НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Еще раз о Маяковском

Дмитрий Быков. Тринадцатый апостол. Маяковский. Трагедия-буфф в шести действиях. — М.: Молодая гвардия, 2016.

На 819-й странице биографии Маяковского, написанной Дмитрием Быковым, читаем: «Страшно подумать, сколько помоев будет вылито на эту книгу, — того не учел, этого не изучил, на такого-то не сослался». С какой целью будут литься эти помои? Единственной, — считает Быков, — «испортить настроение автору». Так вот, ответственно утверждаю, что многостраничный этот фолиант — свидетельство интенсивной проработки вопроса: многое изучено, количество ссылок огромно. Нет, с этой стороны автор основательно защищен — ему нечего бояться за свое настроение. Чуть хуже с другим. Понять, «что это было» — а Быков считает этот вопрос главным, — и внятно рассказать об этом читателю, не очень удается. Это и объективно сложно сделать — фигура-то рассматривается грандиозная, но и метод, избранный автором, сильно мешает: «Будем говорить о том, что интересно нам». В соответствии с этим авторским намерением строится вся книга с ее сверхсложной архитектоникой: шесть действий, каждое из которых начинается своим вступлением, содержат разбор написанных за этот период стихов и поэм и прослоены повторяющимися сюжетами на тему «современники» и «двенадцать женщин».

Такая структура, в совокупности с пристрастием автора к цитации полюбившихся статей, мемуаров и дневников целыми «паремьями», как называл подобное безразмерное цитирование Андрей Курбский, делает книгу чересчур объемной и слегка рассыпа­ющейся. В юности был у меня очень способный приятель, любивший начинать объяснение математических истин не с правил, а с исключений. Дмитрий Быков имеет ту же склонность.

Чего у Быкова не отнимешь, так это отменного знания подробностей, литературных буден, биографий и произведений малоизвестных авторов, всего антуража эпохи 1920–1930-х, вплоть до анекдотов. Кто из читателей знает частушку, которую Есенин пел под тальянку со сцены: «Эй, сыпь, эй, жарь, Маяковский бездарь!»?

А все ли помнят хлесткий, филигранный каламбурный отзыв Маяковского на брюсовское продолжение «Египетских ночей»?

               Разбоя след затерян прочно
                       во тьме египетских ночей.
                       Проверив рукопись
                       построчно,
                       гроши отсыпал казначей.
                       Бояться вам рожна какого?
                      Что
                      против — Пушкину иметь?
                      Его кулак
                      навек закован
                      в спокойную к обиде медь!

Я уже не говорю о полном перечне всех насельниц донжуанского списка Маяковского с рассказом обо всех его любовях, а в некоторых случаях даже с реконструкцией возможного продолжения отношений под грифом «Для чего пишу не роман». Некоторые из этих женщин, такие как Антонина Гумилина, выбросившаяся из окна из-за неразделенной любви к поэту, харьковчанка Наталья Хмельницкая или киевлянка Наталья Самоненко, довольно редко упоминаются в книгах о Маяковском. Другое дело, что почти все его романы поразительно похожи, так что при чтении возникает ощущение дежавю.

Кто не похож один на другого — так это поэты. Их Быков рассматривает, как и женщин, в порядке возникновения на горизонте Маяковского. Первая в этом ряду Ахматова, затем Давид Бурлюк, Чуковский, Горький, Хлебников, Брюсов, Луначарский, Есенин, Ходасевич. Внутри текста обнаруживаются не объявленные Гумилев и Блок, Кирсанов, Булгаков и даже Бродский. Но зияют лакуны. Начисто отсутствует Пастернак, которого, кажется, пропустить нельзя. Но его нет, и объяснение тут одно: надоело. Вспомним авторское — «будем говорить о том, что интересно нам». Отсутствие Цветаевой, думаю, объясняется той же причиной: Быкову, как и в случае с Пастернаком, «неинтересно».

Оценки достаточно произвольны и субъективны. Любопытно за этим наблюдать. Так, он всецело на стороне Чуковского в его конфликте с Маяковским, о поведении которого на одном из этапов общения (1927 год) может высказаться так: «Мерзость, что сказать». Речь идет о грубом отказе Маяковского помочь старшей дочери Корнея Ивановича, Лиде, по ложному обвинению оказавшейся в ссылке в Саратове. И вот кусочек диалога:

Чуковский: А вы ничего не можете?

Маяковский: Я послал бы ее в Нарымский край.

Странновато, особенно если вспомнить, что это та самая Лида, Лидочка, с которой в ее детстве Маяковский написал необыкновенный по нежности и тонкости карандашный портрет (1915), что говорится это человеку, в доме которого в Куоккале поэт в молодости жил, поклоннику и ценителю творчества... Впоследствии Маяковский хлопотал о Лиде, и однако: «Даже если это месть за распространение сплетни — все равно очень плохо». О какой сплетне речь? Дело очень запутанное, даже мое обращение к толстенной ЖЗЛов­ской книге «Чуковский» Ирины Лукьяновой распутыванию не помогло. Ядро истории в том, что Чуковский якобы оклеветал Маяковского, распустив о нем слух, что он в 1915 году совратил «гимназистку» (бестужевку Сонку Шамардину); мало того что она ждала от него ребенка, он-де еще и заразил ее венерической болезнью. Сплетня дошла до Горького, и пришлось Лиле Брик вместе со Шкловским — дело было в 1918-м — доказывать тому, что это выдумка.

Мог Маяковский затаить обиду? Могла она выплеснуться в такой грубой и неадекватной форме? Натурально, как говаривал Андрей Платонов. Сдается мне, что в этом случае не стоит нападать на Маяковского, делая вывод, что «за ним такое водилось». Да, выплеснул свою злость и обиду, но потом все же помог... Где же здесь «очень плохо»?

С Чуковским, по Быкову, «получилось не очень хорошо», а с Горьким «получилось очень нехорошо». Правда, в этом конфликте Быков всецело на стороне поэта. Горький «рад был возненавидеть Маяковского, который давно его раздражал: и футуризмом, и нигилизмом, и сотрудничеством с советской властью (с несколько даже опережающим рвением), и растущей славой (уже не меньшей, чем горьковская), и вызывающей грубостью манер... Эта неприязнь рвалась наружу — и вырвалась бы без всякой сплетни; а тут еще и предлог!».

Да, не было между Маяковским и Горьким взаимной любви, но не слишком ли зло сформулировано по отношению к Горькому? Как-то не замечен он был в зависти к коллегам, наоборот, помогал, выращивал таланты...

Зато в отношениях Маяковский — Луначарский, опять же не очень ровных («С Луначарским тоже вышло не совсем хорошо»), Быков стоит за Луначарского. И это, по крайней мере для меня, удивительно. Ибо полемика наркома с поэтом принципиальна и касается главного — того нового, что принес Маяковский в литературу. Слово Луначарскому (из статьи «Ложка противоядия», которую цитирует Быков): «Я ни разу не вычитал у Маяковского (которого люблю читать) ни одной крупицы новой мысли, не высмотрел ни одной искры нового чувства... Если отделить форму Маяковского и взвесить только содержание — то оно окажется чрезвычайно съежившимся и в смысле новизны, почти не существующей».

Дмитрий Быков соглашается с этим утверждением: «...увы, Луначарский прав». Я, однако, не соглашусь: дико слышать об отделении формы от содержания, любой непредубежденный читатель Маяковского интуитивно ощущает новизну и качественно иной масштаб его поэтических творений в сравнении с классическими образцами. Они заряжены энергией, у них особенная строфика, особый ритм, их легко и радостно произносить, удивляясь изобретенным словам, оживающим метафорам, гиперболам, рифмам. Когда поэт так по-своему преображает мир слов — разве может не преобразиться содержание?

Интересно, что об этом есть и у Быкова, когда в конце книги он говорит о сходстве Маяковского и Бродского. Совершенно верно, есть сходство. И оно — в особом подходе к языку. Поэт из языка, из его мякоти, творит содержание, не так ли?

Вот еще выдержка из статьи Луначарского, где он формулирует, какой должна быть «естественнейшая» форма произведения искусства: «...форма классическая, ясная до прозрачности, выдержанная в своей торжественной красивости или близкая к окружающей нас реальности, стилизующая ее только в смысле отвлечения от ненужных деталей».

«Торжественная красивость» — отличная формулировка! От этой формулы до определения социалистического реализма — один шаг. Луначарский выступает против левого футуристического искусства. Маяковский защищается: «Если вас компрометирует все левое, то уничтожьте ТЕО с Мейерхольдом, запретите МУЗО с футуристом Арт. Лурье, разгоните ИЗО с Штеренбергом... И, наконец, запретите писать декорации всем, кроме Коровина. Ведь все декораторы — и Якулов, и Кузнецов, и Кончаловский, и Лентулов, и Малютин, и Федотов — различных толков «футуристы».

В принципе спор ведется о том, нужно ли революции новое искусство. По Луначарскому, нет, не нужно. Пусть будет «торжественная красивость и старый испытанный реализм. Советская Россия совсем скоро изживет свой футуризм, все названные художники, известные у нас и на Западе как «гении русского авангарда», в 1930-е годы, если до них доживут (Якулов умрет в 1928-м), если не эмигрируют, как Артур Лурье, не будут убиты, как Мейерхольд, не подвергнутся убойной критике и не уйдут в тень, как Штеренберг, будут принуждены перейти на «платформу» реализма. А сам Маяковский в 1930-м покончит с собой. Что же Дмитрий Быков? На чьей он стороне? «И вот как хотите — но в напряженных этих отношениях роль Маяковского выглядит несимпатичной. Ведь по сути Маяковский в спорах с наркомом был святее папы римского: там, где Луначарский отстаивал традицию... Маяковский наскакивал на него с требованием преимуществ для футуристов, с несвоевременным и бессмысленным ниспровержением классической культуры, от которой и так мало что осталось...».

Так что же, Маяковскому следовало отбросить свой футуризм и стать под «классические» знамена?

Читаем, однако, в прологе: «Маяковский остается великим напоминанием о том, что делать поэту, когда жить и писать дальше становится равносильно предательству; о том, как уничтожить себя, когда уничтожается дело, которому ты служишь».

И как связать это утверждение с процитированным выше?

И это не единичный случай противоречия. Мне даже кажется, что вся книга на них построена. Вот первые попавшиеся на глаза примеры.

Уничтожение Маяковского системой — «образцовый кандидат на расправу» — и самоуничтожение поэта — «понял свою неуместность и исключил себя из него» (мира).

Революция как «потоп» и она же — как «спасение от потопа».

Лиля Брик не сопротивлялась «двум своим пигмалионам» и в то же время «и Осип, и Маяковский подчинялись ее решениям».

Одно такое утверждение, находящее опровержение в самом тексте книги, нуждается в более детальном рассмотрении. Автор часто подчеркивает, что Маяковский, как и тургеневский Базаров, на которого он действительно очень похож, «не умеет жить с людьми»: «По природе он был... замкнутый на грани аутизма, тяготящийся толпой, сознательно вычитающий себя из жизни ради непрерывной работы». К тому же — инфантилен. Показатель его инфантилизма — «неумение быть другим, меняться, входить в чужой образ». Получается, что Быков сетует на плохую приспосабливаемость Маяковского к людям и обстоятельствам. Был бы гибче, находил бы общий язык с окружающими, не пришлось бы кончать самоубийством. Не могу удержаться, чтобы не привести выдержку из недавней лекции Дмитрия Быкова об «Отцах и детях»: «Роман про то, что все эти конфликты надо уметь сглаживать. Все бонусы достаются тому, кто умеет любить и прощать» (то есть «отцу», Николаю Кирсанову). Тургенев писал этот роман с мыслью о необходимости сглаживать конфликты? Вряд ли. Что же до жизненных бонусов — они действительно достаются не Базаровым и не Маяковским. Но истинными героями времени являются именно они. Да, героями-одиночками. Не так много людей, с которыми они могут общаться. И Быков сам же говорит через несколько страниц, что любимыми собеседниками Маяковского были те, кто ему «ростом вровень», — Якобсон, Шкловский, Брики, Пастернак...

Очень любопытен и тоже амбивалентен подход Дмитрия Быкова к самой личности Маяковского.

Вот выписываю. «...одной из трагедий Маяковского — если не главной — было то, что его стратегия жизнестроительства: скандалы, промискуитет, беспрерывные разъезды в гастрольном формате, грубость, иногда хамство, — входили в прямое противоречие с его характером и темпераментом. По природе он был человек фанатически верный друзьям и возлюбленной, деликатный, интеллигентный, домашний, исключительно порядочный и даже щепетильный...» (дальше об «аутизме» — то, что я уже цитировала).

Получается, что Маяковский постоянно носит маску, он выбрал стратегию скандалов, разъездов и хамства, а в душе — человек деликатный, интеллигентный и даже домашний. Не было ли чего-то похожего, скажем, у Фета, крепкого и хозяйственного помещика, а до того — николаевского вояки, которого трудно было заподозрить в писании тончайших лирических стихов? Что здесь — «прямое противоречие с характером и темпераментом» или обычная несовместимость поэзии и жизни? Слова «домашний» и «интеллигентный» в отношении Маяковского также принимаются с натяжкой. Какой домашний, если ушел в революцию еще в отрочестве? Если не жил дома? Если не имел своей семьи? «Интеллигентный» — тоже слово не для Маяковского. Был не слишком образован, книг не держал, по рассказам Лили, был ужасно громок…

В другом месте Быков сравнивает Маяковского с пастернаковским Антиповым-Стрельниковым. Паша Антипов был действительно «домашним», «интеллигентным», но, оставив семью и уйдя в революцию, стал железным «расстрельным» командармом. И опять непохоже. У Маяковского не было этого «до» и «после», когда бы он выступал сначала как «домашний», а потом как «железобетонный». И до революции он отвешивал пощечины общественному вкусу. А революцию просто воспринял как свое — «Моя революция» («Я сам»). И хотя пастернаковский Стрельников в чем-то похож на ВВ, — безоглядно любит одну женщину (Лару), стреляется, разуверившись в революции и в любви, — все же литературный портрет (если это портрет!) не слишком схож с живым оригиналом.

Скажу несколько слов о пресловутом «треугольнике», каким он показан у Дмитрия Быкова. Рада, что он не сделал Лилю женщиной-вамп, не облил Бриков грязью, не обвинил их в корысти, в использовании Маяковского, в кознях против него и в его смерти. Подобный набор встречается довольно часто. Быков, вслед за замечательным шведским маяковсковедом Бенгтом Янгфельдтом, Бриков не демонизирует. Но у него есть своя версия. Вот она: «Осип, а не Лиля главный человек в судьбе Маяковского». Доказательства? Пожалуйста: «Брик был одним из лучших литературных критиков, а по свидетельству Романа Якобсона — умнейшим человеком, который ему встречался...». Странно, однако, что «один из лучших литературных критиков» не оставил значительных критических работ. И снова мы сталкиваемся с быковской амбивалентностью. Чуть дальше он пишет о «бесплодии» Брика, который только осмысливал и объяснял практику Маяковского, «собственной-то практики у него не было». В итоге Быков выруливает к следующей оценке «умнейшего человека»: «Осип Брик был надежным другом, удобным помощником, порядочным и умным теоретиком и практиком бесплодия». Воля ваша, затруднительно сложить в нечто единое высказывания об «одном из лучших литературных критиков» и «теоретике и практике бесплодия».

Но и сама версия, ставящая на первое место в судьбе Маяковского Осипа, а не Лилю, весьма сомнительна. Маяковский увидел и узнал Осипа только потому, что «заболел» Лилей. Он долго добивался ее взаимности, а добившись, начал устанавливать контакты с ее мужем. То же он делал, когда стал близок с Норой Полонской, и делал настолько успешно, что Яншин считал его «самым порядочным человеком» и категорически утверждал, что «никакой любовной интрижки не было». До Маяковского по схожей схеме вел себя Тургенев, стремившийся завоевать расположение Луи Виардо. Схема описана Пушкиным в «Евгении Онегине», где герой-соблазнитель состоит в дружбе с обманутыми мужьями. Да что много говорить — предсмертная записка с выкриком «Лиля, люби меня!» ставит жирный крест на выдвинутой версии. Написала и подумала: что же, автор книги этого не понимает? Да понимает, конечно. Но так хочется сбить с дыхания читателя, особенно такого, которого трудно чем-то удивить!

Вот еще о Лиле. Назвать ее «разливательницей чая» — к этой оскорбительной для Лили Брик характеристике, данной разгоряченным Виктором Шкловским, Дмитрий Быков присоединяется, — значит, на мой взгляд, не очень понимать ее роль в доме Бриков. В свое время «разливательницей чая» была названа Авдотья Панаева в исследовании Чуковского. В своей книге о трех женщинах со схожей судьбой — Авдотье Панаевой, Полине Виардо и Лиле Брик (все три были вовлечены в «любовный треугольник»),¹  — я спорю с этим определением. И Панаева, и Лиля Брик были личностями незаурядными. Панаева писала прозу, Лиля обладала чутьем на все талантливое. У обеих был свой взгляд на литературу и литераторов. Их присутствие в мужской компании создавало определенный эмоциональный фон, они были хозяйками не чайного стола, а салона. Не соглашусь и с утверждением, что «секс был для Лили главным способом познания мира». Все же мир она познавала через людей, и людей талантливых, ее связи говорят о большой избирательности. Опровержением того, что она «жила этим и ради этого», может быть ее отказ Пунину, предложившему ей чисто плотскую связь…

В завершение скажу вот что: все, что здесь написано, — не спор с Дмитрием Быковым. Давно понятно, что он человек чрезвычайно эрудированный и предельно самодостаточный. Нет, моя задача — вовсе не спор и не желание переубедить, что было бы переоценкой своих сил. Пишу исключительно для читателей, у которых тоже могут возникнуть вопросы к автору.

В конце книги мне встретились три предложения, с которыми я безоговорочно согласна; мало того, могу сказать, что только ради этих трех предложений можно было написать и все остальное. Вот они: «Маяковский необходим тогда, когда надо прыгнуть выше головы. Сегодня мы должны сделать именно это, потому что падать дальше некуда. Так что сегодня он поэт номер один, даже если кто-то этого еще не понял».

Ирина Чайковская

1  Ирина Чайковская. Три женщины, три судьбы. Полина Виардо, Авдотья Панаева и Лиля Брик. — М.: Ленанд, 2014.