|
Об авторе | Александр Сергеевич Калужский — поэт, переводчик. Родился в 1958 году на Чукотке. После окончания Свердловского пединститута преподавал английский, немецкий, латынь в вузах Душанбе, Иркутска, Екатеринбурга. Работал плотником на Крайнем Севере, директором рок-клуба на Урале, менеджером «Нау». Соавтор рокументального фильма «Сон в красном тереме». Перевел на английский лирику Лермонтова — книга «Under the Scorching Sun of Life» (2009 год). Первая книжка стихов «Невозвратные глаголы» вышла в Екатеринбурге в 2012 году. Вторая выходит весной 2017 года. Предыдущие публикации в «Знамени» — № 8, 2014; № 8, 2015. Живет в Сан-Диего, Калифорния, США.
Александр Калужский
Форшлаги свои да триоли…
Двуглавая баллада
1. Рассказываю жене:
— Вчера позвонил отец;
купил де плацкарту мне,
на осень, в один конец.
— И что ты сказал ему?..
допытывает жена.
— Я молча смотрел во тьму
распахнутого окна.
Не сетовать же теперь,
что снова не смог прилечь,
что, даже шагнув за дверь,
всё слушал родную речь
под хрипы несытых сов
и трассы глухой раскат —
из Мексики в Ю Эс оф
Америка и назад.
И кстати о путешест-
виях и ходьбе ночной:
как мало на свете мест,
где он побывал со мной;
где б, голову приклонив,
дремал на одной скамье,
покуда ещё был жив,
пускай и в другой семье.
2. Я сам не сбивался с ног,
уж коли начистоту…
Всё так, а теперь — звонок,
и осень не за версту;
и выпади невзначай
билетик — держал в горсти б,
любуясь, как плещет чай
на стыках путей Транссиб.
Коль скоро конечен путь,
пусть будет неблизким он;
так хочется завернуть
в Песчаную, на Ольхон,
на Малое море, где
друг-физик давно не пьёт,
где сосны бредут к воде
столетия напролёт.
Повымотанный к утру
усталостью неземной,
я видел, как я умру
и стану такой сосной;
и слушал, уже сквозь сон,
шум странствия: чем длинней,
тем яростней свищет он
меж выветренных корней.
Долги дороги
МАЙЕ
Ладной фанерной лопатою
бабушка машет с утра:
— Как тут не будешь богатою
с эдакой уймой добра?!
То пышным хлопьем, то крупкою
валит полгода в году;
или ж завьюжит по-крупному
по зачерневшему льду...
Чем я здесь только не пробовал
душу отмыть добела…
Бабушка дворником робила,
долги дороги мела.
Чужедальная жена
Мальва, сумах, толокнянка,
корень ирги, мухомор... —
в долгий передник беглянка
прячет полуночный сбор.
Длинную нитку девицей
ладила к швейной игле —
вот и совпало гнездиться
с милым в заморском дупле.
Треск инородцев и свары
в логове мужней родни;
и не спасают отвары,
даже когда с ним одни...
Даже любимые чада
всё норовят стороной —
и ни тебя им не надо,
ни твоей речи родной!
Слышит сквозь сон, холодея,
кто-то вещует впотьмах:
— Где твои детки, Медея?..
Мак, толокнянка, сумах…
Шапарель1
В светлый канун равноденствия, в калифорнийской ривьере,
от океана к хребту, с каменистой пустыней за оным,
воздух густеет в преддверии высоковольтных феерий,
прежде чем ринуться паводком вниз по растресканным склонам.
Засухи долгие тяготы, зноя лихая обуза,
валятся с плеч, разлетаются в отблесках молнии дальней;
ветер свежеет — тягач летит, освободившись от груза,
трассой, осыпанной искрами от кучевой наковальни.
Дышится легче и радостней: будто ребёнком на горне
зорю в походе играешь, хмелея от запаха прели;
будто бы жизнь после жизни возможна и даже просторней —
выше, чем дебри зелёные береговой шапарели.
15 октября 2016 г. [д. р. М. Ю.]
Добрянка, 1976
На реке — гулянье, музыка, теплынь;
вьётся дым цигарки до густых кудрей;
а нутро палит бодяжная полынь;
а ещё в Добрянке — девушки добрей.
— Не казал неделю носа из тайги! —
и кваску ковшом на каменку плеснут.
— Как плясать с таким: он всё не с той ноги?..
— Ладно, спой ещё, столичный шалопут!
Я пою, а три товарки всё кроят
меж собой меня, залётного «битла» —
и печаль моя, что вермут их, светла;
и спорхну я прочь, непарный шелкопряд…
— Что ж, пока, морока, Кама, комары!
А в ответ: «Пока… покамест молодой…» —
треплет ветер на корме мои вихры,
и летит вода клубами над водой.
Русский зольник2
И не то что совсем невесом,
но подрезанный в корень потерей,
то летит, то катит колесом
мой бродяжий сородич из прерий.
Как он резво освоиться смог —
расторопней любого ковбоя —
солонцовых степей погремок,
евразийское семя лихое!
Вон, по пыльному руслу реки
гонит ветер сухие клубы, и
смотрят вслед им с небес ратники,
не отводят глаза голубые…
Что ни осень, то день ото дня
прибывает бродяжьего стана,
и над весями просит огня
поджигательница Санта-Анна3;
поспалит всё и вся на пути,
коли будет на то Божья воля…
Переплавь меня, перекати,
переплачь меня, полюшко-поле!
К востоку от юности
В конечном итоге не зря
вписался ты в эти гастроли;
всего-то и взял за моря
форшлаги свои да триоли.
Но здешним твой блюз — до винта;
и с каждой витрины Сан-Франа
казала тебе нищета
белки свои цвета шафрана;
зрачки, чья мазутная смоль
кричала об уличной саже,
тебя умножавшей на ноль
в холмистом приморском пейзаже.
Прошла четверть века, и с ней
утих призрак участи нищей.
Твой взгляд стал гораздо ясней;
твой голос — сильнее и чище —
певучей судьбы инструмент,
являет тебе её волю,
смещает исходный акцент
со слабой на сильную долю.
1 Шапарель (чапарель, чапараль) — заросли вечнозелёных жестколистных кустарников (карликовый дуб, толокнянка, сумах) на Тихоокеанском побережье Калифорнии, на высоте 600–2500 м.
2 Prickly Russian Thistle (научное название Salsola kali tragus), букв. «колючий русский зольник», цветковое растение семейства маревых, то же, что солянка сорная, курай, поташник. В 1870-х этот сорняк среди льняного семени попал из Евразии в Северную Америку, где благодаря Голливуду стал знаковым незлаковым жанра вестерн — перекати-поле. (Прим. автора).
3 Название горячего, зачастую шквального суховея, дующего с востока. (Прим. автора).
| 
