СВИДЕТЕЛЬСТВА

Об авторе | Алевтина Александровна Малыгина живет в городе Артемовский Свердловской области. В «Знамени» публикуется впервые.

Алевтина Малыгина

А были ли репрессии?

От сегодняшней молодежи то и дело слышишь, что сталинские репрессии — это выдумки либералов, что все это сильно преувеличено, а на самом деле если что-то и было, то было, наверное, справедливо. Зато индустриальное государство построили на месте аграрного!

Очень обидно это слышать и очень трудно возражать, когда в учебнике истории вот это самое «зато» оправдывает преступления власти. Поэтому я лучше просто расскажу историю своей семьи.

Отец мой был женат на маме вторым браком. Первая жена не дождалась его с войны. Ему тетка написала, что во Фролове, Сталинградской области, откуда он ушел на фронт, во время оккупации его жена жила с немцем и нажила двух девочек. Тем не менее отец собирался вернуться с войны именно на родину… Не получилось.

О войне отец не любил говорить. Он воевал в Крыму, и единственное, что рассказывал, — воевать было совершенно нечем! Ни оружия, ни патронов. Его пленили на виноградниках под Феодосией, раненным в обе ноги. Ни застрелиться, как требовал сталинский закон о пленных, ни отстреливаться ему было нечем.

В плену он чуть не умер от дизентерии, спас его пленный товарищ, медик по образованию, допущенный к медикаментам, он приносил отцу в барак для доходяг какие-то лекарства.

Освободили их американцы. Накормили, обмундировали и объяснили, что дома их ждут репрессии, поэтому можно поехать не домой, а в Америку. Некоторые поехали.

Отец не поверил американцам. Он сразу для себя решил, что поедет на родину, к семье.

Их погрузили под конвоем в закрытые вагоны. Отец думал, что их везут по домам, там дадут документы... Через какое-то время он понял, что никого нигде не высаживают, всех везут в одно место. Еще через некоторое время понял, что его родина осталась далеко позади.

Привезли на Урал. В село Егоршино, теперь это город Артемовский, в котором я живу. Поселили в заранее построенные бараки. Зарегистрировали, документы не выдали, обязали отмечаться в спецкомендатуре. Работать пришлось в шахтах. Три шахты там были: Кировская, Ключевская и Бурсунская. Их давно уже нет: Ключевская взорвалась, Кировскую как загазованную закрыли, а Бурсунская вроде выработалась… В войну на них работали женщины, а когда привезли репрессированных, женщин вывели на поверхность. Суда над ними не было, статус их был неясен — им просто не выдавали документы.

Проработал отец на Бурсунской шахте десять лет без семнадцати дней. Эти семнадцать дней до стажа, дававшего раннюю и льготную пенсию, отец недоработал, потому что заболел, и у него обнаружилось профессиональное заболевание силикоз. После больничного ему дали третью группу инвалидности и минимальную пенсию в размере чуть более тридцати рублей.

Когда я уже работала секретарем в суде, мы уничтожали архивы, и я совершенно случайно обнаружила там отцовское дело. В середине 50-х отец обратился в суд с иском к тресту «Егоршинуголь», чтобы ему дали возможность доработать эти семнадцать дней. Он приложил к делу все свои грамоты за ударный труд… Не помогло. Отказали — по медицинским показаниям. Дело я забрать домой не имела права, а грамоты забрала…

Отец до войны работал кузнецом. Документы ему после смерти Сталина выдали, и он съездил во Фролов, где в войну сгорели все архивы, взять справку о довоенном стаже. Справку ему выдали, потому что он нашел нужное количество свидетелей, подтвердивших все, что он говорил. И  только после этого ему зачли десятилетний стаж тяжелого труда, и он стал получать пенсию в размере ста десяти рублей, и еще десять на маму как на иждивенку.

Мама первый раз вышла замуж в Егоршино из соседнего села Паршино. В семье мужа с ними жили два его брата, сестра и родители. Семья, занимавшаяся крестьянским трудом, была крепкой, живущей в достатке. У них были даже разные лошади — выездные, для выхода в Екатеринбург или в церковь, и рабочие, на которых пахали.

В 30-х годах начались репрессии. В сельсовет спускали план, скольких надо раскулачить. Людей под конвоем вели по селу, соседи им сочувствовали — бросали еду… Когда Гале, маминой первой дочке, моей старшей сестре, было года четыре — она помнит тот день, — мамину семью тоже раскулачили.

Председатель сельсовета был их соседом. Накануне он пришел и предупредил: завтра вас всех арестуют, вам надо скрыться. Но братья маминого мужа, Павел и Евгений, не поверили в такое беззаконие: мы, мол, ни в чем не виноваты, за что нас арестовывать? И остались дома. Поверили только, что отнимут имущество, и послали маму с телегой скарба в Паршино, чтобы перины и платки из мужниной семьи сохранила у своих родителей. Но бдительные товарищи догнали мамину телегу и все у нее отобрали.

Мужчин арестовали всех, кого застали дома, — отца и двух братьев маминого мужа. Дом, построенный своими руками, и все, что в нем было, конфисковали. А женщин почему-то не тронули. Я потом, уже работая судьей, пыталась разобраться, почему кого-то забирали полными семьями, а у кого-то — только мужскую часть семьи. И поняла, что это было в разные годы. В самом начале 30-х в наших краях забирали всех. С мужчинами обходились самым суровым образом, а женщин отправляли на незаселенные земли. Сгружали на болоте или в лесу — устраивайтесь, живите…

Мамин муж, Никандр, после визита председателя сбежал. Младшие часто посообразительнее старших… Бежал он на близлежащие золотые прииски, километров за тридцать. Через некоторое время он через кого-то передал маме, где он. Она с Галей на руках к нему туда приехала и ужаснулась: грязь, большое скопление народа в бараке вагонного типа, разгороженном тряпками, клопы и вши — приехав домой, она сожгла всю одежду с себя и Гали… Ему она сказала: уезжай отсюда, пока жив. Он перебрался, не знаю уж как, в Нижний Тагил, где строилось множество заводов. Устроился на стройку металлургического завода. Через некоторое время вызвал семью. К этому времени уже стало известно, что отец его умер в Екатеринбургской тюрьме. Догадывались, что нет в живых и Павла с Евгением — от них ни весточки никогда не пришло. Году в 1958 их жены получили свидетельства о смерти, причиной были указаны какие-то заболевания. А когда вышел указ Горбачева о реабилитации, уже их дочери получили новые свидетельства об их смерти. Оба были расстреляны. У нас под Екатеринбургом есть места массовых захоронений, там сейчас стоят памятники жертвам репрессий…

Женщины маминой семьи после ареста мужчин поселились в только что отстроенном доме, в который часть большой семьи собиралась, но не успела отселиться и который по странной случайности не был отобран. Мама пошла работать в душевую на шахту, жена Евгения работала в шахтерской столовой, жена Павла пошла рабочей в геологоразведку. Мамина свекровь приглядывала дома за всеми детьми — у Павла с Евгением тоже было по дочке — и занималась огородом. Скота у семьи больше не было. Перед самой войной только телку купили, так привязывали к потолку половик, продевая ей под живот, — она с ног валилась от голода. Самим есть нечего было, не то что скоту, — но крестьянин себя без скота не мыслит…

Ольга, младшая сестра Никандра, Павла и Евгения, устроилась в колхоз, на заготовку кормов для скота. Было ей что-то около двадцати лет. Она свозила волокуши — заготовленное на лесных полянах сено — в одно место, где волокуши складывались в зарод — огромный общий стог. И у ее лошади однажды оказалась сбита холка — седлом или упряжью, непонятно. И обвинили ее во вредительстве: поскольку она дочь врага народа, она вывела лошадь из строя нарочно. Дали ей семь лет и отправили во Владивосток, на рыболовецкие сейнера, чистить рыбу. Умер Сталин, и Ольгу раньше освободили — мать ее писала во все концы... Перед войной она вышла замуж, мужа в 1941-м забрали по призыву, и больше она его не видела — погиб. Сына она родила в 1942-м, поднимала одна.

В Нижнем Тагиле мама с Никандром и Галей пожили-пожили, да и вернулись. Мать Никандра им написала: все стало спокойно, возвращайтесь, будем жить все вместе, как раньше. Никандр устроился на Кировскую шахту, работал так, что был удостоен звания стахановского рабочего. А перед самой войной в его шахте случился обвал, и он погиб. Хоронили его с великой помпой: цветы, венки, шахтеры с повязками, пионеры с салютом… После этого маму надоумили хлопотать о возвращении семье бывшего стахановца отнятого дома. Ждать пришлось, пока расселили живущих там людей… Но дом вернули.

Сельские женщины, имевшие огороды, продавали овощи репрессированным. Так моя мама с моим отцом и познакомились, на том торговом пятачке…

Я родилась в 1948-м, и после моего рождения родители вступили в брак. Я росла патриоткой и энтузиасткой. Я свято верила, что мы будем жить при коммунизме. Что мы все равны — мужчины и женщины должны жить одинаково. Я мечтала скорее закончить учиться и поехать на стройку Саяно-Шушенской ГЭС — молодежь туда усиленно зазывали... Мой пыл остудила Галина: «Ты у родителей последняя, отец родной только тебе, тебе с ними и жить, и досматривать их». Это была правда. И я не уехала…

Я была уверена, что революция была справедливой, что все, что случилось, — так и должно было быть. Мама меня правдой не тревожила, когда я училась в школе, — боялась… Пока я не начинала к ней приставать: «Мама, вас ведь правильно раскулачили! С бедными надо было делиться — им ведь нечего было кушать!». Мама отвечала: «А почему? Посмотри, вот они, эти люди. Вот они, рядом живут, как и тогда жили. В моих платках ходят до сих пор. Что изменилось? Они пьют и воруют, делают все что угодно, только бы не работать... Может, мне им еще что-нибудь отдать?». Мама наглядно показывала мне, что я не права. И я это однажды поняла. И потеряла комсомольский билет.

В горкоме настаивали, чтобы я его восстановила до двадцати семи лет — я не стала писать. Я уже понимала чудовищную несправедливость всего произошедшего с моей семьей.

Коммунистов у нас в семье не любили. Отец вслух произносил, что эта партия преступников…

Когда я окончила школу, дочь Павла Нина работала секретарем судебного заседания в Артемовском. У них расширили штат, и Нина позвала меня вторым секретарем. На ГЭС меня не отпустили, и я пока не знала, чем буду заниматься. Попробовала. Им понравился мой почерк и умение улавливать главное в речи. Меня взяли. Зарплата была небольшая, но мне было невероятно интересно. Жизненные сюжеты, все время новые! Выезды на показательные процессы в сельскую местность — народ собирался, как на концерты… Считалось, что эти процессы — людям в назидание, для наглядного изучения законов… В юности я это любила, потом — нет — хорошо, что их в перестройку отменили…

В Свердловский юридический я поступила заочно в двадцать семь лет, возраст уже некомсомольский, окончила. Я была юрисконсультом, когда в Артемовском появилась ставка судьи. Меня вызвали срочно — не было другого кандидата. И стала единственным судьей-некоммунистом. В отделе кадров меня предупредили, что надо вступать в партию — практика беспартийного судьи у нас недопустима. Я согласилась, но… откашивала. Судей тогда выбирали, как сейчас депутатов. Кандидатом в своем избирательном округе я была одна — везде висели плакаты с моей фотографией и биографией, в газете это было опубликовано. А альтернативы не было — кого изберут, кроме меня? Избрали.

Каждая моя рабочая неделя начиналась со звонка из отдела кадров. По понедельникам мой телефон, как часы, издавал звон и в трубке раздавался вопрос: «Как продвигаются ваши дела со вступлением в партию?». Я отвечала: «Я стараюсь…», «Я хочу…», «Я стремлюсь…» Звонки однажды просто прекратились.

Как они все потом выходили из партии, я бы не интересовалась. Но в начале 90-х председатель Артемовского суда собрался на пенсию и рекомендовал на свое место меня — именно потому, что я единственная не была коммунисткой.

На должности председателя суда я рассматривала все категории дел. В том числе уголовные дела несовершеннолетних и гражданские, связанные со спорами по поводу воспитания детей.

Вышел указ Горбачева о реабилитации жертв политических репрессий. Но там еще не было никаких подзаконных актов, которые бы выработали механизм компенсаций, и не было практики рассмотрения этих дел. А люди-то газеты читают… Они пошли, обрадованные, сплошным потоком. Я рассмотрела одно дело по раскулачиванию — надо же нарабатывать судебную практику… Не знали даже, кому иск предъявлять, — не государству же… Я обозначила ответчиком Артемовский горфинотдел Артемовского горсовета. И, хотя указы исходили от верховной власти, представители горсовета тупо согласились. Мы высчитали ущерб, перевели в новые цены… Денег получилось не так уж много, но главное — выплатили! Ни исполком не пожаловался, ни прокурор не предъявил протеста на решение суда — ведь решение тогдашних властей было законным! Прошли десять дней, и решение вступило в силу. Это было мое первое дело как председателя суда…

Потом закон обкатали, механизм взыскания обосновали, сумму усреднили до пяти тысяч рублей, и достаточно стало только факта раскулачивания…