Феликс Новиков

Память, поминки и памятники

Феликс Новиков

Память, поминки и памятники

Погребальные заметки архитектора

Пятилетний мальчик матери:

— Когда я умру, не смейте меня хоронить!

— А что с тобой делать?

— Пусть положат в мавзолей, как Ленина.

Самым первым, что построил для себя на земле человек, было, конечно, жилище. Быть может, пещера. Возможно, шалаш. Но прежде чем возникли какие-либо иные постройки: храмы, стадионы, лавки, мастерские, — человек должен был похоронить ближнего: мать, жену, брата, ребенка, друга, кого-то себе подобного. С сознанием неизбежности собственной смерти. Подле поселения живых обустраиваются поселения усопших.

Печальная тема

Тысячелетняя культура погребения, разная в разных частях света, в разных странах, у разных народов, оставила великое наследие, удивительное многообразие образов смерти, утраты, печали, несметное число памятников и монументов — уникальных и величественных, ординарных и неприметных, разоряемых и хранимых — творения безвестных и знаменитых мастеров, самодеятельные ритуальные обозначения древних и современных могил. Пирамиды, мавзолеи, курганы, склепы, надгробия, колумбарии поставлены в память о почитаемых личностях, жестоких побоищах, смертоносных болезнях. Кладбища мира содержат в себе всю историю человечества и прекрасные произведения искусства.

В одном из американских музеев случилось видеть передвижную выставку, посвященную обрядам погребения, принятым у разных народов. Там были представлены всяческие аксессуары, сопутствующие печальным церемониям, трауру, скорби. Звучала подобающая случаю музыка. Но “гвоздем” экспозиции стал стенд, позволяющий нажатием кнопки включить телевизионный экран, с которого к посетителю обращается духовное лицо католического, православного, буддийского, иудейского, индуистского или исламского вероисповедания с рассказом о традиционном обряде прощания с покойником.

На той выставке было много сопутствующей литературы, в том числе брошюра, поучающая родителей, как им надобно приобщать детей к мысли о неминуемой смерти, если они ничего не слыхали о Ленине и в глаза не видели мавзолея.

В течение жизни каждый из нас реже или чаще прощается с покойниками. Это может быть кончина близкого человека или, напротив, какой-либо общественно значимой персоны, вызывающей коллективное чувство скорби, искреннее и напускное, ложное. Случается, что печаль, вызываемая церемонией прощания, сочетается с обстоятельствами, достойными иронии, смеха сквозь слезы или даже неуместной и злой шутки. Чего только не бывает в жизни. Или здесь уместней сказать — в смерти?

Мне случалось бывать на кладбищах в разных городах и странах. Я видел множество монументов, великих и не очень. Мне доводилось присутствовать на поминках, скромных и пышных, официальных и семейных, в обществе близких людей и совсем незнакомых, печалившихся по тому же поводу.

Читатель, быть может, догадался, что амбициозным пятилетним ребенком из эпиграфа был автор этих строк. Разумеется, детская память того диалога не сохранила. Но мать, профессиональный литератор, написала повесть о двоих своих сыновьях. Подписанная “в набор” рукопись так и не увидела свет: шел тридцать девятый год, мать, репрессированная год спустя после отца, рассталась с сыновьями. Мне, младшему, было двенадцать.

За ценой не постоим

Старшего брата с редким именем Октавий я проводил на фронт 16 октября 1941-го, в день памятной поспешной московской эвакуации. Немцы были у стен столицы. Спустя двадцать дней, пятого ноября, в канун своего восемнадцатилетия, он написал единственную дошедшую до меня открытку. В ней были строки: “Большая часть хлеба в дороге испортилась, а провизии и денег нам не давали. В Йошкар-Оле полагалось одно блюдо в день, но я его не ел”. Наверное, было несъедобным. Спустя десять месяцев пришло извещение о смерти брата в госпитале этого города. Без номера госпиталя и без даты кончины. Поиски были безуспешны. Но в справке, полученной в пятьдесят седьмом, было сказано: “...места похорон, номера могилы и причины смерти... Новикова О. А.... установить не представилось возможным”.

Однако в девяносто втором общественность Йошкар-Олы установила, что в декабре первого года войны в окрестностях города от холода и голода погибла лишенная крова и пищи, вновь рекрутированная стрелковая дивизия. Новое обращение в военкомат, разумеется, осталось без ответа. Моя первая потеря без могилы. О том, какую смерть принял мой старший брат, я стараюсь не думать. Страшно!

Была ли единственной та, погибшая без боев дивизия? Кто знает? Семь миллионов. Нет, двадцать миллионов. Нет, двадцать семь миллионов. Какая цифра верна? Но при том каждая округлена до шести нолей. Значит, те, кто в плюс или в минус, просто не считаются.

А на вросшей в землю черной стене вашингтонского памятника жертвам Вьетнамской войны начертаны имена всех погибших. Их ровным счетом 57.661. Именно это и называется “никто не забыт”. За каждым именем слезы и скорбь. Каждый день приходят к той стене тысячи людей, и всегда можно видеть кого-либо, склонившегося над списком погибших и снимающего копию с начертанного на камне имени. А кому-то стена, стоящая в плане углом, кажется воображаемым бумерангом, вернувшимся в столицу Америки с полей той жестокой и непопулярной войны.

Есть расчеты, утверждающие, что к началу грядущего века Россию должно было населять девятьсот миллионов человек. А их нынче всего сто пятьдесят. Значит, остальными заплачено. “Мы за ценой не постоим...”

О преходящем и вечном

Среди моих родственников был человек, удостоившийся после смерти высшей почести, которую могла оказать советская власть, — прах его замурован в Кремлевской стене. На черной гранитной плите золотыми буквами написано:

Ванников

Борис Львович

1897—1962

И все остальное было по высшему классу. Речи с трибуны мавзолея, положенные генерал-полковнику инженерно-артиллерийской службы воинские почести, поименование завода в Туле и улицы в родном Баку. За поминальным столом на даче в Архангельском, где жил до своей кончины бывший народный комиссар вооружения, в военные годы нарком боеприпасов, а позже заместитель министра среднего машиностроения, член ЦК партии и трижды Герой Социалистического Труда, сидели его безвестные соратники по атомным делам, тайно увенчанные такими же звездами, как и он. Только его вторая за атомную бомбу и третья за водородную были за № 1.

Мне запомнился рассказ ведущего поминальный стол К. Н. Руднева, председателя правительственной похоронной комиссии, бывшего тогда зампредом Совмина СССР. “Мы сидели с Леней Брежневым в Барвихе, — сказал он, — и играли в “козла”. Тут как раз позвонили и сообщили о смерти Ванникова”.

Спустя 20 лет на родине был открыт полагающийся по статусу памятник неведомого бакинцам героя. Я был автором его архитектурного решения. Партийный вождь (теперь президент) Азербайджана Гейдар Алиев разрезал ленточку — и спавшее покрывало открыло бюст, на груди которого было вылеплено три звезды. Правда, в тексте на стелле Ванников был назван дважды героем. Таков был порядок. Статуса надписи для трижды героя в стране не существовало. В речах на том митинге прозвучало слово о роли Ванникова в создании атомного оружия. Но это продолжало оставаться государственной тайной, и лишь спустя три дня бакинцы узнали о новом памятнике: Москва дала добро на публикацию.

Прошло еще 15 лет. Нет теперь в городе монумента Кирову, гордо возвышавшегося над Бакинской бухтой. Разрушен памятник двадцати шести комиссарам работы Меркурова. Неблагодарное время для памяти: еще вчера казавшееся вечным стремятся предать забвению. В 1917-м крушили царские монументы, в 1991-м — советские.

Когда-то Лев Руднев, создавший один из первых революционных мемориальных комплексов — памятник Жертвам революции на Марсовом поле в Ленинграде, — так говорил о своем проекте: “Стоя на площади, я видел, как тысячи пролетариев прощались со своими товарищами, и каждый завод оставлял свои знамена, втыкая их в землю, — ограда из знамен, оставленных на свежих могилах тысячами пролетариев. У меня возник образ: ряды каменных глыб, принесенных сюда тысячами мозолистых рук... Героические надписи...” Тексты написал Луначарский.

Я помню Тифлис, возмущенный убийством Кирова. Помню всеобщую скорбь по народному любимцу Валерию Чкалову. Помню траур по Горькому и Орджоникидзе. Наконец, смерть Сталина.

В Москве решили возвести пантеон для вождя народов и его соратников. Я был автором одного из тысячи проектов. Кто знал тогда, что место тем вождям не в пантеоне, а в музее восковых фигур? Конкурс так ничем и не завершился, о пантеоне забыли — дело шло к ХХ съезду партии. Уже недалеко было то время, когда из мавзолея извлекут гроб Сталина и сотрут начертанное на черном лабрадорите “бессмертное” имя. Сегодня похоже, что мавзолей Ленина останется вскоре пустым. Сохраним ли для потомков памятник архитектуры?

В 1952-м, в первую навигацию по Волго-Дону, я проплывал мимо высоченного сталинского изваяния, стоящего у волжского устья канала. В акте государственной комиссии, принимавшей тот монумент, удостоверялась его незыблемая прочность. Спустя пять лет тот же прораб, который руководил монтажом, получил приказ демонтировать истукана. О том строки Александра Твардовского:

...Чрезмерная забота о забвенье

Немалых тоже требует трудов.

Кончина Брежнева застала меня в Дагомысе: архитекторы собрались, чтобы оценить новый курортный комплекс. Наступил день погребения. На площади перед входом в главный корпус собрались служащие пустующих еще отелей, окружив стоящую в центре тумбу с установленным на ней портретом усопшего. Звучали соответствующие речи. Вдруг, откуда ни возьмись, — приблудная собачонка. Подойдя к тумбе, она без всякого почтения исполнила подобающее ее природе действие. Никто не шевельнулся.

Может быть, благодаря той собачонке нам позволили накрыть стол в дальнем углу огромного и пустого ресторана, с тем чтобы вопреки скорбным обстоятельствам должным образом завершить профессиональную встречу.

Конкурса на проект пантеона на сей раз не последовало. Но есть в мире пантеоны и мавзолеи, которым сотни и тысячи лет. И есть имена, из века в век чтимые человечеством. Никто не потревожит прах знаменитых французов, покоящихся под сводами Парижского пантеона.

Всякий раз, когда я вижу действующего президента Соединенных Штатов в обществе его здравствующих и уважаемых предшественников невольно испытываю некое смешение черной зависти и стыда, которое, быть может, и не нужно объяснять. Неустанная прижизненная забота о вечности или забвении, как выяснилось, не обеспечивает ни того, ни другого.

А памятник Ванникову пока стоит. Помимо всего прочего он ведь бакинцам земляк. И Россия недавно достойным образом отметила столетие со дня его рождения.

Монументы Победы над искусством

Смерть разрушает и созидает. Сколько великих творений создано людьми, скорбящими о безвозвратных потерях! Беломраморное чудо Тадж-Махал построено как знак памяти. Древний Самарканд хранит мавзолей Тимуридов Гур-Эмир, где погребен Тимур, которого, кстати, тоже не оставили в покое. Уникальным собранием мемориальных построек является ансамбль Шахи-Зинда.

Войны, влекущие за собой несметные жертвы и разрушения, импульсируют последующий созидательный порыв. Так было всегда. Память об утратах и эйфория победы повсюду на земле оставляют храмы и монументы.

В 1944 году, когда в воздухе ощущалось предчувствие скорой победы, семнадцатилетним я поступил в Московский архитектурный институт. Жесточайшая война ХХ века приближалась к завершению. Страна, потерявшая в ней миллионы жизней, отвоевавшая разрушенные города, готовилась к восстановлению. И еще к тому, чтобы воздать должное жертвам и победителям. Проекты монументов на полях сражений были самой актуальной темой. Сталинград и Курск, Ленинград и Одесса, множество других городов объявляли конкурсы на мемориальные сооружения. Но первым крупным мемориалом стал ансамбль в берлинском Трептов-парке. В произведении скульптора Вучетича и архитектора Белопольского точно отразилось настроение момента. Ни один из возведенных впоследствии советских монументов, посвященных Победе, не был принят с подобным единодушием. Он возник вовремя и на своем месте.

Понемногу разрушается мемориал на Мамаевом кургане, не прибавивший славы тем же творцам. Еще в процессе его строительства Евгений Вучетич, уверенный в грядущем успехе, собрал в Сталинграде многолюдное собрание скульпторов и зодчих, сопровождаемое щедрым угощением. Рассказывали, как известный московский скульптор, изваявший основателя столицы Отечества, выступал на творческой дискуссии. Он не совсем оправился от предыдущих возлияний и, устремив взор к коллеге Вучетичу, взволнованно произнес: “Я, Женя, твою мать в глине не понимал. А теперь, в бетоне, я твою мать понимаю”.

Я помню, как после щедрого банкета, данного моим однофамильцем, зампредом Совмина СССР, от имени правительства очередному съезду архитекторов, киевский друг пригласил меня в незнакомый московский дом, где мы продолжили трапезу в более узком кругу. Зашла речь и о сталинградском монументе. Участник той битвы Виктор Некрасов, архитектор по образованию, присутствовавший в компании, помянул монумент недобрым словом и пожаловался на то, что его статью по этому поводу никто не берется печатать. Редактор архитектурной многотиражки, тоже сидевший за тем столом, предложил страницы своей газеты. Публикация состоялась, но что оттого? Монумент построен.

Добрые полвека длилась профессиональная битва вокруг московского монумента Победы. И завершилась точно к ее пятидесятилетию — вполне бесславно. Это о нем было сказано: монумент Победы над искусством. Увы, не дожил до торжества открытия главный творец ансамбля, мой однокурсник Анатолий Полянский. Быть может, жаркие споры вокруг того проекта, вспыхнувшие в открывшейся гласности с неведомой прежде остротой, сыграли в судьбе автора зловещую роль. Выслушивать все, что тогда говорилось по этому поводу, участвовать в борьбе за право завершить постройку во вновь объявленном конкурсе — такое не проходит даром. Но Полянский победил. И монумент торжественно открылся. Как раз к круглой дате.

Огромное пустое пространство перед музеем изредка служит каким-либо публичным акциям. Я видел там выставку скульптурных произведений, исполненных из ледяных блоков. Пустоваты и интерьеры музея. В его гигантских залах теряются стайки школьников и одинокие фигуры убеленных сединами ветеранов. Во всем господствует бутафория: в архитектуре, в щедром скульптурном убранстве и, понятно, в аксессуарах передних планов тщательно выполненных диорам, демонстрирующих битвы Отечественной войны. Однако, как это ни странно, сооружение кажется не столько памятником Победы, сколько непроизвольно возникшим образом создавшего его пустого и амбициозного времени, предшествовавшего краху державы.

На церемонии открытия был Клинтон. Быть может, именно там и тогда родилась мысль о всеамериканском конкурсе на мемориал World War-2 в Вашингтоне. Конкурс прошел, определил победителя. И тут же возникли протесты. Кто-то из архитекторов тревожится о том, что новый монумент закроет собой обелиск Вашингтона. И эта тревога небеспочвенна. А у кого-то другого этот проект вызывает ассоциации с творениями главного архитектора гитлеровской Германии Альберта Шпеера. При большом желании можно найти нечто общее и с московским сооружением. Опять криволинейная пилонада. Только тут их две и они симметрично расположились по сторонам центральной оси парадного мола. Но главное сходство не в формах, а в нарочитой монументальности, в ложном пафосе архитектурного образа. Так или иначе, критики проекта настояли на его переделке. Скоро он вновь предстанет перед судом общественности. Между тем комиссия военных мемориалов Америки, не обращая внимания на споры, уже объявила по всей стране сбор средств на реализацию проекта. Стало быть, намерения самые серьезные.

Тень и свет памяти

Уровень жизни страны можно безошибочно определить по уровню содержания кладбищ, по ассортименту предлагаемых надгробий, наконец, по качеству гробов.

Но российские кладбища различны. В смерти, как и в жизни, здесь все вершится по ранжиру. Вот и Новодевичье — всем кладбищам кладбище. Амбиции при жизни оборачиваются посмертными амбициями. Этого нельзя не заметить на аллеях самого престижного (после Красной площади) московского некрополя.

Генерал-связист, стоящий в полный рост с телефонной трубкой в руке. Ну где еще увидишь такое? Тут похоронено множество достойных людей, представляющих элиту советской культуры. Надгробия подчас сделаны рукой подлинных мастеров. Самое знаменитое из них — памятник работы Эрнста Неизвестного на могиле Хрущева, увековечивший покойного советского лидера и принесший славу здравствующему скульптору. Новодевичье, возможно, единственное кладбище в мире, пережившее строгий режим посещения, чтобы лишить сограждан возможности посещения опальной могилы. В течение нескольких лет лишь родственникам покойных разрешалось по специальным пропускам посещать охраняемую территорию. За одной из оград — могилы покончившей с собой супруги Сталина и жены действующего тогда главы Совета Министров СССР. Очередная советская нелепость...

По всеми миру кладбища — объект посещений, экскурсий. Там не без основания полагают, что надгробия, поставленные в память о достойных людях, способны служить примером для новых поколений. Всегда людно на Арлингтонском кладбище в Вашингтоне, на территории некрополей Парижа, а также Лондона, где ни один советский турист не миновал могилы Карла Маркса. Много посетителей и на кладбище Monte Testacio в Риме, где мой предок Марк Антокольский поставил надгробие княжне Марии Оболенской.

Но есть и такие кладбища, которые посетить невозможно. Они навечно погружены в глубины рукотворных российских морей. В тридцатые годы при строительстве канала Москва—Волга поднявшиеся воды затопили поселения и могилы их усопших обитателей. Сегодня пассажиры многопалубных лайнеров, проплывая в районе Калязина мимо поднимающейся из вод стройной колокольни, смотрят на нее недоумевающим и печальным взглядом.

Как различны кладбища мира!

Те, что в России, не схожи с европейскими и даже с недальними кладбищами Риги, Таллинна, Львова. Особенно если они не предназначены для избранных. Узкие дорожки, теснящиеся могилы, ограды, стоящие вплотную друг к другу.

На творческой дискуссии в Магадане мэр города, поделившись своими воспоминаниями о посещении итальянского некрополя, сказал в заключение со вздохом: “А на нашем кладбище разве отдохнешь?” Должно быть, в подобном настроении сложилась профессиональная шутка: “Как у нас обстоит дело с освоением подземного пространства?” — “Все там будем!”

Люди нередко задумываются над тем, где бы они хотели обрести последнее пристанище. Случалось, что подобные желания осуществлялись лишь спустя многие годы после кончины. Так в конце концов в Россию вернулся Шаляпин. Но Иосиф Бродский завещал похоронить себя в Венеции. Почему? Быть может, о том говорят его строки:

Еврейское кладбище около Ленинграда,

Кривой забор из гнилой фанеры,

За кривым забором лежат рядом

Юристы, торговцы, музыканты, революционеры.

Не хотелось пребывать за кривым забором? Хорошо, когда человек волен выбирать место жизни и погребения. Но есть ли представление об идеальном кладбище?

На зеленом ковре Арлингтона все равны. И даже могила президента Кеннеди скромней любого надгробия Новодевичьего. Но то воинское погребение.

Есть и иные, гражданские, где равенство в смерти и перед Богом отмечено простой медной табличкой, лежащей в плоскости стриженого газона. Имя покойного, даты и ничего более. Ни чинов, ни званий. Зато в предновогоднюю пору все поле кладбища преображается: на могилах появляются рождественские венки.

Другие кладбища со старыми и новыми могилами, без каких-либо ограждений между ними, содержатся в благостном порядке. Есть еще мемориальные парки, где на ухоженной траве стоят камни с начертанными на них именами семейных кланов, на камнях поменьше написаны имена членов семьи, иногда — дата рождения. Могила устроена. Жизнь продолжается. Потомки свободны от хлопот и расходов.

На кладбищах с деревьями, фонтанами, прудами и в колумбариях с полированными гранитными досками, где подчас тоже стоит лишь дата рождения, телу действительно покойно, и покинувшая его душа может ни о чем не тревожиться. Печаль об ушедших здесь светлее.

Памятники себе

Чаще всего мне случалось быть свидетелем печальных церемоний, происходивших в Центральном Доме архитектора. Это понятно. Каждый из нас более всего связан с профессиональным кругом. И здесь действовала табель о рангах. С кем прощаться в “белом зале”, с кем — в фойе, а с кем — в зрительном зале, освобожденном от кресел. Последнее случалось нечасто. Помню торжественные похороны патриарха советской архитектуры Ивана Жолтовского, прожившего долгую жизнь и окруженного всеобщим почитанием, когда над гробом стояла пышная береза и многочисленные ученики мастера сменяли друг друга в почетном карауле.

Конечно, в советской профессиональной иерархии творческий потенциал и занимаемая ступенька в табели о рангах далеко не всегда пребывали в соответствии. Жюль Ренар писал в своем дневнике: “На минуту представьте себе, что он умер, — и вы увидите, как он талантлив”. В нашем кругу иногда случалось обратное. Достаточно было деятелю искусств умереть, как тут же выяснялось, что он бездарен. Не случайной в текстах капустника художников была саркастическая фраза: “Похороны Псой Псоича вылились в подлинный праздник нашего искусства”.

Рассказывают, что, когда Эрнст Неизвестный явился на панихиду скончавшейся предводительницы Союза художников, причинившей ему многие неприятности, то в ответ на вопрос коллеги: “А ты-то зачем сюда пришел?” — невозмутимо ответил: “А я — убедиться”.

Но в числе моих коллег, покинувших в свой час этот мир, было множество достойных людей, украшавших архитектурный цех ярким умом и блестящими талантами. И потому нередко вслед за траурной панихидой устраивались творческие выставки и вечера воспоминаний об ушедшем. Здесь кстати вспомнить обстоятельства, которые могли бы нарушить эту традицию.

На заседании архитектурного совета докладывался проект жилого дома, расположенного на улице, носившей тогда имя архитектора Алексея Щусева, создателя ленинского мавзолея. Корпус надо было построить точно напротив Центрального Дома архитектора. Планов дома совету не показали. Но то, что в нем намерен поселиться Леонид Брежнев, стало тем не менее известно. Один из искушенных в жизни членов совета задал интересный вопрос: “А как мы будем хоронить своих товарищей?” Никто не знал исчерпывающего ответа.

По счастью, Генеральный секретарь ЦК КПСС так и не въехал в квартиру, где высота этажа существенно отличалась от всех прочих. Позже той квартирой “наградил” себя Руслан Хасбулатов. Архитекторы проводят поминальные церемонии так, как издавна было заведено. И только в редких случаях запираются парадные двери ЦДА. В тех, когда важный покойник выносится из противолежащего дома.

Архитекторы строят монументы и памятники великим мира сего. Сами же как будто в них не нуждаются: любая постройка, особенно прекрасная, служит памятником мастеру. И все-таки есть на свете изваяния зодчих! Стоит в Виченце памятник Палладио, создавшему этот примечательный город. Недавно в Санкт-Петербурге был установлен монумент в честь зодчих, сотворивших северную Пальмиру, работы Михаила Шамякина. Статуя Александра Таманяна по соседству с построенным им Ереванским оперным театром воздает должное знаменитому архитектору Армении. И когда, еще в советские времена, здесь собрался форум нашего творческого союза, каждый принес цветы и возложил их на гранитный стол маэстро. И кто-то заметил в шутку: “Ничего не прибавишь и не убавишь. Стоило положить на стол букеты, и зодчий превратился в торговца цветами”.

Архитекторы строят надгробия. Я знал коллегу, посвятившего этому всю свою жизнь. Многие годы, работая в Ленинградском Доме архитектора, он приветливо встречал гостей своего города. Мне не раз случалось беседовать с ним за чашкой чая, делиться московскими новостями. Но однажды в Москву пришла печальная весть о кончине Михаила Николаевича Мейселя. Вновь оказавшись в Ленинграде, я обнаружил там выставку его работ. Одни надгробия. Проекты и фотографии. Убранство солдатских военных могил, проект памятника Ахматовой, надгробие Джакомо Кваренги, чья могила была затеряна и найдена вновь. Последним экспонатом выставки был проект надгробия самому себе: на стелле из черного лабрадорита изображена рука, держащая надгробие.

Погребенные проекты

Архитекторы нередко “хоронят” свои творения. Чаще бумажные, а иногда и каменные. Нередко действительно исторического значения. Как жаль, что не вознеслась над Санкт-Петербургом растреллиевская колокольня Смольного монастыря. В макете она великолепна. Драма проекта храма Христа Спасителя, того, первого, созданного Александром Витбергом и рассказанная Герценым в XVI главе “Былого и дум”, и сегодня волнует читателя. А история следующего вообще беспрецедентна. Разрушить монастырь. Построить храм. Взорвать. Начать строить вместо него гигантский монстр Дворца Советов, олицетворявший собой архитектуру ВКП(б). Затем разобрать поднявшийся на полсотни метров металлический каркас и отказаться от “гениальной” затеи. Построить бассейн на месте лужи, заполнившей котлован (должно быть, она и навела Хрущева на эту мысль), а затем, сломав бассейн, вновь построить храм. Сюжет для романа, фильма, драмы. Нарочно ведь не выдумаешь. И за всем этим судьбы творцов, годы бесплодного труда, невидимые миру слезы.

Случалось, что и погребальные комплексы оказывались жертвой сложившихся обстоятельств. Тут кстати вспомнить судьбу киевского крематория, так и не завершенного, как оно полагалось по проекту. Здесь своя печальная история.

Архитектор Авраам Милецкий, поставивший в Киеве обелиск Победы, и художники Ада Рыбачук и Владимир Мельниченко предложили нечто необычное. То был “Парк памяти”. Собственно крематорий, встроенный в рельеф местности, вообще исключался из поля зрения. Была предложена новая организация траурного ритуала. Вся территория обретала террасное построение, и процессии, сопровождающие катафалк, двигались по осмысленно построенным дорогам, не пересекаясь и не видя друг друга. На тех же террасах создавались открытые колумбарии и устраивались места поминовения. Здание залов прощания, венчающее скорбный холм, предстает как скульптура, вылепленная из железобетонных оболочек. Криволинейные очертания сводов высоких залов, концентрические кривые террас, трассы движения — все было продумано и одухотворено авторской концепцией. Собственно говоря, все это построено. И все-таки замысел остался незавершенным.

Я видел проект в его полном объеме. Помимо того, о чем уже сказано, предполагалось создать огромную монументальную композицию, посвященную теме смерти, прощания, скорби. В мастерской художников в цвете и в натуральную величину были выполнены все элементы гигантской картины. Эскизы, модели, фрагменты — все говорило о том, что произведение будет уникальным. Сама стена, на которую предполагалось нанести рельефное изображение, уже стояла. Художники сварили каркасы будущих фигур. Был положен первый грунтовый слой бетона. И тут случилось непредвиденное. Партийные власти Украины, усомнившиеся в “идеологической чистоте” изображаемого, распорядились замуровать начатое, залить работу художников толщей бетона. Не помогли никакие протесты.

Спустя несколько лет, уже на волне надежд перестройки, Ада и Владимир в ЦДА показали фильм о драме своего проекта. В тот вечер нам показалось, что все еще можно исправить. Увы, теперь ясно: то были поминки.

Горькая история поссорила художников с архитектором. Им казалось, что Милецкий мог, но не захотел защитить их от произвола властей. Хотя ясно: он не в силах был что-либо сделать. Уехав в Израиль в 1991-м, он оттуда прислал на конкурс свой проект памятника трагедии Бабьего Яра. И победил! Но и тот проект остался на бумаге.

В Москве есть могила и двух моих проектов. Оба “захоронены” на одной площадке, там, где проспект, начертанный сталинским планом реконструкции и названный не так давно именем Сахарова, пересекается с бульварным кольцом.

В 1967-м был утвержден проект комплекса из двух башен. Заложили мощные фундаменты, начали монтаж каркаса. Но В. В. Гришин, партийный лидер “образцового коммунистического”, страдавший высотобоязнью, потребовал снижения этажности. Коллеги горой стояли за меня, но он добился своего. Я вынужден был сделать другую композицию. В ней были своя острота, свой творческий интерес и, конечно, как и положено, свои авторские амбиции. Словом, и этот вариант не был мне безразличен.

Неспешное строительство не завершено по сей день. Объект переходил из рук в руки, пока не достался “Лукойлу”. По прихоти заказчика и вопреки протестам автора, здание обросло нелепыми пристройками, а вместо скульптурной композиции на “пьедестале” над фонтаном был водружен символ концерна — уродливое подобие качающего нефть “богомола”, названного так Максимом Горьким.

В довершение всех бед на стройку явился мэр готовившейся к юбилею столицы. Взглянул на панели фасада с фактурой красного гранитного щебня. И тогда Лужков сказал: “Москва светлеет. Надо покрасить дом в белый цвет”. Кто-то заметил: “Юрий Михайлович, это же гранит!” И услышал в ответ: “А что, покрасить нельзя?” Конечно, можно! Все можно, что повелит начальство! И красный дом сделался белым. Его не покрасили — оштукатурили. С фактурой щебня раствор схватился намертво. Теперь не отмоешь. Глядя на фото покалеченного здания, рекордсмена московского долгостроя, думаю: с Гришиным спорил, теперь бы и с Лужковым пришлось... Должно быть, к лучшему, что я “далече”.

Смерть как бизнес

Как ни прекрасна жизнь, смерть неминуема. Она требует должной организации ритуальных актов прощания, похорон, кремации, поминок. На то повсюду в мире, согласно традициям, есть соответствующие службы. Члену КПСС полагался гроб, задрапированный красной материей. Все остальное сопутствующее случаю предоставлялось районным похоронным бюро. Документы, транспорт и прочие услуги мог оформить агент, явившийся по вызову на дом. Обряд отпевания брала на себя православная церковь, а кладбище предлагало на выбор два-три варианта типовых бетонных надгробий по доступным ценам. Разумеется, возможны были и гранит, и мрамор, и престижное место для могилы, но только за другие, конечно, деньги.

Помнится, в давнем театральном капустнике был представлен Дон Кихот, гневно отвергающий какие-либо намеки на взятку за “индивидуальную гасиенду”, за ночлег на постоялом дворе. Но внезапно застигнутый в пути сознанием приближающейся кончины, он просит Санчо Пансо отдать все его сбережения могильщику из управления бытового обслуживания населения, дабы предоставил он славному идальго достойное место на кладбище.

Как поставлено дело в Америке? Как и все прочее, на широкую ногу. В стране двадцать три тысячи похоронных домов. По большей части это семейный бизнес, передаваемый из поколения в поколение. Семья Пиротто — отец и двое его сыновей — владельцы и операторы Bartolomeo Funeral Home в одном из небольших городков на северо-западе штата Нью-Йорк. Частная ячейка семимиллиардной похоронной индустрии. Их услуги недешевы. Зато уважение к покойнику и его близким здесь обеспечено в полной мере.

Вам предложат на выбор любой из представленных на выставке гробов. От простейшего стоимостью $ 1,250 до самого импозантного, с бронзовой отделкой, всего за $ 11,895. Но, Боже мой, какие это гробы! На “выставке образцов” крышки открыты. Под ними удобное ложе, устланное мягким белым стеганым матрасом. И подушка впридачу. Так же обито днище крышки. Вечный сон с полным комфортом! Внутренность такого гроба достойна того, чтобы называться интерьером. Урны тоже представлены в немалом ассортименте. С выдумкой сделаны, с приличествующим декором. А можно еще упокоиться в космосе.

Все имеет цену: пространство, предоставляемое для панихиды, время церемонии, религиозные действа, лимузины и, наконец, место на кладбище. Но и тут бывают сейлы. Можно по почте получить предложение: могила на двоих всего $ 800. Пока, правда, не попадались на глаза объявления о распродаже гробов. Так, чтобы за первый заплатить полным долларом, второй же взять даром.

Приближается “золотая эра” похоронного дела. Скоро наступит время, когда “беби бумеры” будут помирать, как мухи. Крупные монополисты погребального бизнеса потирают руки, ведь тут таятся несметные миллиарды. Полагают, что в последующие 40-50 лет число ежегодных захоронений возрастет вдвое. Не случайно в газетных киосках Европы появился первый номер нового журнала, названного в честь бога подземного царства “Осирис”. Его издатель Джованни Примавези намерен посвятить ежемесячные выпуски деятельности похоронной индустрии, искусству, культуре и архитектуре кладбищ. Такого прежде не было.

А цены растут. Погребальный бизнес — дело перспективное. И для архитектора тут тоже найдется занятие. И, само собой, свой гонорар.

Помянем Отечество

Уходят из жизни люди. Гибнут города, страны, народы, цивилизации.

Возможно, последовавшие друг за другом кончины трех Генеральных секретарей ЦК КПСС были знамением, предвещавшим конец советской державы. Это было время, когда от великого (или печального) до смешного был действительно один шаг. Я нашел в своей записной книжке такую строку: “Слушая речи Черненко, чувствуешь могучее дыхание великой Родины”.

Трижды подряд в Георгиевском зале Кремля выстраивалась очередь желающих пособолезновать и пожать руку новому главе советского государства. А заметил ли кто, что уважаемый человек Василь Василич Кузнецов трижды и подолгу занимал никому прежде не принадлежавший пост первого заместителя покойного Председателя Президиума Верховного Совета СССР?

Теперь нет Советского Союза. Я был гражданином той страны. Родился в Баку, дошкольное детство провел в Тифлисе. Материнские корни семейного древа прорастают из Вильно. Почти 60 лет было прожито в Москве. Я мыслил себя причастным ко всему пространству моего государства. Бывал во всех республиках. Водил дружбу с коллегами по всем столицам. Мне было небезразлично все, что строилось в стране. По России я тоже ездил немало: Север, Урал, Сибирь, Дальний Восток, Камчатка и т.д. Основные мои проекты и постройки были московскими, но и в Узбекистане я проектировал главные туристские центры Бухары и Самарканда. Почти четыре года работы! Крупные комплексы, расположившиеся в исторических центрах древних городов, были утверждены к строительству, но слабеющая республиканская власть уже не в силах была предпринять столь решительные созидательные действия.

Мой проект отеля “Рухабад” в Самарканде выиграл конкурс. Центром композиции был мавзолей XIV века, чьим именем названа гостиница. Главные оси комплекса были ориентированы на этот памятник, фасады предлагаемой постройки — сознательно нейтрализованы. Все активные архитектурные формы сосредоточились во внутренних дворах. Проект не был реализован. Надо полагать, мавзолей по-прежнему окружен случайными промышленными постройками. Мои “покойные” проекты. Как интересно можно было все это построить!

А каким созвездием блестящих и талантливых людей были встречи зодчих в бывшем мавзолее бывшего имения князей Волконских, ставшем домом творчества архитекторов, когда там собирались коллеги из Прибалтики, Закавказья, Средней Азии, с Украины! По одной России такого богатства, увы, никак не наберешь! Все это осталось в памяти моего поколения, стоящего теперь у черты восьмого десятка. Кто-то ее уже переступил. Время от времени, подчас с опозданием, мы узнаем о кончине уважаемого собрата по профессии в каком-либо из государств, называемых теперь ближним зарубежьем.

Мы свою страну похоронили. Надо бы помянуть. СССР — страна-самоубийца. Даже поверхностный анализ свидетельствует: не было во всей истории Союза ничего более антипартийного и ничего более антисоветского, нежели сама партия и сама советская власть. Совместными семидесятилетними усилиями они сами, и никто другой, привели ими же созданное государство к краху. Было порушено все, начиная с первичной ячейки. Я единственный из своей семьи, избежавший истребительных акций.

Можно шаг за шагом проследить историю самоистребления. Гражданская война, коллективизация, ГУЛАГ, финская кампания. Победа в Отечественной, достигнутая так и не ведомой достоверно ценой, депортация. Потом Афганистан и Чернобыль, теперь еще и Чечня со своей сотней тысяч. А все вместе, с точностью до семи нолей, сто миллионов. Но ведь за ними еще сотни миллионов не родившихся!

Что же касается моих профессиональных интересов, достаточно сопоставить число памятников зодчества, разрушенных фашистским нашествием, с несметным числом разрушений, причиненных собственной культуре без чьей-либо помощи.

Достаточно благополучная Германия, слегка отягощенная отстающей экономикой своей меньшей, восточной части, и та после всенародного референдума назначила себе десятилетний срок для возвращения столицы в Берлин. Гонконг многие годы готовился к состоявшимся недавно переменам.

Беловежское соглашение было еще одним ударом по лежащей в агонии стране. Геополитическая акция глобального масштаба свершилась в один момент, без долгих размышлений. Как говорится, пропади все пропадом! И не было в тексте беловежского соглашения ни слова о черноморском флоте, об интересах русскоязычного населения, остававшегося в бывших республиках Союза. Тот документ вообще был немногословен. Попади он в книгу Гиннесса, ему там — первое место в разделе безответственных политических решений. Да и цели были шиты белыми нитками.

А что если поставить памятник СССР? Какие события! Какие судьбы! Какие имена! Трагикомедия во множестве исторических актов длиной чуть не в целый век. Построить что-нибудь вроде высокой детской пирамиды, где на уступах громоздились бы ленины, сталины, кировы, орджоникидзе, павлики морозовы, пограничники с собаками, девушки с веслами, горькие, фадеевы, маяковские... “И пусть нам общим памятником будет...”

А какой мог бы быть конкурс! Но нет в Москве такой большой площади, и памятник этот надо поставить там, в Беловежской пуще. На самой большой поляне. Это будет грандиозное восьмое чудо света. К нему потянутся паломники со всего мира. Пуща обрастет отелями, ресторанами, игорными и публичными заведениями. И потекут сюда огромные “бабки”, станет полниться казна стран СНГ, разбогатеют граждане.

А на вершине того монумента, на самой верхотуре надо бы поставить... Нет, не скажу кого. Ни за что не скажу. Могут ведь и эту идею угробить.

Нью-Йорк