге Галины Юзефович. Разумеется, первый вопрос, возникающий в связи с этим, — позитивную ли функцию по отношению к писателю выполняет критика, пытаясь выставить его в лучшем свете и сбиваясь на бесхитростные манипуляции? Второй вопрос — о «независимости» (разумеется, в кавычках) критика, четко представляющего свой читательский слой и вынужденного соблюдать удобный для него рекомендательный формат. Можно изложить составляющие схемы, согласно которой, с большим или меньшим отклонением от курса, развивается каждая рецензия Галины Юзефович: эпитетность, обязательное вкрапление метафорического слоя, множество повелительных наклонений («берите, не пожалеете») — и отсутствие контекстуальной обусловленности выбора, призванное подчеркнуть случайность «персонального вкуса». Последнее и не столь важно — главное, что блюдо съедено: формат, судя по популярности еженедельных колонок Галины Юзефович на «Медузе», действующий, — но несколько наскучивающий при чтении сборника «подряд». Создается впечатление, что книга эта нужна была в первую очередь издателю (среди здешних текстов немалое место занимают рецензии на книги «Редакции Елены Шубиной»), во вторую — автору, признавшейся на презентации, что предложение издать книгу вызвало у нее чувство неловко­сти («Ощущала себя самозванцем. Я же читатель, а не писатель», — характерная оговорка, подчеркивающая особенность текстов этой книги и художественной критики), и совсем в малой степени — литературному процессу, к которому этот каталог, полный, по признанию автора, «пропусков и личных вкусов», мало что прибавляет.

И все же, несмотря на все отмеченные недостатки, на легкий скепсис автора этих строк, привыкшего к другому уровню аналитики, — нельзя не признать, что книга Галины Юзефович — нужна и, может быть, даже более необходима, чем любой сборник с внятной иерархической структурой. «Чтение — счастье», — говорит эта книга читателю в эпоху стремительного падения книжных тиражей, закрытия книжных магазинов и разочарования в литературоцентризме, что под этим словом ни понимай. Поэтому кропотливый, полный завлекательных условностей, добротный труд оказывается как нельзя более актуальным. Не будем обманываться: он — не о литературе и не имеет отношения к критике. Он — о возможности читательского счастья. И это счастье — возможно. А в существующих обстоятельствах никакое повторение этой истины не будет лишним.

Борис Кутенков